Кайсын Кулиев

Кайсын Кулиев

Вольтеровское кресло № 31 (415) от 1 ноября 2017 года

Восхождение

* * *

 

Я мог бы сражаться в Мадриде

И пасть за Гренаду в бою.

И солнце, пылая в зените,

Смотрело б на рану мою.

 

Я мог бы сражаться в Мадриде

И грудью на камни упасть,

Чтоб только над Кордовой видеть

Свободного знамени власть.

 

Я мог бы сражаться, я б встретил

В Мадриде последний рассвет:

Лик мужества ясен и светел.

Чужбины для подвига нет.

 

Я отдал бы всё без отказа,

Там жизнь бы свою завершил –

И благословенье Кавказа

Дошло б ко мне с древних вершин.

 

Я мог бы в Мадриде сражаться:

Везде, негасимый, горит

Свет мужества, воли и братства.

Я мог бы стоять за Мадрид.

 

Перевёл М. Дудин

 

* * *

 

Утром, под солнцем весны золотея,

Моешься не спеша.

Смуглые ноги. И плечи... И шея… 

Как хороша!

 

1938

 

Перевёл Д. Голубков

 

Сосны России шумят

 

Дождь отстучал – только листья блестят.

Осень. И тучи плывут в поднебесье.

Грустно. Дорога не радует взгляд.

И, напевая нам хмурую песню,

Сосны России шумят.

 

К фронту идёт за отрядом отряд.

Сосны, как сёстры под гнётом кручины.

Нас провожая, печально глядят,

И без умолку шумят их вершины,

Сосны России шумят.

 

Будто глухую тревогу таят,

Мерно качаясь и вслед нам глядя.

Мокрые – дождь был три дня подряд.

Сосны грустят, оставаясь сзади.

Сосны России шумят.

 

Верю: о нас они сохранят

Память. И будут шуметь ночами,

Вспомнив ряды молодых солдат...

Всюду дороги размыты дождями.

К фронту идёт за отрядом отряд.

 

Сосны, как сёстры, нам вслед глядят,

Грязь тяжелит нам усталые ноги.

Русские сосны вокруг стоят.

Качая вершинами у дороги.

Сосны России шумят.

 

К фронту идёт за отрядом отряд.

А вдоль обочин, у самого края,

Может быть, песню о нас создавая,

Сосны России шумят.

 

1941

 

Перевёл Н. Коржавин

 

Далека ты

 

Далека ты. Снег идёт.

Я в снегу. Я белый весь.

Я уверен, что у вас

Снег сейчас такой, как здесь.

 

Ты от фронта далеко, 

Но я вижу сквозь пургу: 

Ты по улице идёшь 

Вся, как я, в густом снегу.

 

1943

 

Перевёл Н. Коржавин

 

Жизнь – восхожденье

 

Жизнь – на вершины всходить и взойти.

Жизнь – это значит не сбиться с пути.

Трудно? Но пусть не робеет душа,

В снежную бурю, под ветра гуденье

Будем карабкаться, трудно дыша.

Жизнь – восхожденье. Жизнь – восхожденье.

Манит вершина, светла и строга,

Золотом солнце покрыло луга,

Снежные вихри на каждом шагу

Тщетно пытаются сеять смятенье,

Всё ж мы дойдем, утопая в снегу,

Жизнь – восхожденье. Жизнь – восхожденье.

Жизнь – это значит дорога крута,

Жизнь – это вечно в глазах высота.

Видеть вершину всегда пред собой,

Видеть сквозь бурю, сквозь тучи препятствий,

И по камням, по тропе ледяной

Всё подниматься! Всё вверх подниматься!

 

1955

 

* * *

 

Не ради славы пишут кровью,

Без платы конь летит вперёд,

Пока его не остановят

Или пока не упадёт.

 

Мгновенна слава, всё равно

Как ветер, что стучит в окно.

Без платы соловей весною

Поёт, всему земному рад,

Течёт река и поле поит,

За это не прося наград.

 

Жизнь – истина, а слава – вздор,

От ветра гаснущий костёр.

Без платы зацветают дали

Цветами каждую весну,

Белеют горы, хоть регалий

Им не дают за белизну.

 

Жизнь – истина, а слава – прах,

Снег, на день выпавший в горах.

Тот не бесславен, не бездарен,

Кто без корысти спину гнул,

Кто камню теплоты прибавил,

Жизнь в слово мёртвое вдохнул.

А слава – эхо среди скал,

Звук повторился и пропал.

 

1966

 

Перевёл Н. Гребнев

 

* * *

 

Кто б ты ни был, будь готов в дорогу,

Мысли о бессмертье – это блажь.

