Ирина Дубровская

Ирина Дубровская

Четвёртое измерение № 11 (323) от 11 апреля 2015 года

Пять жизней

 

Кто ты?

 

Плохой иль хороший поэт,

вдруг стало неважно.

Лишь совесть,

лишь истины свет,

лишь дух непродажный

имеют значенье теперь.

А можно и шире:

кто ты – человек или зверь –

в свихнувшемся мире?

 

* * *

 

Мы нервны, сумрачны, убоги.

Под спудом страхов и клише

Душа сжимается, и в Боге

Мы видим то, что есть в душе.

И, проклиная час рожденья,

Жуём со скрипом соль земли:

В её фатальном оскуденье

Мы слаще яства не нашли.

Не веселимся – уж не те мы:

Чуть станут улицы темны –

Стремглав бежим в глухие стены,

Боясь и собственной спины.

А там – эфиром и экраном,

Как газом, дышим – и гниём

Во лжи, которая прибрала

И закопала нас живьём.

И ни во что уж мы не верим,

Потомство множим, не любя.

И жизнь сама уже – потеря:

Любви, Отечества, себя.

 

…Нова лишь форма, суть извечна –

Не изменяет нам закон:

Коль мастер есть, то дел заплечных,

Коль есть талант – твори тайком.

И возноси, и пресмыкайся,

А после – вдруг ударь в набат

И оглушительно раскайся

С кровавой пеной на губах.

И вновь юродствуй, бей баклуши,

С крестом за пазухой – греши.

А как спасти захочешь душу –

Так и своротит бес с души.

Мы вздорны, немощны и дики:

Одним подвластны небесам,

Всё ж ищем доброго владыки,

А злой уж нас находит сам.

Но, непостижны в каждом шаге,

Мы страшно светимся во мгле,

Как провода смертельной тяги,

Приговорённые к земле.

 

Келейное дело

 

В. Зубаревой

 

И чувствуем вяло, и мыслим несмело,

И осень у нас средь зимы.

Поэзия нынче – келейное дело,

С тобою келейники мы.

 

На узких просторах страны виртуальной

Кому интересны? Увы,

Лишь тем, кто вот так же над схваткой глобальной,

Над жутью последней главы

 

Зашедшей в тупик эпопеи всемирной

Ещё умудряются жить.

Поэзия нынче – тот сгусток эфирный,

Который в душе сохранить

 

Непросто. Но нет нам обратной дороги:

Хоть в келье, хоть в тесном углу,

По звуку лирической этой тревоги,

Дав твёрдый обет ремеслу,

 

Вставать и лететь за земные пределы,

Раздвинув объятия тьмы.

Хоть чувствуем вяло,

Хоть мыслим несмело,

Хоть осень у нас средь зимы…

 

Белка на проводах

 

Скачет белка по проводам,

Распускается вешний цвет.

Словно в дом не пришла беда,

Словно дьявольских козней нет.

 

Словно все мы ещё глупы

И невинны, как в детском сне,

И озлобленный рев толпы,

И расколотый мир в огне

 

Не видны ещё, ещё не слышны,

И не вполз ещё в душу страх.

Словно нет никакой войны,

Только белка на проводах…

 

Давно известные слова

 

Приобретают ценность письма –

Почти как те, в сороковых.

В них меньше трёпа, больше мысли,

Они – живые, от живых.

 

В них боль и скорбь, и состраданье, –

Палитра сердца, вся как есть.

Как будто мы от замерзанья,

Услышав горестную весть,

 

Очнулись – а вокруг цветенье

И жажда жизни в каждом дне.

Приобретает ценность пенье

Пичуги в синей вышине,

 

Бутонов розовых раскрытье

И струи майского дождя.

На жизни каждое событье

Мы смотрим, глаз не отводя.

 

И этим новым ощущеньям

Даются полные права,

И наполняются значеньем

Давно известные слова:

 

Про ясный свод над головою,

Про мирный труд и добрый лад…

Тем больше ценится живое,

Чем ближе выстрелы гремят.

 

Одесские дворики

(Личное впечатление)

 

Живут по старинке одесские дворики,

На новые правила глядя сквозь пальцы.

Неспешно метлою орудуют дворники,

Снуют завсегдатаи и постояльцы.

 

Бельё на верёвках, на крышах коты,

И местные модницы с лестниц дощатых

Сбегают игриво. Им дарят цветы

Заезжие франты из царств тридевятых.

 

Девчонки, морячки! Поди, до сих пор

Романтиков ищут из повести Грина.

А впрочем, совсем не о них разговор.

Меняются нравы, а дворик старинный

 

Всё дышит, всё шутит, всё полон тепла,

И солнце над ним, слава Богу, не меркнет.

