Корней Чуковский

Корней Чуковский

Корней ЧуковскийИз Книги судеб. Корней Иванович Чуковский (Николай Васильевич Корнейчуков) родился в 1882 году в Петербурге. Детство и юность писателя прошли в Одессе. Печататься начал в 1901 году – в газете «Одесские новости». В 1905-м он уезжает в Петербург, где занимается журналистикой. В 1908 году выходит первая книга Чуковского «От Чехова до наших дней». С осени 1906 года КЧ поселяется в финском местечке Куоккала, под Петербургом. С 1913 года начинается его работа над восстановлением текстов Некрасова и изучением творчества поэта. В 1915 году Чуковский впервые обращается к сочинениям для детской аудитории – пишет поэму «Крокодил». Осенью 1917 года писатель с семьёй переезжает из Куоккалы в Петроград…

В двадцатые-тридцатые годы он создаёт великолепные детские сказки – «Мойдодыр», «Тараканище», «Краденое солнце», «Телефон», «Муха-Цокотуха» и целый ряд других. В эти же годы в его переводах выходят «Сказки» Киплинга, «Робинзон Крузо», «Том Сойер», «Геккельбери Финн» и так далее… В 1926 году выпущена его исследовательская работа «Некрасов», а в 1928 году – «Маленькие дети», ставшая прообразом будущей книги «От двух до пяти». В 1938 году Чуковский переезжает в Москву. В октябре 1941 года писатель с семьёй эвакуирован в Ташкент. В 1957 году Чуковскому присвоено учёное звание доктора филологических наук. В 50-х годах КЧ переселяется из Москвы в дачный посёлок Переделкино…

Как лингвист Чуковский написал остроумную и темпераментную книгу о русском языке «Живой как жизнь» (1962), дав резкую отповедь так называемым «канцеляритам» – то есть, различным бюрократическим штампам. А как переводчик открыл русскому читателю У. Уитмена (ему он также посвятил исследование «Мой Уитмен»), Р. Киплинга, О. Уайльда. Переводил М. Твена, Г. Честертона, О. Генри, А.К. Дойла, У. Шекспира, написал для детей пересказы произведений Д.Дефо, Р.Э. Распэ, Дж. Гринвуда. Корней Иванович активно занимался теорией перевода, создав одну из самых авторитетных в этой области книг – «Высокое искусство» (1968).

В 1962 году Оксфордский университет присудил Корнею Ивановичу почётное звание доктора литературы.

28 октября 1969 года, в возрасте 87 лет, писатель скончался. В эти горькие дни один из его близких друзей написал: «Умер последний человек, которого ещё сколько-нибудь стеснялись»…

 

Память! Величайший дар господний, и она же – величайшее божье наказание, если воспоминания не в ладах с совестью. Но и обычная мука ностальгии – сладкая, но всё-таки мука. Кто из нас не страдал по навек утраченным дням солнечного (почему-то непременно солнечного!) детства? В поисках неповторимого чувства новизны мира возвращаемся мы к нашим большим и малым «меккам» – прикоснуться, припасть, очиститься, возродиться…

Но есть места паломничества особого рода. Мы не рождались тут, не росли, не крестились. Но однажды мы прикоснулись здесь к чему-то невероятно настоящему, почти к Истине, и с тех пор включаем эти места в Избранные, возводим там зримые лишь нам храмы, часовенки или же капища, наконец… Мы окружаем их своим духовным полем, оставляем там свои манки – знаки – что, как антенны, соединяют нас. Соединяют, как далеко и надолго мы бы не разлучались – и во времени, и в пространстве. И места паломничества в ответ окружают нас своими полями, включают в свой эгрегор. На какое-то время этого хватает. Но наступает момент, когда необходимо явиться лично (коли уж «гора не идет к Магомету») – всем существом – и духовным, и физическим. Явиться, чтобы подпитать друг друга неведомой покуда нашим физикам энергией, что без сомнений сродни энергии высокой любви.

 

Из моего детства, из уральского села Писанское, где мы с братьями взахлёб увлеклись литературной игрой, протянулись мостки под Москву, в известное многим писательское гнездо – Переделкино. О том, что писатели в Москве пишут, а здесь, на дачах, переделывают свои произведения, стало расхожей литературной прибауткой.