Я не о бессмертии, ей-богу,

Думаю, берясь за карандаш.

 

Как умение строгать тесину,

Мысль стара, и даже дураку

Ясно: все мы превратимся в глину,

Что б ни написали на веку.

 

Я работал не бессмертья ради,

Я писал, бывало, день-деньской,

На траву лугов, на небо глядя,

Удивляясь доброте людской.

 

Всё, что пел я, пел я поневоле,

Погибал я у земли в плену,

Видя золото пшеницы в поле

И подсолнечную желтизну.

 

Пел я, видя море в отдаленье

И скалу, подёрнутую мглой,

Потому что сам я на мгновенье

Становился морем и скалой.

 

1962

 

Перевёл Н. Гребнев

 

Играют Шопена

 

Бьют капли по стёклам. Деревья блестят за окном.

Темнеть начинает. Молчит обезлюдевший дом.

Изранены сумерки, вечер смешался с дождём:

Играют Шопена.

 

Луна над землёю. И девушка смотрит, бледна.

И руку на сердце своё положила она.

След крови на свежем снегу. И вокруг – тишина:

Играют Шопена.

 

Готовые пасть за свободу в чистейшей из битв,

Бойцы атакуют. Кровь льётся. Сраженье кипит.

Но сил не хватает. Неправый опять победит:

Играют Шопена.

 

В пути журавли заблудились, курлычут, кричат.

Но, как ни кричи, нет пути ни вперёд, ни назад.

И ранен повстанец. Он прячет измученный взгляд:

Играют Шопена.

 

От стаи журавль отстаёт. Слышен клёкот орла.

Журавль разбивается – брызнула кровью скала.

Вернулась зима и могилы опять замела:

Играют Шопена.

 

Хоронят бойцов – тех, кто пал за свой гордый народ.

И ветер о скорби притихшим деревьям поёт.

Над бездной времён – безучастных снежинок полёт:

Играют Шопена.

 

Мужчина сидит. Зубы сжаты – ничем не разжать.

Прикрыты глаза. Бесполезно его утешать.

Но волосы гладит ему его старая мать:

Играют Шопена.

 

Трава прорастает. И вновь оживает любовь.

И женские руки на плечи любимого вновь

Ложатся. Но – нет! – не забыты ни горечь, ни кровь:

Играют Шопена.

 

Растаяли льды и снега моей горной страны.

И речка звенит, и деревья опять зелены.

Рассвет. Перевалы уже отовсюду видны:

Играют Шопена...

 

1963

 

Перевёл Н. Коржавин

 

Мы слушали музыку

 

Георгию Свиридову

 

Мы слушали музыку. Вечер и сад

так верили ей, и так мысли парили,

как будто и музыка, и снегопад,

и всё это с нами случилось впервые.

 

Впервые, давно, до всего, до судьбы,

до участи хлеба, постигшей колосья,

до тяжести, обременившей сады,

до встречи кувшина с водою колодца.

 

Казалось, что пуля не знает ствола,

петух не приходит заре на подмогу,

рука человека огня не зажгла

и жёрнов ещё не учился помолу.

 

Нет времени позже, чем ранняя рань,

нет опыта утра у мглы предрассветной,

не ведает тело премудрости ран,

и нет ничего, кроме музыки этой.

 

Мы слушали музыку в мире пустом,

уже существуя, ещё не печалясь:

страданья – потом и несчастья – потом,

пока – только музыки первоначальность!

 

1970

 

Перевела Б. Ахмадулина

 

Чокка

 

В селении Тегенекли,

где, пав с Эльбруса, вдаль текли

река и малость ручейка,

жил, благоденствуя, Чокка.

 

Он умер в сто шестнадцать лет,

из них сто лет он сеял хлеб,

и ровно сто шестнадцать лет

он видел горы, солнце, лес

и высоко над головой –

свет наших душ, Эльбрус седой.

 

Здесь скот его, и огород,

и той дороги поворот,

где от мелькнувшего огня

крепчала прыть его коня.

 

Здесь что ни путь – то перевал,

здесь он на свадьбах пировал,

здесь скорбной сухостью зрачка

на кровь и смерть смотрел Чокка,

но жизни воздавал хвалу,

растил детей, косил траву,

и, поупрямившись сперва,

тащился ослик по дрова.

 

Так жил он сто шестнадцать лет,

из них двенадцать лет он слеп

от слёз. И там, вдали от гор,

он сам не знал, зачем огонь

он разводил, зачем зерно

лелеял, как заведено.

 

Пускай минует вас тоска,

которой тосковал Чокка!..

Он умер дома, в декабре,

при белом снеге на дворе.

