* * *
В те времена, когда я часто пела,
душа во мне, как ложечка, звенела
и отзывались птицы в вышине,
и всё цвело, и песня не кончалась,
лишь тень петли, как маятник, качалась
в той проклятой, отлюбленной стране...
В те времена я бегала вприпрыжку,
пила палёнку и глотала книжки,
влюблялась в одного или во всех,
и от любви до одури рыдала
и весь насущный хлам в гробу видала,
не ведая, что дело – швах и грех...
Мотивчик старый на клавиатуре
и мысли о большой литературе
кружили долго голову мою,
под три аккорда пьяненькой гитары,
под гулкие ночные тары-бары,
под тот восторг у бездны на краю
казалось всё безумное возможным
и не существовало истин ложных
и тем запретных и запретных игр,
и жизнь неслась на тройке с бубенцами,
грошовыми сверкая леденцами
и хищно скалясь, как амурский тигр...
Что толку «кабы я была царица»
разыгрывать, как в мелодраме, в лицах
и над финалом розовым корпеть?
Но хочется на окрик обернуться
и к той развилке в сумерках вернуться
и по-другому песенку допеть...
* * *
Бородатые греки и бритые римляне,
белый мрамор глазниц равнодушно суров...
Что тебе в этом времени, что тебе в этом имени?
От болезней души не найти докторов.
Что тебе в этих бывших друзьях и товарищах,
не способных суму и тюрьму разделять?
Дымно, душно дышать на останках пожарища,
жизнь прожить – как по минному полю гулять...
Рая нет на земле, выше – правила схожие,
в параллельных мирах – звон разбитых зеркал.
Вразуми меня, господи, вразуми меня, боже мой,
у песочных часов перевёрнут бокал...
Тот языческий код позабыт после Моцарта,
ноту б верхнюю взять и на паперти спеть!
Вечный март наверху, острый запах мороза там
и могучих аттических слов круговерть...
* * *
Никто твои не хочет видеть слёзы,
никто не хочет знать твою беду,
принцесса на горошине, заноза,
по тонкому гуляющая льду,
пацанка, голодранка, дульсинея,
крушительница мельниц ветряных,
Лавиния – избранница Энея,
живущая всегда в мирах иных,
и городская дурочка, конечно,
та, что из переулочка, привет,
всё песни пела о своём, о грешном,
подумать страшно, сколько зим и лет...
Да это я жила-была на свете,
а нынче больше нет меня нигде,
всё стёрто ластиком, и я, и строчки эти,
и только рябь на ледяной воде...
* * *
В Серебряном веке, коротком и ярком,
поэты любили в Венецию ездить
и с чашечкой кофе сидеть на Сан Марко
и в небе полуночном трогать созвездья.
Венеция рядом с времён Сансовино:
крылатые львы и певцы-гондольеры.
Поэты пируют, поэты пьют вина,
поэтов ещё не ведут на галеры.
И Блоку покуда не снятся двенадцать,
и пуля не скоро убьёт Гумилёва.
Поэты ещё не отвыкли смеяться
и верят в могущество вещего слова.
Не пахнет войной голубая лагуна,
собор византийский с квадригой прекрасен,
ещё не задернули занавес гунны
и хмель венецийский ещё не опасен.
И можно до слёз любоваться Джорджоне
и долго бродить по Палаццо Дукале,
стихи посвящать беглым ветреным жёнам,
катать их в гондолах, купать в Гранд-Канале...
Поэты в Венеции пьют на пьяцетте,
война мировая вдали, как цунами.
Запомните лица их в огненном цвете!
Всё кончится с ними. Всё кончено с нами.
* * *
Nel mezzo del cammin di nostra vita,
я очутилась в сумрачной степи,
почти жива – пробел – почти убита,
у собственного тела на цепи.
В девятом круге жизнь течёт нормально,
ну как в фейсбуке, грубо говоря:
все мочат всех, уже не виртуально –
такая в вечности пошла грызня,
что ни родных не жаль, ни самых-самых,
и ангелы поют не то, не то
фальшивыми и злыми голосами,
и ржёт и плачет конь в чужом пальто.
Каштаны отцвели, больничный запах
сильней, чем пастернак, кинза, укроп,
посмотришь на восток или на запад –
везде распад, безумие, потоп...
Что Данте нам, что мы ему, ей-богу,
у каждого – свой выращенный ад.
Nel mezzo del* и дальняя дорога,
билет заказан – нет пути назад.
--
* Nel mezzo del cammin di nostra vita –
первая строчка из «Божественной комедии».