Здесь я впервые побывал в самом начале шестьдесят пятого. Мы завязали переписку с журналом «Пионер». Тогда его возглавляла Лидия Ильина – сестра Самуила Маршака. Она собрала в журнале не только творческих, но и педагогически одарённых людей, которые бессеребренно, самозабвенно искали юные таланты. «Пионер» тогда опубликовал нашу подборку и – о чудо! – редакция журнала пригласила нас с братьями в столицу, организовав маленьким гостям чудесные творческие каникулы.

Впечатлений было невероятно много.

 

Сама Москва – огненная, перетекающая, будто лава. Москва – с только ей одной присущим запахом метро. Такси, кафе-мороженое, лифт в многоэтажной гостинице! Лампы дневного света! Деревянные кровати, наконец! Не беда, что меня по молодости лет не пустили в «Современник» – на «Голого короля» с Евстигнеевым в главной роли. Зато я уже знал, где на станции «Площадь Революции» можно подойти к бронзовой статуе матроса и подергать маузер. Огромный маузер шевелился! А на студии «Диафильм» нас и вовсе приняли как уважаемых авторов, и в демонстрационном зале показали совсем свежую ленту – фильм по нашим стихам. Чудеса продолжались! Во время показа появилась знающая нас заочно актриса Рина Зелёная, назвала нас по именам, и сказала, какие наши стихи более всего ей нравятся. Но мы ждали главного события – поездки в Переделкино. Её, по счастью, никто не собирался меня лишать.

И вот мы едем в Переделкино. Электричка – сказочно быстро, как тогда мне показалось – пересекает подмосковные поля. На дверях вагона – новые для нас надписи: «Не прислоняйтесь, двери открываются автоматически!». Неизвестные умники посцарапывали некоторые буквы. Получились довольно забавные лозунги, где нам предлагалось «не слоняться», а то, мол, «двери отрываются автоматически»…

Темнеет рано, за окнами – гудящая синяя тьма. Мы незаметно для себя въезжаем в иной, сказочный, неведомый для нас мир. Приближающееся Переделкино, ещё не знакомое, представляется нам чем-то вроде волшебного Берендеевского леса. И, конечно же, там есть главный волшебник. Это человек, который пригласил нас в гости к себе на дачу. Это и вправду сказочник, известнейший детский писатель Корней Иванович Чуковский.

 

К сожалению, мне не посчастливилось побывать «на костре» у Чуковского при его жизни. Зато с ним самим наообщался вволю! А через много лет я увидел один из последних костров, горящих в память о Сказочнике. Возле того костра были детские писатели, были известные актеры и музыканты. Одни читали стихи, другие пели с ребятами песни, но, конечно же, главным героем и хозяином праздника незримо оставался Корней Иванович. Вход на костёр – сосновая шишка – в результате посреди поляны вставала огромная гора из шишек.

Представляю, как появился здесь однажды перед гостями Корней Иванович – высокий-превысокий, с большим добрым носом, в длинном головном уборе индейского вождя из красивых перьев. Ребята – а тогда многие играли в индейцев – наверное, встретили Чуковского восхищённым оглушительным криком. А Корней Иванович, должно быть, встал перед костром, воздел к небу руки – и все сделали то же самое. Потом он взял за руки ближайших мальчишек, и все взялись за руки, и заплясали вокруг огня, как взаправдашние индейцы. А потом каждый – и Чуковский тоже – бросил в костёр по шишке, как дань огненному духу.

Этот индейский головной убор я увидел вначале на фото в «Пионерской правде». Так отблагодарили нашего сказочника американцы во время его поездки по Штатам. Потом я увидел его воочию – Корней Иванович не поленился удалиться в соседнюю комнату и вдруг появиться перед своими гостями в этой ошеломляющей, разноцветно-перьевой, длинной – чуть ли не до пят – шапке вождя краснокожих…

 

Полуосвещённые снежные дорожки довели нас до дома, где жил Корней Иванович. Там же, рядом, стояло здание его библиотеки. Он подарил её детям, и ребятишки с благодарностью шли и ехали сюда – и из самого Переделкино, и из Москвы.

На даче Чуковского не оказалось – он ушёл ненадолго к друзьям – в дом отдыха литераторов. Мы направились его встречать, и застали уже одетым, в вестибюле. Увидев нас, Корней Иванович тут же распрощался с собеседником, и стал с нами знакомиться. Был остроумен и органичен, так и сиял радушием.

Вертел трость в руке и всё время повторял: «Когда я был молодым, когда мне было всего лишь восемьдесят, я делал это много лучше!»

Потом вдруг подносил палец к губам и заговорщически восклицал:

«Видите вот того забавного человека, что рубит дрова за забором? Это же Валентин Петрович Катаев! Смотрите и запоминайте».

