Анне Ахматовой
А я встала нынче
на рассвете...
Глянула –
А дом попался в сети
Из зелёных черенков и почек
И из тонких,
Словно тина, веток.
Обошла я все дома в квартале –
Город весь в тенетах трепетал.
Спрашивала я прохожих –
Где же пряхи,
Что сплетали сети?
На меня глядели с удивленьем
И в ответ таращили глаза.
Вы скворцов
Доверчивей все, люди! –
Думаете, это листья?
Просто яблони
И просто груши?..
Вот проходит мимо
Женщина
Под рябью...
Голова седая,
А лицо как стебель,
А глаза как серый
тучегонный ветер...
– Здравствуйте, поэт, –
Сказала я учтиво.
Жаловалась Анна:
– А я встала рано
И в окно увидела цветы...
А в моём стакане
Розы с прошлых вёсен –
всё не сохли розы.
Из друзей никто мне нынче
Не принёс весны.
Я сейчас с мальчишкой
Здесь, на тротуаре,
Из-за ветки вишни
Чуть не подралась.
Всё равно всю ветку
оборвёт мальчишка...
И проходит дальше.
Голова седая,
А лицо как стебель,
А глаза как серый
Тучегонный ветер.
И ложатся под ноги ей тени
Облачками...
Львами...
С гривами цветов...
Весна
Босоногая роща
всплеснула руками
и разогнала грачей из гнёзд.
И природа,
по последнему слову техники,
тонколиственные приборы
расставила у берёз,
а прохожий сказал о них,
низко склоняясь:
«Тише, пожалуйста, –
это подснежники...»
* * *
И стоит под клёнами скамейка,
на скамье небес не замечая,
юноша, как тонкий дождик,
пальцы милой женщины руками,
словно струны, тихо задевает.
А в ладонях у неё сирени,
у плеча кружевная пена,
и средь тишайших ресниц
обетованная земля, –
на прозрачных лугах
ни забот, ни тревог,–
одно сердце поёт
в берестяной рожок
о свершённой любви.
* * *
Сгущались сумерки в садах,
И небо
Синее, как папиросная бумага,
Натянутое на обруч горизонта,
На яблоневый снежный цвет
Бросало тень.
Ах, эти яблони в цвету
У белых хат...
Их ветви в лепестках
Напоминают мне Урал,
Засыпанный сугробами,
Увязнувший в снегах.
Да, был вечер.
Без слов, без звуков.
Лежала дума на челе
Успокоенной тишины.
О чём?
Не надо слов.
Имей большое сердце,
И ты поймёшь величие полей,
Величие земли.
Косились в сторону
Из окон огоньки.
И в их лучах,
Как слёзы ребятишек,
Роняли ветки наземь
Свои вишнёвые цветы.
* * *
Стояла белая зима,
Дыханием снегов
Весну напоминая.
Игольчатый снежок
Роняли облака.
И белые поляны разделяя,
Река, как нефть,
не замерзая,
Текла в пологих берегах.
Из детства
Я полоскала небо в речке
и на новой лыковой верёвке
развесила небо сушиться.
А потом мы овечьи шубы
с отцовской спины надели
и сели
в телегу
и с плугом
поехали в поле сеять.
Один ноги свесил с телеги
и взбалтывал воздух, как сливки,
а глаза другого глазели
в тележьи щели,
а колёса на оси,
как петушьи очи, вертелись.
Ну, а я посреди телеги,
как в деревянной сказке сидела.
Утренний этюд
Каждое утро
к земле приближается солнце
и, привстав на цыпочки,
кладет лобастую обветренную
голову на горизонт
и смотрит на нас –
или печально,
или восхищённо,
или торжественно.
И от его близости земля обретает слово.
И всякая тварь начинает слагать в звуки
восхищение души своей.
А неумеющие звучать
дымятся синими туманами.
А солнечные лучи
начинаются с солнца
и на лугах оканчиваются травой.
Но счастливейшие из лучей,
коснувшись озёр,
принимают образ болотных лягушек,
животных нежных и хрупких
и до того безобразных видом своим,
что вызывают в мыслях живущих
ломкое благоговение.