Навек оставшийся в зиме,

он счастлив, он – в родной земле.

 

Теперь считать я не берусь,

как часто позволял Эльбрус,

чтобы Чокка пришёл туда,

где лишь вершина и звезда.

 

Кто жил вблизи, кто жил вдали –

всяк ехал, шёл в Тегенекли.

Чокка всегда был гостю рад,

для гостя пенился айран,

и я недавно и давно

ел хлеб его и пил вино.

 

Я видел, как он целый день

грёб сено, возводил плетень,

да что там день – почти века

трудился на земле Чокка,

считая не важней тщеты

всё, что сложнее простоты.

 

Попробуйте-ка так пожить,

так знать рассвет, так стог сложить

и незаметный вечный след

оставить там, где вечный снег.

 

Жил сто шестнадцать лет Чокка,

ущелья, горы, облака,

дожди, колосья, дерева

любил он больше, чем слова.

А я доверился словам

И жизнь Чокка поведал вам.

 

1970

 

Перевела Б. Ахмадулина

 

Белизна зимней ночи

 

Луна. Звезда. Притихшая чинара.

Душа их отраженье сочиняла,

и вышло так: о, ночи белизна!

Безлюдная дорога. Горы. Камни.

Им длиться дважды – явью и стихами

короткими: о, ночи белизна!

 

1970

 

Перевела Б. Ахмадулина

 

Сон зимней ночью

 

Шёл снег. И при медленном снеге,

при стуже небес и земли,

чем глубже я спал, тем краснее

тюльпаны Чегема цвели.

 

Шёл снег. Но душа ночевала

вдали от его белизны.

Шёл снег. Зеленела чинара.

Как зелены зимние сны!..

 

1970

 

Перевела Б. Ахмадулина

 

Говорю в пути

 

Темна дорога. Высока гора.

Вдали – окно и крыши черепица.

В том домике живёт моя сестра.

Мой путь далёк. Моей сестре не спится.

 

Я приходил и уходил опять,

но, сколь ни странствуй, нет судьбы превыше,

чем знать, что ждут тебя сестра и мать,

хлеб на столе и сень отцовской крыши.

 

Приму спокойно всё, что суждено,

и детского обета не нарушу.

Для каждого в ночи горит окно,

чей свет в живых удерживает душу.

 

Темна дорога. Высока гора.

Выходят звёзды в свой дозор привычный.

Не одинок я. Ждёт меня сестра

в том домике под крышей черепичной.

 

1970

 

Перевела Б. Ахмадулина

 

* * *

 

Мои сыновья и моя родня, 

Я умоляю вас, 

Лицом к родимой горе меня 

Положите в мой смертный час.

Видел и мой отец на заре 

Её пред своим концом. 

К белой горе, 

К снежной горе 

Положите меня лицом!

 

1966

 

Помолчим у горы

 

Помолчим у горы. Для чего говорить,

Если в мире такая стоит тишина!

Всё, что снегом успела зима побелить,

Всё зелёной травою одела весна.

 

Не пророним ни слова. Ещё не пора.

Поразмыслим, помедлим над спехом своим.

Будем так терпеливы, как эта гора,

И на тихую землю с горы поглядим.

 

Оглянёмся кругом. Может быть, и поймём,

Что вечерней горе тишина говорит, 

Отчего облака проплывают гуртом,

А одно, поотстав, над вершиной парит.

 

Дождь ли, ветер ли – склоны не знают тревог.

Будем так же не робки и сердцем щедры.

Всё запомним как есть. Вечер на гору лёг

И зарылся в траве. Помолчим у горы.

 

Знаю, знаю, потом повторятся не раз

Шум дождя, шорох листьев и запах коры –

Всё без нас, как без тех, кто ушёл раньше нас.

Но спокойна гора. Помолчим у горы.

 

* * *

 

Я к закату иду.

Деревья.

А закат, как созревший кизил,

Багров.

Я к закату иду.

Вершины.

А закат, словно куст калиновый,

Ал.

Я к закату иду.

Источник.

А закат, вроде волчьей пасти,

Кровав.

 

* * *

 

– Река, среди ночной темноты

Куда ты уходишь, куда?

– Небо звёздное отражая,

Ухожу я в века. А ты?

– Если мне улыбнётся звезда, 

Может до дома дошагаю!

 

Перевёл Олег Чухонцев

 

* * *

 

Мила мне в сильных слабость, в слабых сила.

Гром грохотал, раздув свои меха,

Могучий дуб гроза не повалила,

Но выдержала бурю и ольха.

 

И вот теперь, когда проплыли тучи,

Простая песнь с моих слетает губ,

В которой славлю я не дуб могучий,

А слабую ольху, стоявшую, как дуб.