* * *
от Гогена до Ван Гога
в Арль ведёт одна дорога,
от Ван Гога до Гогена
жизнь казалась офигенной...
эти экспрессионисты,
и поэты, и артисты
буйство красок разбросали
от Прованса до Версаля...
босиком бы шла, ей-богу
за Гогеном, за Ван Гогом,
но времён затянут узел,
я – острог и я же – узник...
виртуальные завалы,
не добраться до вокзала
в мир, где морем пахнет слово,
в мир, где жизнь начнётся снова
по Гогену, по Ван Гогу,
где любовь зовёт в дорогу
и наградой будет встреча...
как темнеет быстро... вечер...
от Гогена до Ван Гога
ближе к ночи, ближе к Богу,
гаснет свечка, гаснут краски...
вечность – лёд последней ласки...
* * *
А. Р.
Какие-то гастроли... суета...
гостиница... концертный зал... гримёрка...
и каждый город – с чистого листа...
гремучая горючая галёрка...
мы говорим, смеёмся между строк...
не выплеснуться... не наговориться..
вокзал и поезд... пряный вечерок...
и где-то лица, чьи-то лица, лица...
глаза искрятся в свете фонарей...
размыто всё: слова, прикосновенья...
ключи от одинаковых дверей...
и нет пристанища... и нет спасенья...
Осенний предрассветный полусон,
со всеми красками, полутонами...
и сквозь него смартфона резкий звон,
под шёпот: что же, что же будет с нами?
Что будет? Ничего. Убью смартфон,
сотру слезу и крик оставлю в горле...
бегу, бегу, бегу свой марафон...
на месте шагом марш... разруха... горе...
И только сон напоминает жизнь
с неутолимыми её страстями...
Ты мне звонишь и говоришь: держись.
Всё кончилось. Всё было между нами.
* * *
Небо в клеточку и рама:
я в своей тюрьме
всё пишу, пишу упрямо
Богу резюме,
где уже пронумерован
список всех потерь
и стреножен и подкован
человекозверь.
В резюме моём острожном
птицы не поют,
бесы бесам корчат рожи,
ружья раздают.
Глянь, вернулась обезьяна
с черепом своим,
и канкан танцует пьяно
рьяный херувим.
Я описываю, Боже,
чтоб и Ты узнал,
до чего ж для нас тревожен
лагерный вокзал:
всех на Страшный суд увозят
в ночь товарняки,
пароходы, паровозы
и паромщики
на восток или на запад,
эй, шопен, играй,
всех отправят по этапу
в свой барачный рай
хоть поротно, хоть поштучно –
нет вестей с небес...
колокольчик однозвучный,
зона, за-на-вес.
На краю
Сирота – вот и найдено слово,
сирота среди мира пустого,
позади – разноцветный обман,
впереди – только чёрный туман...
На краю провороненной жизни,
в эпицентре бродячей отчизны
сердце реже и глуше стучит,
дней, часов не осталось почти...
Я тебя никогда не забуду...
и никто не увидит оттуда,
как моя погорелая жизнь
на промёрзшей дороге лежит...
И не встать, и не выразить боли
в бесприютной сиротской юдоли,
не нащупать у пропасти дна...
пей до дна... жизнь одна... смерть одна...
Я – невидимый призрак, когда-то
сочинявший плохие баллады
о безмерной бессмертной любви
на ветру... на краю... на крови...
Я неслась по болотистым кочкам,
чья-то жёнка, любовница, дочка,
и летела сквозь небо звезда
в никогда, никому, никуда...
Луна и грош
Мы родились в двадцатом веке,
совки, поэточеловеки,
и пьём, не чокаясь, до дна
за участь, что на всех – одна...
Эпоха нас не закалила,
кровь ближних не опохмелила,
стоим на ледяном ветру
у края в чёрную дыру...
Повремени ещё, мгновенье,
покуда догорят поленья
всех наших помыслов и слов,
летучих золотых ослов...
Куда нас молодость водила,
каким залётным был водила!
Кто ляжет рядом – тот хорош,
вся наша жизнь – луна и грош...
Свеча горела, до упаду
плясали мы свою ламбаду
и гибли в долбаном бою
за рифму – родину свою...
В конце времён мы дали слово,
что сочиним многоголовый
молитвоблуд – наш пропуск в рай.
Пётр, кого хочешь, выбирай...
* * *
Не попадаем в Барселону
ни ты, ни я, как ни крути,
ни в Аликанте, ни в Верону,
ни в Будву нам не по пути...
Везде бастует бабье лето
и вальс-бостон опять звучит,
а наша песенка отпета
в безлунной ладожской ночи...
