* * *
Задувает метель, огибая углы и столбы,
замыкая пространство в кромешный дымящийся купол.
Головные отряды расхристанной белой гульбы
топчут пресную вату растерзанных ёлочных кукол.
От взбесившихся линий электромагнитных полей,
от холодных конвульсий с катушек слетевшего мира
током бьёт темнота и, слепящая, кажется злей
полоумной решимости первых героев фронтира.
Чистый холод сыпучий устойчивей каменных плит –
он сметает с листа наши беды, грехи и оплошки.
Это мраморный храм под аттическим солнцем пылит,
это режут мне щёки Акрополя белые крошки.
Жерновами сухими века истираются в прах,
поддувалом гудит леденящая топка сквозная.
Перепишут нас набело в непараллельных мирах,
выдав новую версию – в ней я себя не узнаю.
Что сулят нам прогнозы? Всё тех же широт холода.
В генетической памяти властвует ветер незрячий.
Только белая плоскость – и не было нас никогда,
ни пылающей крови, ни ангельской бездны горячей.
* * *
Что делать? Разбить стекло и плыть, плыть
по пустому небу, южному ветру, и может быть
достичь не херувимских стран – а себя самой.
( Я оставлю тебе телефон стекольщика, милый мой.)
Сквозь новую жизнь разглядишь в бронированное окно –
свивают Парки облачное волокно,
в нём гуляет эхо, живой огонь, что давно погас –
я теперь идеальный газ.
Я теперь идеальный образ (можно как файл хранить,
в корзину выбросить, кодировку переменить,
вытащить на рабочий стол или совсем стереть) –
и уже не боюсь стареть.
Но, растворившись в небе – в физических формулах – или в Сети –
так и буду плутать, не зная конца пути,
пока не пойму, что увидел во мне Другой.
(Ты вызовешь, наконец, стекольщика, дорогой?)
* * *
Цифровые фото – та же мистика света
византийских мозаик, хрупкие руки, лики.
Бродит тайнопись лета в голом зрачке предмета,
высоту продлевая вглубь, высветляя блики.
Зеркала любви чешуйчато многослойны –
недоступным счастьем горит золотая смальта,
видно даже днём как звёзды гудят нестройно,
голоса их гуляют в куполе базилики,
в их пчелином гуле смешались басы и альты.
Но маэстро опять нахмурен и смотрит тучей,
и томит его не Фаворский свет, а фаюмский –
непрозрачный сгусток – телесный, медовый, жгучий.
А модель, закинув голову к небосводу,
просто смотрит в текучий свет, как в чужую воду.
Я люблю её тоже с нежностью неминучей –
как колодец, куда роняешь свою свободу.
* * *
Суицидке – да, фаталистке – да, но тебе ли
дамоклов перепиливать волосок,
перекатывая камешки в Коктебеле,
халцедоновый выискивая глазок.
Свод ночной слинял и треплется чёрным флагом,
дикий пляж придавлен галькою привозной,
но туда-сюда меж небом и Карадагом
виртуальный Макс гуляет тропой сквозной.
Айвазовский вал запотел, как стекло графина –
где лоза горизонта каплями проросла,
постаревший Тритон на верёвке ведёт дельфина
симметрично тому, как татарин ведет осла.
У богемной девочки кровь холодней наяды –
стынут ноги в воде, по которой не ходят вброд –
но пригубит вина и обмылком губной помады
до ушей нарисует себе инфернальный рот.
Тот, кто рядом сидит – оживает, и ждёёт, и даже
ощущает жар, и думает, что взлетел,
а бомжиха спит головой в песок на нудистском пляже –
в этой точке мира теплее от юных тел.
Ну, так дуй отсюда по глади зыбкой свинцовой рыбкой,
развернувшись хвостом к береговой черте,
где, склоняясь к деве с заискивающей улыбкой,
лицо его всё ещё светится… светится… светится в темноте...
отчёт о лыжной прогулке
это у горя прекрасная дикция радость поёт невнятно
самые дивные дива выданы нам бесплатно
кто там про сыр в мышеловке другие резоны в силе
ворох даров даром что не просили
рыхлые грозди вязнут в вершинах сосен
воздух возвышен возраст невисокосен
тень прошмыгнёт поперёк лыжни как тоска о птице
прянет с ветвей белая рысь снег загорится
как загорится великим постом бледное пламя
выпростав крылья из головней втоптанных нами
в пепел подзол торфяную тьму где воздуха не хватает
а позёмка пылит себе да пылит белит латает
в мрачном овраге тень от ручья глубже ультрамарина
кончился твой обет немоты теперь говори на
нескольких языках подлёдном подводном каком захочешь
сам тебя выберет плачешь на нём и прочишь
завтрашней линии жизни снежную бязь под щеку
обморок утишительный вслед болевому шоку
и сквозь двумерность белых полей без конца и края
веришь одну отмотали серию но будет ещё вторая
* * *
Захлебнуться морем, влипая в него спиной,
пропустить сквозь пальцы, волосы, носоглотку,
размагнитить форму, снова уйти волной
в пятое измерение, там превратиться в лодку,
в горизонт, в тридакну, в крестики на песке,
и опять свернуться катышком эмбриона,
и родиться вновь с морским коньком в кулаке
аборигеном океанского региона.