Хоть жизнь беспощадна, горька, тяжела,

И к горлу приставлены новые мерки.

 

Уж вихрем колючим весь мир унесло,

Но, пляжницей выйдя на пик замерзанья,

Одесса ещё сохраняет тепло,

И этим оправдано в ней пребыванье.

 

На пирсе

 

Море с шумом навстречу идёт,

С пеной, с птичьими визгами.

Нас дыханьем сырым обдаёт

И колючими брызгами.

 

Ух, какое оно! Угадать

Нрав морской – дело трудное.

Всё знакомо в нём – буря и гладь,

И пустое, безлюдное

 

Побережье в осенние дни,

И сумятица летняя.

Жизнь, лошадок своих не гони!

Знаем, годы последние

 

Перед новой эпохой живём,

Годы смутные, грозные.

Под напором гудит волнолом,

И большое, серьёзное,

 

Разрастается чувство в груди

Единения кровного

С тем, что было и что впереди,

И биенья неровного

 

Оглушает пунктир. Тяжек воз

Со страстями капризными.

Как же эти, родные до слёз,

Черноморские пристани?

 

Эти пирсы, с которых видна

Перспектива туманная?..

Дай нам Господи, во времена

Окаянные, бранные

 

Устоять, чтоб, набив сундуки,

Плыли в порт коробейники,

Чтоб не гасли во мгле маяки

Черноморского берега.

 

31 декабря

 

Ну вот и окончен 14-й год.

О нём мы не скажем, что время летело, –

мучительно шло,

задыхалось,

свистело,

и бритвой по сердцу вело,

и смотрело,

как смотрят на тех,

кто отправлен в расход.

 

Но вот миновал, отстрелялся, истёк.

А копоти столько, как будто полмира

в золу превратилось.

Сплошь чёрные дыры

и разъединённости страшный урок.

 

Так что ж пожелать вам, подруги, друзья?

Вот-вот и бокалы содвинем мы разом.

Так пусть же вернутся к нам солнце и разум!

И жизнь, как беглянка,

по краю скользя,

 

домой прибежит, возвратится из плена,

где мучили зверски, давили и жгли.

Пусть жизнь сохранится!

Хоть бренна, мгновенна,

а лучшей не сыщешь в пределах земли.

 

Бред

 

Ночная природа хранит тишину.

Лишь сетует внутренний голос негромкий:

Когда разрушали большую страну,

Не знали, как душу изранят обломки.

 

Пока о свободе заливисто пел

Кто был безрассуден, невинен и прыток,

Разрушенный дом его в пропасть летел,

И тот беловежский предательский свиток

 

Лежал на столе. Ожидался банкет.

(Ну как не отметить – обтяпали дело!)

Чернила подсохли, и начался бред.

Почти четверть века с тех пор пролетело,

 

А бреда всё больше. Он страшен, кровав.

А тот, кто был молод и пел беззаботно,

Стал горек и сед и, смертельно устав,

Душою израненной пишет полотна.

 

* * *

 

В монастырской ограде – дыра.

Донна Анна, молиться пора!

 

Незнакомец – антихрист, поди!

Донна Анна, не жжёт ли в груди?

 

На монашестве, кажется, крест?

Донна Анна, нехватка невест!

 

Поздний гость предвещает беду.

Донна Анна, Вы нынче в бреду!

 

Незнакомец, антихрист, наглец!

Донна Анна, Вы сплошь из сердец!

 

Водопад обжигающих струй, –

Донна Анна, – его поцелуй!

 

Райский сад – в монастырской глуши?

Донна Анна, Вы сплошь из души!

 

Как Вселенная радует глаз!

Донна Анна, ведь это для Вас!

 

Целомудренность чью-то дразня,

Донна Анна, Вы сплошь из огня!

 

Разгореться – и замертво пасть.

Донна Анна, карается страсть!

 

Командора заслуженный час!

Донна Анна, ведь это про Вас!

 

В разыгравшейся жизни – дыра?

Донна Анна, такая игра.

 

Незнакомец, возлюбленный – где?

Донна Анна, теперь-то – везде!

 

Пять жизней

 

Помыслы о хорошем,

Чаяньям нет числа.

Это о жизни прошлой,

Той, что теперь мила.

 

Времени всё поспешней

Бег, всё мрачнее вид.

Это о жизни здешней,

Той, что сейчас томит.

 

Тьмою покрыта тьмущей,

Ближе к иным мирам.

Это о той, грядущей,

Что неизвестна нам.

 

Кончился слёзный, трудный

Путь твой – пари, как птах!

Это о лёгкой, чудной,

Той, что живёт в мечтах.

 

Холод пустыни млечной,

Судей суровый спрос.

Это о жизни вечной,

Той, что не знает слёз.