А лягушки и не догадываются,
что они родня солнцу,
и только глубоко веруют зорям,
зорям утренним и вечерним.
А еще бродят между трав, и осок,
и болотных лягушек
человеческие мальчишки.
И, как всякая поросль людская,
отличны они от зверей и птиц
воображением сердца.
И оттого-то и возникает в пространстве
между живущим и говорящим
и безначальная боль,
и бесконечное восхищение жизнью.
Рисунок
Лежали пашни под снегами...
Казалось: детская рука
нарисовала избы углем
на гребне белого холма,
полоску узкую зари
от клюквы соком провела,
снега мерцаньем оживила
и тени синькой положила.
Стихи о любви
Твоей руки
коснулась я,
и зацвела сирень...
Боярышник в сквере
Большого театра
цветами покрыл шипы.
Кратчайший миг,
а весна на весь мир.
И люди прекрасней ветвей
идут, идут,
излучая любовь,
что в сердце зажглась в моём...
Отходит равнодушие от сердца,
когда посмотришь на берёзовые
листья,
что почку открывают
в середине мая.
К младенчеству весны
с любовью припадая,
ты голову к ветвям склоняешь,
и в этот миг
походит на рассвет –
бурею битое,
грозою мытое,
жаждой опалённое
твое лицо,
мой современник нежный.
Мой институт
Тверской бульвар...
Оленьими рогами
растут заснеженные тополя,
сад Герцена, засыпанный снегами;
за лёгкими пуховыми ветвями
желтеет старый дом,
и греют тлеющим огнём
зажжённые большие стёкла.
И я сама –
торжественность и тишина –
перед засвеченным стою окном:
в окне прошёл седеющий Асеев,
на нервном, как ковыль, лице
морские гавани
нестылых глаз
теплом нахлынули
на снежные покои.
Мы знаем вас,
друг молодости нашей,
чистосердечность вашего стиха
и бескорыстность светлую в поэзии.
Вот юноша поэт,
и, словно раненая птица,
косой пробор
распахнутым крчлом
на лоб задумчивый ложится,
трагедию войны сокрыв.
По лестнице идёт другой,
рассеянный и молчаливый,
он знает финские заливы,
мечтательный и верный воин
и грустный, как заря, певец.
Пуховый ветер над Москвой...
Но лебеди покинут белый дом,
последний крик
с плывущих облаков
прощальной песней
ляжет на крыльцо.
Январь 1941
О себе
Я долго жить должна –
я часть Руси.
Ручьи сосновых смол –
в моей крови.
Пчелиной брагой из рожка
поили прадеды меня.
Подружки милых лет,
как оленята из тайги,
водили по лугам меня
неизъяснимой красоты.
И шелест буйных трав
мой возвышал язык.
* * *
А земля наша прекрасна.
И, может быть, одинока
среди пламенных солнц
и каменно-голых планет.
И вероятней всего,
что сами мы –
ещё не выросшие боги,
живущие под воздухом целебным
на нашей зелёной
и сочной земле.
Кольцо
Я очень хотела
иметь кольцо,
но мало на перстень металла,
тогда я бураны,
снега и метель
решила расплавить
в весенний ручей
и выковать обруч кольца из ручья, –
кусок бирюзовой
московской весны
я вставила камнем в кольцо.
В нём синее небо
и дно голубое,
от мраморных зданий
туманы скользят.
Огни светофора
цветными лучами
прорезали площадь
в глубинные грани,
и ветви деревьев
от множества галок,
как пальмы резные,
средь сквера стоят.
Спаяла кольцо я,
надела я перстень,
надела, а снять не хочу.
Раздумье
На столе открытый лист бумаги,
чистый, как нетронутая совесть.
Что-то запишу я в памяти моей?...
Почему-то первыми на ум идут печали,
но проходят и уходят беды,
а в конечном счёте остается
солнце, утверждающее жизнь.
Археолог
Подошвы гор погружены
В тенисто-пышные сады.