Ты ведь тоже море – мне хочется завести себе дом
на краю воды, с широкоугольным таким обзором
и со шторами затемнения – лишь бы не знать о том,
что за гимны тебе косячок Киприд распевает хором.
А когда моё присутствие докучное надоест,
вал меня далеко зашвырнет, и я стану жить на суше –
обходятся же без него жители континентальных мест,
другими стихиями заполняя сухие души.
* * *
мёртвая женщина потерявшая свою тень
тебя преследует который день
который месяц который год
заглядывает в глаза целует в рот
с ней даже можно спать как с женой
спутав её со мной
мёртвая женщина даже голоса нет
холодная опаловая на просвет
лицо стеклянное во лбу тоска
кожа бледнее снятого молока
не ложись с ней в постель не садись за стол
забей осиновый кол
верность ревность ящик Пандоры двойное дно
есть другая улетающая в окно
даже лютому голоду вопреки
зерна не берёт с руки
малиновкой из летних кустов глядит
кровь у неё гудит
птичий век короткий а эта ещё жива
и ловится на ласковые слова
будешь слушать песни по вечерам
у неё на хвосте звезда в башке тарарам
грудка тёплая рябиновый пух
и абсолютный слух
смотрю в зеркала не думаю ни о чём
пока ты присматриваешься за плечом
к двум моим отражениям оцениваешь товар
а душа дрожит как летучий пар
не успев понять из грянувшей темноты
какую же выбрал ты
* * *
Ниагара Лимонная, Дельта Розовая, Ганг Песочный –
артикулы кафеля и стёкла на строительном рынке.
Я сквозь них – мимоходом, мой интерес – заочный,
но слоятся знаки, сдвигаются переводные картинки.
Сквозь уловки криэйторов чужие фантомы вижу –
романтический пафос к месту даже в рекламе –
в продувном павильоне снежную месят жижу
водопады стеклянные, пальмы с войлочными стволами.
Слово сказано – вот и встаёт поперёк горла,
поперёк реальности, данности – куда уж деться.
Мир в начальном детстве светился каркасом голым,
прорастая слепящей кроной в позднее детство,
нестерпимо книжное, доверчивое – оттуда
наша сбитая оптика, нелинейная архитектура,
прихотливый график ангин – а под подушкой чудо
корабля-спасителя… вот и шепчу как дура
перед лимонным, розовым и песочным,
Ниагарой, Гангом и дельтой (Амура, что ли?) –
ну, словесный снайпер, верни мне жизнь попаданьем точным,
не умирать же мне здесь и сейчас от фантомной боли.
* * *
Не штопается, не клеится, не латается –
горячий узор не липнет к такой канве –
ползёт под пальцами, клочьями разлетается…
Кропит муравьиный дождь по сырой траве,
ветродуй, налетающий с четырёх сторон света,
лопасти привинчивает к моей голове…
Окурки прошлогодние в банке – плохая примета,
переживший зиму фонарик физалиса гол и слеп.
У меня в подвздошье застряло чужое лето,
я сижу в продувном переходе, прошу на хлеб.
После жизни осталась хитиновая оболочка,
а душа ушла, и оттиск её нелеп,
будто здесь спала на глине чужая дочка,
хиппующая куколка, играющая в ку-ку,
всё закатывающая в асфальт – ни зернышка, ни листочка…
Я нашла ответ – но, кажется, не в строку –
если нет души – кто же корку пробить пытается
навстречу потустороннему сквозняку?
* * *
Узкоглазый лучник снимает цель попаданьем точным,
оперенье стрелы дрожит, тетива поёт.
Мир сместился, борей сменился юго-восточным,
и углом к горизонту ястреб ушёл в полёт.
Я в гудящие струи ступаю, не зная брода,
и на тех путях, что Бог надо мной простёр,
мне опять по нраву родина и свобода,
горловое пенье, голых степей простор.
Срифмовалось всё – alma mater, восторг, атака,
лисий промельк рыжий, колчан на сухом плече.