К даче мы подошли уже запросто беседуя, как старые знакомые.

А там ждал чай с четырьмя – на выбор – видами варенья (наши вкусы неожиданно совпали – мы с Корнем Ивановичем выбрали черничное), разговоры о литературе, чтение стихов. В тот вечер я впервые узнал, что детский писатель Чуковский пишет и для взрослых. Он не только слушал, но и сам читал – кажется, переводы. Читал и интересовался нашим мнением.

Когда дошла очередь до меня, я прочел начало одной из не самых удачных поэм (но, прошу прощения, мне было только десять!):

 

Домик деревянный

Срубом лёг на сруб,

Кто живёт без мамы,

В нём нашёл приют.

Но один котёнок –

Фунтиком зовут –

Не нашёл в том доме

Для себя приют.

Муся пожалела –

Фунтика взяла,

И, скажи на милость,

В семью приняла…

 

– Хорошая девочка Муся, – отметил Чуковский, – пожалела котёнка…

Каково же было его удивление, что Муся – вовсе не девочка, а тоже кошка, гражданка вымышленной нами, братьями, котятской республики, во главе которой почему-то стоит царь. Дальше – больше. Мы удивили сказочника нашими сказочными странами – Котятской, Объединённой Страной Зверей, свободного города Павлограда…

Корней Иванович с интересом принял выдуманные нами страны, просил рассказать о них поподробнее, а потом вдруг поведал свою историю. В молодости, отдыхая на финском курорте Куоккала вместе с друзьями, он предложил игру в некую выдуманную республику. Друзья поддержали игру, страну нарекли Чукоккалой, а самого зачинщика объявили президентом. Расставаясь, они подарили Корнею Ивановичу нож с гравировкой – «Президенту страны Александеру Пелиандеру». На российской границе нож попался на глаза таможенникам, и слово «президент», и подозрительно греческое имя заставили Чуковского долго объясняться с непонимающими юмор имперскими чиновниками.

– Так что, – подвёл мораль рассказчик, – будьте поосторожнее с выдуманными странами. Опасное это дело! – а сам смеётся.

В завершение вечера хозяин подарил нам книгу своих сказок, снабдив её надписью, на которую способен только человек, умеющий тонко иронизировать (и над собой в первую очередь) – «Поэтическому семейству Павловых от их скромного коллеги. С глубокопочтением, Корней Чуковский».

Многое потерял я в жизни. Не сохранились открытки от Чуковского, нет ни одной копии нашего диафильма. Но та книга и сегодня стоит на моей полке. И мои дети, а теперь уже и внуки, относятся к ней с глубокопочтением…

 

В другие, более поздние посещения Переделкино мне не раз доводилось молча постоять над могилами Корнея Ивановича и Бориса Леонидовича. Я находил их холмики по издалека приметным трём соснам. Впрочем, потом их осталось только две. И деревья не вечны… О великом Пастернаке, понятное дело, у меня нет личных впечатлений – он умер задолго до нашего пионерского визита в Переделкино. Но есть вот эти строки:

 

Ориентиром три сосны

на переделкинском кладбище –

их золотые корневища

переплетают Ваши сны...

 

Там, под сосною, Пастернак –

в гробу,

            как в деревянной призме...

В колхозном поле реализма

он был чудеснейший сорняк.

Подвержен травлям и прополкам,

он устоял в родной земле –

и, обращённая к потомкам,

свеча горела на столе.

Свеча горела – он творил –

И, распахнув кулисы мрака,

Шекспир стихами Пастернака

со всей Россией говорил.

И сквозь слова, слова, слова

безмолвной снежною вершиной

вставал вопрос, неразрешимый

голосованьем большинства.

Свеча сгорела не дотла,

когда её над смуглой кровью

с осиротевшего стола

переносили к изголовью.

Бессмертна, как и сам поэт,

она горит воскресной вербой,

без поэтических гипербол

во все пределы

                       сея свет.

 

Однажды вместе с другом, Тимофеем Ветошкиным, мы посетили здесь, в Переделкино, поэта Арсения Тарковского. Тимофею я был как бы старшим братом – и в литературе, и в жизни. В литобъединение Златоуста он пришёл семнадцатилетним губастым мальчишкой, картаво и с запалом декламирующим Маяковского. Приносил километровые космически-философские стихи.

Потом, после армии, отправился на поединок с Москвой. Поединок затянулся на всю последующую жизнь. В один из его кризисных периодов я оказался проездом в столице и решил встряхнуть Тиму поездкой в Переделкино, к Тарковскому. Арсений Александрович был любимым его поэтом.