 

1964

 

* * *

 

Чужой бедою жить не все умеют,

Голодных сытые не разумеют.

Тобою, жизнь, балован я и пытан,

И впредь со мною делай, что угодно,

Корми, как хочешь, но не делай сытым,

Глухим, не понимающим голодных.

 

Перевёл Н. Гребнев

 

* * *

 

Жил человек и устал человек.

Жил, но ушёл навсегда.

Что же осталось?

Самая малость:

Горы, снега и звезда.

 

Перевёл В. Огнев

 

Случаются такие времена

 

Случаются такие времена, 

Когда в мой дом влетает ветер чёрный, 

Когда мне кажется, что грош цена 

Всему, на что потрачен труд упорный.

 

Сомненья мне покоя не дают, 

Гремлю я, как посудина пустая, 

Ко всем, не знающим таких минут, 

И зависть и презрение питая.

 

Я в час такой боюсь своих стихов, 

Мне кажется, что жизнь моя бесплодна, 

А чёрный ветер лют, и я готов 

От слов своих бежать куда угодно.

 

Но вдруг услышу голос в тишине, 

Какой-то свет блеснёт издалека мне, 

И слово пробивается во мне, 

Как веточка зелёная на камне.

 

И вновь мне кажется, что я постиг 

Язык лугов и речек всех на свете, 

И чёрный ветер улетает вмиг, 

И в дом ко мне влетает белый ветер.

 

И снова входит жизнь в свои права,

Я – царь земной и бог, сошедший с неба,

И обретают вечные слова

И свежесть трав, и первозданность хлеба.

 

1965

 

* * *

 

Был снег пушистым, словно кролик,

В Москве холодный был февраль,

Вдруг ты запела: «Лорик, лорик*...»

И в этот миг исчезла даль.

 

И я услышал плеск Севана,

И Арарат передо мной

Возник за дымкою тумана,

В снегу, под жёлтою луной.

 

И запах трав был стар и горек,

И опьянял он, как вино.

Ты нежно пела: «Лорик, лорик...»

И стыло в ёлочках окно.

 

Я видел тучи край лиловый,

Дороги мокрую спираль.

Я видел праздник, вечно новый,

И вечно старую печаль.

 

Засыпан снегом горский дворик,

А звёзды трепетнее свеч.

И словно слышу: «Лорик, лорик...»

И годы сбрасываю с плеч.

___

* Лорик – перепёлка (арм.).

 

Перевёл Я. Козловский

 

Чабан

 

Чабана я встретил в ясный день. 

Сели рядом под чинарой в тень.

Вместе пониманье нас свело: 

Что черно на свете, что бело.

 

Радовались мы теплу, траве, 

Вечности Эльбруса, синеве,

Ветерку, и бликам на гряде, 

И воде, поющей в Теберде.

 

Хоть немногословны чабаны – 

Их слова значения полны.

Вот и слушал я его слова. 

Плыли в них дожди, росла трава,

 

Ветры бушевали, шли снега, 

Трепетало сердце очага.

Поднял он глаза – я увидал

В них тепло земли и мудрость скал.

 

Понял по рукам его большим: 

Он – неутомим, неустрашим.

Так, его улыбкой осенён, 

Становясь спокойным, как и он,

 

На виду у вод его и скал

Я сидел с ним рядом и гадал:

Как же обо мне он судит сам – 

По моим словам, рукам, глазам?..

 

1962

 

Перевёл Д. Долинский

 

* * *

 

Кремень – кремень, и только.

Но, встретясь, два кремня

Становятся надолго –

Источником огня.

Что наше сердце, если

Другого рядом нет?

Сердца лишь только вместе

Несут огонь и свет.

 

Перевёл Н. Гребнев

 

* * *

 

Ветер кажется белым-белым: 

Он летел по снежным пределам.

Ветер кажется мне зелёным:

Он летел по лесистым склонам.

В нём – дыханье свежих платанов,

В нём – дыханье снежных становий, 

В нём – дыханье древних туманов, 

Запах мёда и запах крови...

 

1962

 

Перевёл С. Липкин

 

Снегопад в Чегеме

 

Сегодня снег идёт в горах 

весь день и вечер целый, 

как будто там, на небесах, 

стригут баранов белых.

 

На горы устремил я взгляд, 

я вижу всё в тумане. 

Мне кажется, что снегопад – 

моё воспоминанье.

 

Я вижу: так же снег идёт, 

и мальчик в старой шубе, 

рукой со лба стирая пот, 

сухие сучья рубит.