Я не тоскую по Севилье,
мне пресно пряное вино,
я, словно древняя сивилла,
накликала давным-давно,
как ты произнесёшь однажды,
что никогда не говорил...
Слова не утоляют жажды,
слова не прибавляют сил...
Но вновь звучит, не отпуская,
высокой ноты благодать...
Кто ты такой, кто я такая,
чтоб с этой силой совладать?
* * *
гомеровские корабли,
видна лютеция вдали,
но встреча сбудется в париже
на три тысячелетья ближе,
и этот список кораблей –
как мандельштамовская трель,
его египетская марка
в граните триумфальной арки...
оставшиеся дни верстать,
всех обогнать, от всех отстать
и знать, что больше не увижу
бульвары прежнего парижа...
в то время, древнее для нас,
мерцал богемный монпарнас,
и было далеко до гавра
от киево-печерской лавры...
теперь каких-то три часа
летит корабль сквозь небеса,
гомер становится всё ближе –
и одиссей рулит к парижу...
* * *
до встречи, в Барселоне ли, Памплоне,
в Париже ли, Венеции – замри...
весь мир был так недавно на ладони
и сузился до замкнутой двери
реанимаций, реабилитаций
и прочих акций для ещё живых...
все сцены мира, все хлопки оваций,
огни ночные улочек кривых –
да лучше бы не знать, что всё проходит,
и улетать на пике сил и лет...
все книги, переливы всех мелодий,
весь этот белый, слишком белый свет –
лишь брак случайный вечности, засветка,
и оптом жизнь уходит с молотка
в чужие руки, в этом фишка, детка...
и взмах руки... увидимся... пока...
* * *
Морис Утрилло, что рождён на Монмартре,
Морис Утрилло по Парижу гулял,
такого Парижа не сыщешь на карте,
пейзаж за пейзажем – сплошной карнавал.
Парижская школа ещё до раскола
и живопись – просто с поэзией в ряд,
как в ринашименто до Савонаролы –
цепь невосполнимых грядущих утрат.
Ещё впереди две войны мировые,
эпоха сорвётся, как старый карниз...
Они по Монмартру, такие живые,
проходят сквозь время без денег и виз...
Морис Утрилло и эстет Модильяни,
и там же, о чудо, Матисс и Шагал,
бонжур, дорогие, привет, будетляне,
отныне другие у вас берега...
Александру Галичу
Жил Александр Герцевич,
Еврейский музыкант.
О. Мандельштам
Жил Александр Аркадьевич –
известный драматург,
сценарии накачивал,
входил в богемный круг,
и жизнь была беспечная,
и оттепели хруст,
но лишь балладу вечную
твердил он наизусть...
Что ж, Александр Аркадьевич,
в отечестве темно,
придётся горевать ещё,
чего там, всё равно...
И вдруг – преображение:
с гитарой и сумой
Вы песни восхождения
запели, боже мой...
Тот стон тумбалалаечный,
прогорклая весна,
не ведала страна ещё,
на что обречена...
Какие бездны в «Кадише»...
невыносимо жить...
Что ж, Александр Аркадьевич,
Вам чашу пить да пить,
на арку Триумфальную
без радости смотреть
и песенку печальную
на выдохе допеть...
Гуляет девкой уличной
столетняя беда...
Ну вот Вы и вернулись к нам,
похоже, навсегда...
Считалочка
Марк Захарович Шагал
до Парижа дошагал.
Сколько б я ни прошагала –
далеко мне до Шагала.
Птица-тройка мчится вспять,
выхожу тебя искать...
Как пройти на дискотеку? –
улица, фонарь, аптека.
Там стоит курчавый Блок –
независимый пророк.
Это Питер, а в Париже
из мансарды небо ближе.
Для чего мы рождены?
Для проклятой для войны?
Время движется к развязке,
все сплелись в единой связке.
Бесприютная печаль...
Неопознанный причал...
Жизнь промчалась дурой рыжей,
как фанера над Парижем...
* * *
грех думать, я – не верлибристка,
вошла со стулом,
у полки с рифмами зависла
и пыль обдула...
в загоне нынче пастернакипь
и мандельштампы,
есть только знаки-зодиаки
и тренды-трампы...
от человека за два века
одно смятенье,
уж лучше б он не кукарекал
от сотворенья...
вода на площади Сан Марко,
а под водою –
скульптуры, краски, фрески, арки
от боли воют...
мгновенье жизнь была глубокой,
не самозванской,
вода – прозрачной и высокой,
венецианской...
© Ирина Карпинос, 2020.
© 45-я параллель, 2020.