Я иду на звук – там пустой коридор химфака
г-образен, как ход коня, и в косом луче
бьющем из-за угла, клубятся такие тени,
что стрела времён закручивается в кольцо,
и пространство глючит, и мраморные ступени
выбегают в степь, где пружинит ветер и пыль в лицо
зренью жадному уступает такую малость –
чёрный крестик птицы в мареве золотом.
Нас настигнут любовь и ярость, смирит усталость
и утешит старость – но это потом, потом.
* * *
Нас не Эроты друг к другу бросают, а боги деталей.
Так и Гомер ремешками милетских сандалий
Больше привязан ко мне, чем гекзаметром тяжким,
Вот и Сафо мне оставила шпильки и пряжки.
Веер кастильский раскрыла Прекрасная Дама,
Дух керосина опять веселит Мандельштама,
Зрит Заболоцкий в трубу на небесное тело,
С лавров пустых золотая фольга облетела.
Так что, дружок, отложи свои шашни с глаголом –
Ясен концепт и хорош одиночеством голым.
(Чеховым веет? Струна зазвенела в тумане?)
Сядем и выпьем за ложечку в чайном стакане.
* * *
Счастье кроится посредством ножниц, лезвия чиркнут – готов коллаж.
Что мне до царских твоих наложниц – я их наклею в другой пейзаж.
Мне же предутренний свет в окошке, искра табачная в темноте,
два чудака на чужой подложке, как аппликации на листе.
Можно свернуть его в лодку, птичку, сплавить по воздуху и воде,
в сейф запереть, потеряв отмычку, и не найти никогда нигде.
Сжечь на свече и упрятать в ларчик пепел – в карманный такой Сезам,
но отворишь – и ударит жарче в ноздри лаванда, емшан, бальзам.
Горький эфир прошибает поры – в мире, где призрачно душ родство,
держит надежней любой опоры ветреных мнимостей торжество.
А на песчаных откосах Леты крышку откроешь – пирит, слюда –
ни золотинки – но я про это не заикнусь уже никогда.
* * *
О смуглом яблоке, о лете скороспелом,
о лёгкой девочке – забыться и заснуть…
Я выцвела дотла, я белое на белом,
хочу дышать – но не могу вдохнуть.
Июль тягуч – разлапистый и липкий,
во влажном мареве и в липовом цвету.
О тихой девочке, о радужной ошибке,
пластмассовой соломинке во рту.
О мыльных пузырях, мембранах семицветных,
пустых иллюзиях и стенах на крови,
о письмах яростных и дерзостях ответных,
и без стыда – о странностях любви.
Как выжить наяву, не подчиняясь теме,
перемогая дар насмешливых небес,
как петь, когда из жил смолой уходит время,
что в солнечном стволе чернеющий надрез.
О прядях смоляных, о ласточках и стрелах,
о пальцах ласковых, сжимающих пращу…
Не плачь, дитя, не плачь – и ты дождёшься белых
Холодных зимних мух – и я тебя прощу.
* * *
Кустится крапива и птаха невзрачная свищет.
Душа терпелива и маленьких радостей ищет
в отсутствие прочих, в неявные смыслы вникая.
Ну, разве что к ночи накатит тоска городская.
В герметике сада – свои потаённые лазы,
и помнить не надо, какие на свете алмазы
сияли мне прежде, поскольку отчетливо знаю –
из атомов тех же составлена сажа печная.
А в полночь в лицо брызжет небо что пена морская,
как шёлк сквозь кольцо, синий свет сквозь меня пропуская,
и выучкой сольной грозит педагог терпеливый
душе подневольной, безвольной, привольной, счастливой.
* * *
Тишина выпрямляет слух, ночь шлифует оптику взгляда,
ртутной дрожью Иакова беззвездно гудит листва,
на развилке корявой яблони тихо бубнит дриада,
рассекают воздух полночные существа.
Я лицом к лицу с изнанкой судьбы, и если
не бояться тайных подсказок, стрелок, примет,
так легко дрейфовать рекой, где утерянные воскресли,
а утраты не в счёт, потому что их просто нет.
Получаешь подарок – но сразу чужого хочется,
ждёшь награды обещанной совсем в другой стороне.
Честно выслуженная Рахиль, последнее одиночество –
как ты колешься, жжёшься, как не даёшься мне!