В спортивной клетчатой рубахе
на камне юноша сидит.
Лежат лопаты перед ним
и черепки
от выветренных царств.
А он на камне всё сидит
и все забытые стихи
на древнеалом языке
задумчиво поёт.
Слепой
По тротуару идёт слепой,
а кругом деревья в цвету.
Рукой ощущает он
форму резных ветвей.
Вот акации мелкий лист,
у каштана литая зыбь.
И цветы, как иголки звёзд,
касаются рук его.
Тише, строчки мои,
не шумите в стихах:
человек постигает лицо вещей.
Если очи взяла война –
ладони глядят его,
десять зрачков на пальцах его,
и огромный мир впереди.
Урал
Лежало озеро с отбитыми краями...
Вокруг него берёзы трепетали,
и ели, как железные, стояли,
и хмель сучки переплетал.
Шёл человек по берегу – из леса,
в больших болотных сапогах,
в дублёном буром кожухе,
и за плечами, на спине,
как лоскут осени – лиса
висит на кожаном ремне...
Я друга из окошка увидала,
простоволосая,
с крыльца к нему сбежала,
он целовал мне шею,
плечи,
руки,
и мне казалося, что клён могучий
касается меня листами.
Мы долго на крыльце стояли.
Колебля хвойными крылами,
лежал Урал на лапах золотых.
Электростанции,
как гнёзда хрусталей,
сияли гранями в долинах.
И птицами избы
на склонах сидят
и жёлтыми окнами
в воду глядят.
* * *
А я недавно молоко пила –
козье –
под сочно-рыжей липой
в осенний полдень.
Огромный синий воздух
гудел под ударами солнца,
а под ногами шуршала трава,
а между землею
и небом – я,
и кружка моя молока,
да ещё берёзовый стол –
стоит для моих стихов.
Исток
Когда неверие ко мне приходит,
стихи мои
мне кажутся плохими,
тускнеет зоркость глаза моего, –
тогда с колен
я сбрасываю доску,
что заменяет письменный мне стол,
и собирать поэзию иду
вдоль улиц громких.
Я не касаюсь проходящих,
что ходят в обтекаемых пальто
походкой чванной, –
лица у них надменны,
разрезы рта на лезвие похожи
и в глазах бесчувственность лежит.
Не интересней ли
с метельщицей заговорить?...
* * *
Как мне писать мои стихи?
Бумаги лист так мал.
А судьбы разрослись
в надширие небес.
Как уместить на четвертушке небо?
Улица
Волнует улица меня
неуловимою идеей,
которую назвать я не умею,
лишь стать частицей улицы могу.
Пойдем вдвоём,
читатель милый,
по вечереющей Москве
и с улицей смешаем цвет
одежд своих,
восторженность весны
с толпою разделив...…
Давай присядем здесь –
в тени листвы –
и будем лица проходящих
читать, как лучшие стихи.
И город встал,
касаясь облаков,
одетый в камень
и украшен медью.
И в окнах зори отражались.
И вальсы, как грядущие, звучали,
и синими огнями загорались
вечерние рекламы на фасадах.
И на безлиственных сучках
цвёл чашечками розовый миндаль...…
И множество детей,
как первые цветы,
лежали на простынках белых
и в первый раз глядели в небеса.
Вон
детский врач идёт
с улыбкой Джиоконды,
дано ей травами младенцев мыть,
и солнцем вытирать,
и воздухом лечить.
Ещё вон женщина прошла,
шелками стянута она,
как гусеница майского жука,
и серьги с красными камнями
висят, как люстры, под ушами,
и от безделья кисти рук
черты разумные теряют.
Две ножки в пёстрых босоножках
девчонку дерзкую несли
с глазами яркими, как всплески,
на платье – яблоня в цвету.
Навстречу ей
студенты шли,
веселья звучного полны,
с умом колючим за очками
и просто с синими глазами…...
Взволнованных мечтаний
город полн...…
Он вечно улицами молод
и переулками бессмертно стар.
© Ксения Некрасова, 1937-1958.
© 45 параллель, 2018.