– Мы же не знакомы, – робко упирался Тимофей, но скоро сдался с явным любопытством.

 

Поэт сошёл к нам со ступенек Дома отдыха писателей, а показалось – будто с небесных высот, опираясь на один костыль. Улыбаясь как старым знакомым, присел на скамейку. Выглядел он очень больным и усталым. Это было тяжёлое для поэта время – сын его жил за границей и был в негласной опале. Арсений Александрович попросил у гостей закурить – видимо, по болезни его пытались разлучить с табаком и, видимо, безуспешно. Тарковский сам предложил нам почитать стихи. Слушал очень внимательно, а когда читал Тимофей, то вдруг прослезился и расцеловал его. Тима так и не понял тогда – что это означало – действительно ли старого поэта, которого когда-то любила сама Цветаева, тронули юношеские строки, или просто слёзы у него были так близко, как бывают лишь у детей и стариков.

 

Расставшись с Тарковским, мы долго еще гуляли по переделкинским окрестностям, устроили пикник на обочине оврага. На глаза некстати попала часть человеческого черепа – видно, овраг подмывал древнее кладбище.

Впрочем, почему же некстати? Тут же вспомнилось скандальное из Юрия Кузнецова: «Я пил из черепа отца…»

 

Четырьмя годами позже я вновь побывал в Переделкино. Неподалеку от трёх сосен чернела свежая могила – последний приют «меньшой ветви России» – Арсения Тарковского…

 

Сейчас в Переделкино, наверное, шумно. И оно не миновало участи Великого передела, когда айсберг русской литературы раскололся на два Союза. Стучат, наверное, топоры, как в «Вишнёвом саде» у Чехова. Старый какой-нибудь автор глазами Фирса смотрит на бодренькое строительство.

Удастся ли мне когда-то побывать ещё в Переделкино, погулять под его соснами? Не знаю. Пока что многие из нас в разряде ценовых заложников – невыездные мы по воле рынка.

Но это волшебное для меня место – Пе-ре-дел-ки-но – всегда со мной. Оно – в моих снах, мечтах, в стихах и прозе. Там живут герои моей повести «Поэма о чёрной смородине». Там до сих пор жив и здравствует Чуковский, слушающий нашу мальчишескую поэму о котятской республике и угощающий меня вкуснейшим черничным вареньем.

Эгей, Переделкино! Ты подожди. Твой паломник – в пути…  

 

Олег Павлов

 

От редакции. Интересно отметить, что альманах «45-я параллель» публикует воспоминания о великом человеке в год 125-летия со Дня его рождения. А в поэтическую подборку КЧ, озаглавленную строчкой одной из эпиграмм поэта и писателя включены, конечно, далеки не все блистательные баллады для детей, принадлежащие перу Чуковского. Хотелось бы увидеть того дяденьку или ту тетёньку, которые не помнят наизусть ни «Телефон», ни «Краденое солнце», ни «Муху-Цокотуху»…

 

Что такое «Чукоккала»?

Слово это составлено из начального слога моей фамилии – ЧУК и последних слогов финского слова КУОККАЛА – так назывался посёлок, в котором я тогда жил.

Слово «Чукоккала» придумано Репиным. Художник деятельно участвовал в моём альманахе и под первым же своим рисунком (от 20 июля 1914 года) сделал подпись: «И. Репин. Чукоккала».

К этой дате, к самому началу Первой мировой войны, и относится зарождение «Чукоккалы».

Что такое «Чукоккала», сказать нелегко. Иногда это рукописный альманах, откликающийся на злободневные темы, иногда же — просто самый обыкновенный альбом для автографов.

Вначале «Чукоккала» была тощей тетрадкой, наскоро сшитой из нескольких случайных листков, теперь это объёмистый том в 632 страницы с четырьмя филиалами, относящимися к позднейшему времени.

