(стихи последнего года)
Выпрямление мертвецов
I
Мой папа был советский инженер,
он конструировал детали самолётов.
А я был шалопай и пионер.
Его из-за дурных моих залётов
классуха вызывала, а меня
притягивали на совет дружины...
– Мы с ним, как рыцари – доспехами звеня –
не избегали нюрнбергской пружины.
II
Мой папа слушал ночью в треске волн
«Немецкую» в ка-вэ-диапазоне.
А я, поэзией ночной сверх меры полн,
летал над всеми «сущими на зоне» –
и опасался только одного:
вот-вот медведицею матушка проснётся!..
– и отберёт глоток портвейна у него...
– мне лба перстом стальным заботливо коснётся...
III
Теперь не то: я стар, я сед; в постели сын.
Ночами только музыка немая
подслеповатых звёзд, косых осин,
звонков давно ушедшего трамвая...
Тревожно дышит в полумраке штор жена,
кота в ногах урчания уживчивы и мирны...
В стальной полоске за окном отражена
тень золота, и ладана, и смирны.
Разъезд
Дом кирпичный, крепенький – у края
железнодорожной колеи.
На досках забора и сарая
краски облупившейся слои:
как кора – берёзы, что понуро
обметает крышу и окно...
От Днепра до батюшки-Амура
пролегло стальное полотно.
Пела песню матушка мне часто
про глухой разъезд и старика...
На полях обугленного наста
под окном – моих следов строка.
Тишина за соснами, лишь скромный
перестук вдали – товарняка
с пёстрым дятлом на столбе. В жаровне
тлеют угли... Глушь. Видать – пора
мне пути родимые припомнить
от Амура снова до Днепра.
«Исповедь»
И вот стою я тут перед вами – простой русский мужик,
у которого есть только ножик, которым можно вжик-вжик,
да и то не за душой, а за голенищем...
– «Даёшь Царство Божие нищим!..»
С утра меня мучит жажда, хотя тошнит от воды.
Лужицы за ночь припорошило, на них птичьи следы:
сойки, синички... – а над головою: свод по-вороньи галчущий...
– «Даёшь полбутылки алчущим!..»
...Жена – по делам, в тиктоке – сын, отец на небеси еси.
Матушка – на том берегу реки, но это если усмотришь промеж родимых осин.
Сплюнуть под насыпь: «едрёна вошь!» – всё посыпется, подобно словам, ничего не значащим...
– "Ну и где же ты, где ж ты её тут возьмёшь??." –
слезинку ребёнка – плачущим…
Ностальгия сама по себе
«…золотое руно, где же ты, золотое руно?..»
Я в морозную ночь, раскидав от порога сугроб,
возвращался к лучине в утробно гудящей котельне.
Был я молод и весел, а главное – я был здоров,
где бы я ни бывал: на Чижовке, Стромынке иль в Стрельне.
Снег с сапог отряхнув и приладив, как сноп камыша
на бычачьи бока – на просушку тулупчик овчинный,
полотенцем ладони свои растирал не спеша
и мурлыча чего-то в усы без тоски и кручины.
На столе колченогом подмигивал мне огонёк,
и дышала чекушка туманами, газом, стихами...
Я был молод и весел, и было мне всё невдомёк –
как заезжему путнику в ближневосточном духане.
…Тишина за окном глухо куталась в чёрную шаль
так тягуче и долго, как будто она овдовела.
Ничего здесь на этом, на белом, мне было не жаль.
– Но гудели котлы и лопата в углу индевела.
Бабушке
"Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала..."
От трудов праведных не наживёшь палат каменных,
ни полей авелевых, ни гуртов каиновых...
– Труд, он разит свежей краской,
кладкой на извёстке братской,
уксусом стихотворения,
желчью умиротворения...
...и чуть-чуть кровью,
чуть-чуть вином...
чуть-чуть – таинством...
– чуть-чуть любовью,
под косынку заправленный вдовью...
(остальное – оно об ином)
* * *
Пальцы, чьей чуткостью явно, хоть тайно, гордился я в юности –
в тайной, хоть явной, воздушно-тактильной июньности –
пальцы, вполне заменявшие слух, обоняние, зрение,
не говоря уж о вкусе, достойном презрения –
в сумраке рощ соловьиных, в овинах, в болотах квакушечьих,
в пыльных мешках, шепотках и смешках потаскушно-пастушечьих...
– пальцы мои заскорузли, пожухли, зернисто-потрескались:
колоты-резаны злыми ножами, шипами и лесками,
рыжей осокой, осотом, прицепчивым хмелем – и розами розными!..
– будто я ими у Господа что-то краду:
ноют и ноют, когда я на ощупь бреду
к дому глухому слепыми ночами морозными.
* * *
Праздники Светов – не праздники жара.
Тут осторожней: избави пожара
в избах, где кот к самодельной спирали
льнёт и от стужи в окне обмирает,
жмётся к «козлу», обмирает от дани
дома – космической иордани,
в коию дом, не мурча и не лаясь,
входит, по гребень трубы погружаясь...