 

Он ищет средь стволов густых 

и отыскать не может 

двух серых осликов своих, 

которых не стреножил.

 

Но ничего на этот раз 

дурного не случится, 

найдёт он осликов сейчас, 

в селенье возвратится.

 

Мать дома склонится над ним, 

оправив свой передник, 

счастливая, что невредим 

и цел её наследник.

 

Сейчас, как много лет назад, 

все замело дороги, 

и сучья в очагах горят, 

и женщины в тревоге.

 

Снежинки кто-то с облаков 

трясёт, как в дни былые, 

и мальчиков у очагов 

ждут матери другие.

 

Не сохранилось с давних пор 

ни очага, ни крова, 

и только снег да выси гор 

остались от былого.

 

Минуло всё, мелькнув едва, 

и мне теперь не надо 

на склоне собирать дрова 

во время снегопада.

 

Мне, осликов ведя своих, 

не увязать дорогой. 

Нет матери моей в живых, 

чтоб ждать меня с тревогой.

 

И сам другой я человек, 

и времена иные, 

и только снег, и только снег 

идёт, как в дни былые.

 

1969

 

Перевёл Н. Гребнев

 

Я. Козловскому

 

Ты помнишь лето? Лес, трава кругом 

И пятна крови нашей или вражеской. 

С тех пор мне росы на лугу лесном 

В закатном блеске алой кровью кажутся.

 

Мне и зима запомнилась навек, 

Осевший снег в начале марта месяца. 

С тех пор, когда я вижу талый снег, 

Мне пятна крови на снегу мерещатся.

 

Мы были крепки, каждый как скала, 

Мы кладь несли, не чувствуя усталости, 

И та беда, что где-то нас ждала, 

Являла облик смерти, а не старости.

 

Не виделась нам старость впереди, 

А нынче – еду ль, за столом сижу ли я – 

Всё чаще руку подношу к груди, 

Каким-то чудом не задетой пулею.

 

Всё чаще наяву или во сне 

Те мальчики, не ставшие мужчинами, 

В бинтах сырых являются ко мне, 

И лица их не тронуты морщинами.

 

Мне видятся огонь и облака, 

И пулемётчики и пулемётчицы, 

И степь, где скачет конь без седока 

И повод по земле за ним волочится.

 

196З

 

Говорю Ибрагиму

 

В Чегеме дождь. В Холаме, верно, тоже.

Как дождь, твои слова свежи и новы.

Они с листвой, дождём омытой, схожи,

Но есть в них отсвет огненной основы –

 

Того огня, что знал очаг отцовский:

Ему благодаря, ты стал поэтом.

Твой стих отмечен хваткою борцовской,

И верен он Кязимовым заветам.

 

Мой друг! Мой брат! Ты им согрет навеки,

И, как отца, ты чтишь его безмерно,

К нему всю жизнь шагаешь, точно к Мекке,

И встретишься когда-нибудь, наверно.

 

За это я люблю тебя, как сына,

И радуюсь, коль ждёт тебя удача,

А если вдруг навалится кручина,

Печалюсь я с тобой, едва не плача.

 

Народ мой и язык родной – бесценны,

Вот почему я дорожу тобою.

Чисты слова поэта и нетленны –

Гордись, поэт, такой своей судьбою.

 

В Чегеме дождь. Он льётся и в Холаме.

Любуюсь наступающим рассветом,

Делюсь с тобой заветными словами,

Беседую с тобой – моим поэтом.

 

Стихи мои могли бы быть и краше –

Тобою восхищенья нет предела:

Ты – тот, с кем золотое Слово наше

Ещё один барьер преодолело.

 

И вот рассвет. Струится он в Чегеме.

Наверное, он льётся и в Холаме –

Как будто небо способами всеми

Прозрачный мост наводит между нами.

 

Чтоб были живы и земля, и слово,

Ты продолжай им верное служенье.

Поэт – слуга народа, это снова

Усвой, возобновляя восхожденье.

 

Гордись, народ, гордись своим поэтом,

Чей тяжек труд, но истинно почётен.

Его своим ты озаряешь светом –

И смотришь на себя с его полотен.

 

Поэт, в твоей душе не тесно людям,

И слёзы их – достойная награда:

Мы большего просить у них не будем,

Нам большего, по сути, и не надо.

 

Сегодня, отправляясь в путь-дорогу

Последнюю, тебе я молвлю слово:

Поэзии одной служи, как Богу,

Она – души нетленная основа.

 

Я ныне всю её тебе вручаю,

Готовясь в путь, откуда нет возврата,

Поэзию тебе я завещаю –

Её мне завещал Кязим когда-то…

 

Перевёл Г. Яропольский