Таким образом, в 1964 году исполнилось ровно полвека со времени её появления на свет. Перечень её сотрудников огромен. Среди них Леонид Андреев, Анна Ахматова, Андрей Белый, Ал. Блок, Ив. Бунин, Макс Волошин, Сергей Городецкий, Горький, Гумилёв, Добужинский, Вас. Немирович-Данченко, Евреинов, Зощенко, Аркадий Аверченко, Александр Амфитеатров, Юрий Анненков, Ал. Бенуа, Вячеслав Иванов, А. Кони, А. Куприн, Осип Мандельштам, Фёдор Сологуб и другие. А также более молодое поколение — Маргарита Алигер, Ираклий Андроников, А. Архангельский, Е. Евтушенко, Валентин Катаев, Каверин, Михаил Кольцов, Э. Казакевич, И. Бабель, Мейерхольд, В. Маяковский, С. Маршак, С. Михалков, Николай Олейников, М. Пришвин, Мих. Слонимский, А. Солженицын, К. Паустовский, Ал. Толстой, К. Федин, С. Щипачёв, Вячеслав Шишков, Виктор Шкловский и другие <…>

Главная особенность «Чукоккалы» – юмор. Люди писали и рисовали в «Чукоккале» чаще всего в такие минуты, когда они были расположены к смеху, в весёлой компании, во время краткого отдыха, зачастую после тяжёлых трудов. Потому-то на этих страницах так много улыбок и шуток — порой, казалось бы, чересчур легкомысленных.

И ещё особенность «Чукоккалы». Её участники во многих случаях являются нам не в своём обычном амплуа и выступают в той роли, которая, казалось бы, совершенно несвойственна им.

Шаляпин здесь не поёт, а рисует, Собинов пишет стихи. Трагический лирик Блок пишет шутливую комедию. А песнопевец Михаил Исаковский предстает перед нами как мастер смешного бурлеска. Прозаик Куприн становится здесь стихотворцем.

Конечно, есть в «Чукоккале» и вещи другой тональности, другого – нисколько не комического – стиля. Это прежде всего автографы стихотворений Анны Ахматовой, Бунина, Мандельштама, Валентина Катаева, Ходасевича, Кузмина и других.

У англичан есть прекрасное слово «хобби». Оно означает любимое занятие человека, не связанное с его основной профессией. Таким хобби была для меня «Чукоккала». Она всегда оставалась на периферии моих личных и литературных интересов. Столь же периферийной была она и для большинства её участников. Почти никогда не записывали они на её страницах того, что составляло самую суть их духовной биографии, их творчества.

Вот почему эта книга не стала зеркалом тех грозных времён, когда ей довелось существовать. Лишь мелкими и случайными отблесками отразились в ней две мировые войны. И можно ли искать в ней отражения величавых Октябрьских дней? Дикой и бессмысленной была бы попытка запечатлеть на её зачастую легкомысленных и шутливых страницах планетарно грандиозные события, потрясшие собой всю вселенную.

Наиболее серьёзны в Чукоккале краткие этюды о личности и поэзии Некрасова, написанные по моей просьбе Горьким, Блоком, Маяковским, Тихоновым, Максимилианом Волошиным, Фёдором Сологубом, Вячеславом Ивановым и другими в виде ответов на составленную мною анкету. Готовясь к изучению жизни и творчества любимого моего поэта, я, естественно, счёл нужным обратиться к своим современникам, чтобы выяснить, как воспринимают поэзию Некрасова внуки и правнуки того поколения, к которому было обращено его творчество.

Все эти отзывы написаны всерьёз, без улыбки. Впрочем, нет, и сюда вторгся юмор. Я говорю об ответах В. Маяковского, написанных озорно и насмешливо. Насмешка направлена против анкеты, чего, к сожалению, не поняли критики, обрушившиеся на Маяковского за непочтительное отношение к Некрасову.

Хотя «Чукоккала» основана, как уже сказано, в 1914 году, но теперь, печатая её, я (правда, очень редко) приобщал к ней такие рисунки и тексты, которые относятся к более раннему времени. Это записи Лядова и Римского- Корсакова, карикатура Троянского, стихотворение Потёмкина, дошедшее до меня уже после создания «Чукоккалы».

Большинство рисунков и записей, входящих в «Чукоккалу», сделано у меня за столом, в моём доме. Если же в гостях или на каком-нибудь собрании случалось мне встретиться с таким человеком, участие которого в альманахе казалось мне ценным, я предлагал ему первый попавшийся случайный листок и, воротившись домой, вклеивал этот листок в альманах. Так было, например, с рисунками Шаляпина, которого я неожиданно встретил у Горького; с рисунками М.В. Добужинского, Н.Э. Радлова, В.А. Милашевского, исполненными в 1921 году в Холомках, где мы спасались от петроградского голода. Александр Блок сам принёс мне стихотворение «Нет, клянусь, довольно Роза...», сочинённое им по дороге домой из «Всемирной Литературы», материалы, относящиеся ко Второму Всесоюзному съезду писателей, я собрал в небольшой тетрадке, которая стала, так сказать, первым филиалом «Чукоккалы». Таких филиалов несколько.