...Светы – то не фитилёчки коптилок,
не язычки из-под горьких опилок –
Дух, иже в клетях козлиных и тварных
– под небесами широт неполярных,
под лоскутами небес невечерних –
рудых, багряных, карминовых, чермных...
Из Кэндзабуро Оэ
("Мчатся тучи, вьются тучи...")
Замело по грудь –
тяжело вдохнуть,
легче – выдохнуть
– и опять к окну:
створку распахнуть,
корча рожи им,
тем, кто вёрсты гнут
в бездорожии...
– помянуть отца,
а потом взгрустнуть
да пшенца сыпнуть
птичкам Божиим,
с подоконника
смахнув снег варежкой
упокоенной
моей матушки
Ёлочные Волки
Сумерки январские
не смести метёлкою с порожка...
– и за шубы царские
спать ушла обиженная кошка.
Гости залихватные
потихоньку трогают в обратку,
и шубейки ватные
на январской вешалке вразрядку.
...Потянулась кошка –
кто же испугает её, глупую?..
– «Нам ещё б немножко
с ёлочною музыкой-голубою!..»
Но – высок порожек,
и до края глаз посюсторонняя
беспризорных кошек
нашенская слобода воронья...
Тема и вариации
Вот опять фонарь
за окном не спит.
Может – пьёт как встарь.
Может – так стоит.
А куда ему
в ночь холодную?
– в ледяную тьму
подколодную...
– Змеи вкруг кружат
подаптечные,
огоньки дрожат
ипотечные,
и над балкой трезв
нашей пьяною
только чёрный крест
над Татьяною.
- (приходская церковь Св. Татианы – К.К.)
Сон
«И нет отрады мне – и тихо предо мной...»
(с) «Воспоминание», А.П.
Приснилось: закурить
безумное желанье!..
Трясущиеся длани...
В буфете – сухари,
сухие комары,
помёт в пыли кофейной
и портсигар трофейный,
и вот – кисет махры!..
В нём сложенная вкривь
бумажная гармошка –
и пальцы ищут дрожко
того, что там внутри:
на внутренней колец
полоске, на извивах
дымка, на ветхих сгибах
судьбы... – и наконец:
– На выцветшем листе
всё профили да ножки...
Я стряхиваю крошки,
не узнавая текст.
Невидимкою луна…
... в некурящем обществе выходить покурить приходится под навес...
– (а вот там он и скачет, и пляшет, и вьётся по-вьюжному – мелкий бес) –
и с сосульки за шиворот капает, и снежных баб лапает... –
и скребёт за соседским забором верхом на совковой лопате,
и насвистывает на кахетинском рожке Шопена и Сарасате,
и в соседнем окне нащупывает на чёрно-белых сонату глухого Бетховена...
– (от такая, малята, у нас тут хреновина:
помаленьку так и приучивает нас забыть про ту семиструнную
нашу прокуренную со светла и до тла ах ночку лунную...
– ...от которой бежать надо было б, как от огня!..
(потому как по ночам, блин, она «так мучила меня»))
Пробуждение
"А Дон еще как полукровка..."
(О.М)
...не время – бремя вечеров...
– начавшихся перед рассветом
утробным, будничным приветом
по насыпи товарняка...
Тяжеловоз взбирался в гору
подобно ангельскому хору,
и я не знал наверняка:
я будь готов или готов...
Дрожали стены, ветхий кров
летел и шелестел всей дранью,
хрипел петух из-за забора
соседского... И, вместо хора –
мы все вставали этой ранью:
гулять собак, кормить котов...
– И этим начинался вечер:
стихал гусиной кожи ветер,
мычала божия коровка,
в окошке брезжило едва...
– (и дух выветривался бражный –
«лесостепной, донской, овражный»)
и жизнь ещё как полукровка...
и далеко до Рождества.
И смотрит как живая
Под насыпью в логу заброшенном
был похоронен тёщин пёс.
На холме, снегом припорошенном,
за годы новый лес возрос.
Когда-то, до войны, кем помнится,
здесь опрокинулся состав –
луна смотрела, как виновница,
на всех, рассыпанных в кустах.
По краю скошенной поляночки
осталось несколько дубов –
как лихо в них летели саночки!..
– и не жалели крепких лбов.
Мешался снег с трухою зыбкою,
как чёрно-белое кино.
И мать с лучистою улыбкою
грозила пальчиком в окно.
...А нынче снизу сквозь осиночки
взбираюсь к мареву во мгле:
ветвятся кроны, как корзиночки,
на треснутом очков стекле,
и поезда, как привидения –
куда??.. откуда?..– по бугру –
по диафрагме средостения...
И значит – весь я не умру.
Дело
"...когда под ним струится кровь..."
Обещанный яндексом дождик почти что прошёл.
Лишь к юго-востоку, и то в отдаленье, гремит неурочно.
Струятся последние жилочки из-под кошол.
И дело в затейливой луже надёжно и прочно:
сподобил Господь мастерить озорное крыльцо
во флигель, где матушка век свой жила не обидно...
И капли рисуют на стёклах оконца лицо...
А крови – как в жизни – на камне почти что не видно.
© Константин Кондратьев, 2021.
© 45-я параллель, 2021.