* * *
воздух о воздух рукав о рукав никакого трения
несоразмерны зимние измерения
микромасштабам квантовых наших бед
в рыбку свернувшись сплыть из родного зрения
пусть прослезясь остаточный ловит свет
так не цепляясь за тросы меняя облики
сквозь городское небо струится облако
ветер ли возраста треплется пуст и чист
писем бесполых укачивая кораблики
в уши бубня непроходимой публике
будто к лицу певцу виноградный лист
пышным венком бахусовой забавою
не жестяным же лаврам набухшим славою
быть украшеньем буйных его седин
хоть до буйка но тоже с тобою сплаваю
хочешь не хочешь дальше греби один
крупноячеисто к чёрту твои нотации
резать планктона фосфорные плантации
псевдоморфозой на поплавках висеть
сеть не удержит воду и мелочь куцую
но ни за что не пропустит другую сеть
кофемания
схлынул поток втиснулся в берега
хочешь кофе глоток? он говорит ага
корица гвоздика мокко сведут с ума
ноздри жжёт коричневая чума
кофейный воин вытачивает копьё
кофейный воин целит в сердце моё
кофейный воин вздымает меня на щит
простушка-жизнь как шифер в огне трещит
кофейные волны тащат её вперед
кофейные волны вышвыривают на лёд
кофейные волны оттаскивают назад
в подводный холодный сад персональный ад
кофейный ветер подхватывает меня
кофейный ветер не знает ночи и дня
кофейный ветер время сводит к нулю
таким как он нельзя говорить люблю
закапан стол в банке уже на дне
седьмой кофейник пенится на огне
остыли чашки так и молчим вдвоём
каждый смотрит в собственный водоём
* * *
О свете закатном, о небе большом, о жизни у самого края – как в чёрную заводь входить нагишом, в заветные игры играя. Кувшиночьи стебли цепляясь к ногам, шнуруют слоистые воды… Я даже любимым своим не отдам привольно текущей свободы. На тёплом холме – зацветающий сад и графского дома колонны, но жарко ключи ледяные кипят, лаская холодное лоно. Камыш разливается по берегам, звезда обжигает живая и крепнет вдали жизнерадостный гам, петардами тишь прошивая. Сегодня суббота – гуляет народ, в питье проявляя сноровку, невеста стоит у заветных ворот, уже распуская шнуровку, и счастье саднящим медовым комком в гортани мешает дыханью. Когда это было, и где этот дом и чёрной реки колыханье? Жужжит и мелькает чужое кино про молодость в платьишке белом и рвутся петарды, а дальше – темно, и мгла заросла чистотелом.
* * *
…только снег… только снег, дорогой… стекленеет щека
кислородный наждак полоумный сквозняк из мертвецкой
…только снег, только снег… застоявшийся дух табака
в боковой комнатушке когда-то считавшейся детской
…только снег, дорогой… только снег… леденящая соль
разговор ни о чём нулевой алфавит пустотелый
на казенном листе А4 бесплотная роль
ты не спишь? ...только снег… негатив одиночества белый
…только снег… только снег, дорогой… и чего же я жду
о летальном прогнозе мне как на духу рассказали
сквозь испарину зеркала музыка в ртутном саду
мелом дышит паркет в танцевальном покинутом зале
в раздевалке смеются, натягивают бельё
…только снег…только снег… и трещат о любви без умолку
грязной пеной лежит на полу опустевшее платье моё
и какие-то белые перья торчат из-под шёлка
…только снег, дорогой…не молчи …только снег, дорогой…
и пластают пространство как птицы не знавшие клетки
медицинские справки расплывчатые клочки
психотропных рецептов лохмотья бинтов и таблетки
…только снег… только снег… столбик спирта взлетая к нулю
белый свет превращает в аморфную чёрную жижу
…только снег… только снег… или сон – я давно уже сплю
я уже далеко… как бездарно… люблю… ненавижу…
Рождественские аллюзии
На дне декабря, в точке экстремума, тёмным глазком следящей
за уставшим путником, я притворяюсь спящей
среди соплеменников, сомлевших от недостатка света
в ручье, впадающем в Лету.
Влипая в придонный ил – благо лёд за собой не тащит –
тайком трепещу, чтоб никто не забыл – ищущий да обрящет,
но глухо спит, не стопки книг, а сны-страшилки листая,
белый хрящ, чёрный плавник, чужая стая.
Где-то под небом гуляет звук, тишины не тревожа.
Апатия к нам прилепилась не вдруг – глубинная кожа,
мерцающая, тайная, вполне пристойная сверху,
но злая, как воля к смерти.
Минимум функции, зияющий пик, зрачок нирваны.
Табунок рыбий совсем затих, в полночные страны
просачиваясь, в провал на графике, в иные воды,
смакуя страх за чертой свободы.
Не сыграть в ящик – а тихо утечь, раствориться в нетях,
вымирая как ящеры – растянутый миг, разом по всей планете.
Но, трактуя тьму как тайный знак присутствия Бога,
«Радуйся!» – говорю себе строго.
Я не сплю, я слышу – ветер поёт надо льдом беспечно,
а за точкой экстремума – снова взлёт к асимптоте вечной,
и не страшно жить в декабре, в эпилоге драмы,
если знать математику в пределах школьной программы.