Таковы, например, рисунки Юрия Анненкова, заимствованные из его замечательной книги «Портреты» (1922), а также фотоснимки, сделанные фотографом-художником М.С. Наппельбаумом, автором книги «От ремесла к искусству», где собраны наиболее ценные из его талантливых работ. Оригиналы некоторых исполненных им портретов (Анны Ахматовой, Мих. Слонимского, Евг. Петрова, Мих. Зощенко и других) сохранились у его дочери О.М. Грудцовой, которая любезно предоставила их для Чукоккалы, за что я спешу выразить ей свою благодарность. Евгений Борисович Пастернак передал мне малоизвестный портрет своего отца. Я очень признателен и ему, и другим моим друзьям, благодаря которым в Чукоккале могли появиться портреты Маршака, Николая Олейникова, Евг. Шварца, Паоло Яшвили и других.

В 1965 году я подарил «Чукоккалу» моей внучке Елене Чуковской, которая проделала большую работу по подготовке альманаха к печати. Работа была трудная и сложная. Нужно было сконцентрировать рисунки и тексты вокруг той или иной определённой темы («Всемирная Литература», Дом Искусств, Первый съезд писателей и др.) и, главное, записать мои комментарии чуть ли не к каждой странице «Чукоккалы».

В тех случаях, когда ту или иную страницу «Чукоккалы» можно было прокомментировать при помощи кратких отрывков из моих мемуаров, читателю предлагаются эти отрывки в несколько изменённом виде.

Маршак в одном из своих стихотворений метко назвал «Чукоккалу» музеем. Заканчивая краткую быль о «Чукоккале», я приглашаю читателей познакомиться с экспонатами этого музея.

 

Корней Чуковский

 

Апрель 1966

 

(Фрагменты авторского предисловия

к первому изданию одного из самых знаменитых альманахов России)

 

Иллюстрации: два портрета Корнея Чуковского разных лет; Корней Иванович в кругу семьи; обложка книги «Чукоккала. Рукописный альманаха Корнея Чуковского» (издательство «Русский путь, Москва, 2006); «ходоки» к дедушке Корнею – братья Павловы: Александр (15 лет), Владимир (12 лет), Олег (10 лет) – снимок 1964 года; автограф поэта и писателя, процитированный в эссе Олега Павлова.

 

Послание

семидесятипятилетнему К.И. Чуковскому

от семидесятилетнего С. Маршака

 

Чуковскому Корнею –

Посланье к юбилею.

Я очень сожалею,

Что все ещё болею

И нынче не сумею

Прибыть на ассамблею,

На улицу Воровского,

Где чествуют Чуковского.

 

Корней Иванович Чуковский,

Прими привет мой Маршаковский.

 

Пять лет, шесть месяцев, три дня

Ты прожил в мире без меня,

А целых семь десятилетий

Мы вместе прожили на свете.

 

Я в первый раз тебя узнал,

Какой-то прочитав журнал,

На берегу столицы невской

Писал в то время Скабичевский,

Почтенный, скучный, с бородой.

И вдруг явился молодой,

Весёлый, буйный, дерзкий критик,

Не прогрессивный паралитик,

Что душит грудою цитат,

Загромождающих трактат,

Не плоских истин проповедник,

А умный, острый собеседник,

Который, книгу разобрав,

Подчас бывает и неправ,

Зато высказывает мысли,

Что не засохли, не прокисли.

 

Лукавый, ласковый и злой,

Одних колол ты похвалой,

Другим готовил хлёсткой бранью

Дорогу к новому изданью.

 

Ты строго Чарскую судил.

Но вот родился «Крокодил»,

Задорный, шумный, энергичный, –

Не фрукт изнеженный, тепличный.

И этот лютый крокодил

Всех ангелочков проглотил

В библиотеке детской нашей.

Где часто пахло манной кашей.

 

Привет мой дружеский прими!

Со всеми нашими детьми

Я кланяюсь тому, чья лира

Воспела звучно Мойдодыра.

С тобой справляют юбилей

И Айболит, и Бармалей,

И очень бойкая старуха

Под кличкой «Муха-Цокотуха».

 

Пусть пригласительный билет

Тебе начислил много лет.

Но, поздравляя с годовщиной,

Не семь десятков с половиной

Тебе я дал бы, друг старинный,

Могу я дать тебе – прости! –

От двух, примерно, до пяти...

 

Итак, будь счастлив и расти!

Подборки стихотворений