 

В эпистолярном стиле

 

Друг любезный,

нас остается мало,

тех, кто в бред антирусский

свою не вписал главу.

Интеллигенция по преимуществу

мыслит вяло

и, как обычно,

компромиссна по существу.

 

Мне её фальшь и вялость

давно противны.

Книжки читает и пишет она?

И что ж?

Связи её с Всевышним

весьма фиктивны,

ибо когда продаёшься

за медный грош,

 

нить обрывается,

к небу пути закрыты.

Интеллигенция, друг мой,

полсотни лет,

за исключеньем немногих,

ищет корыто,

где посытней похлёбка.

Культурный след,

 

ею оставленный,

неоспорим и вечен.

Лишь потому, мой друг,

я за честь сочту

к ней принадлежность.

Но больше похвастать нечем:

интеллигенция редко близка

к Христу, –

 

чаще к Иуде

и книжникам тем двуличным,

что отрекутся в любую минуту.

Что ж,

это считается в мире

вполне приличным.

Тех же, кто до сих пор

не приемлет ложь

 

и выбирает правду

своим подспорьем,

их остается мало,

но с ними Бог.

Что же до прочего –

может, ещё поспорим!

Если сумеет выжить

высокий слог,

 

не растворится

в едком земном тумане,

не поглотится

пеною бренных вод,

встретимся, может,

на острове том Буяне,

что нам с тобой завещан

из рода в род.

 

* * *

 

Опять связались в стих слова,

Подняв часу примерно в третьем.

Ещё поэзия жива,

Ещё искрится семицветьем

 

Своей палитры огневой,

Высокой радуги небесной.

Дух стихотворства, ты живой!

В тисках обыденности тесной

 

И той зловещей полутьмы,

Что целый мир собой накрыла,

Ты как-то выжил. Средь зимы

Твоя свирель заговорила

 

Весенним, сочным языком.

Да, жизнь подобна горькой драме.

Лишь ты, пришедший со стихом,

Не обесцветился с годами.

 

Молодость

 

1

День согрел мимолётною негою,

Как костёр согревает скитальца.

Неужели ж вот так, будто не было,

Жизнь пройдёт, просочится сквозь пальцы?

 

Всё мгновенно – и ласка, и холодность,

И блаженство твоё, и мученье.

И в дверях уходящая молодость,

Задержавшись ещё на мгновенье,

 

Дарит сердцу улыбку прощальную.

Шум шагов, шорох платья в передней

И духи её розово-чайные

Будешь помнить до точки последней.

 

Сменит почерк перо заскрипевшее

И, дождавшись весеннего ветра,

Будет ямбы свои поседевшие

Посвящать её памяти светлой.

 

2

Их всё меньше, счастливых оказий,

Долгожданных и радостных встреч.

Отпадают изжитые связи,

Рекам высохшим больше не течь.

 

Не жалею, но горького взора

Не сдержать, оглянувшись назад:

Отчего всё проходит так скоро,

Так стремительно годы летят?

 

Не удержишь спешащего века,

И о прошлом любая строка –

Словно зимних, безлиственных веток

О былом одеянье тоска.

 

* * *

 

Жизнь всё яростней, всё грубей,

И душа – как мешок без дна:

Сколько носит в себе скорбей,

Знает только она одна.

 

Что тебе до моих забот?

Как и мне до твоих… Увы!

И событий тревожный ход,

И дыханье полынь-травы, –

 

Словно всё против нас с тобой,

Одиночек в большой толпе.

Как ты хвост ни держи трубой,

Как ни смейся в лицо судьбе,

 

Ненадёжна твоя броня –

Что ни день, то удар под дых.

Сколько носишь в себе огня,

Знает только в тетради стих.

 

Хоть молчи о нём, хоть кричи,

Не изменится ни шиша.

Знает только звезда в ночи,

Чем богата твоя душа.

 

В ожидании катарсиса

 

Ленива мысль, упавший дух ничтожен,

С натугою скрипит земная ось,

И катарсис, к несчастью, невозможен –

Оболгано, фальшиво всё насквозь.

 

Сочувствую тому, кто только прибыл

На эту землю – счастья не найдёшь,

Где зло с добром от сделки делят прибыль

И кто есть кто, уже не разберёшь.

 

Конец времён. Повсюду смрад и скверна

Чумных пиров, кровавых кутежей.

Сгустилась тьма и грозное инферно

Висит над нами, гонит нас взашей

 

Из тёплых гнёзд – их пламя мировое

Уже коснулось хищным языком.

И в каждом миге – что-то роковое,

И вставшим в горле давишься куском

 

На сделавшейся будничностью тризне.

Как смертник, холодея, ждёшь вестей,

И катарсиса хочется, как жизни,

На пепелище судеб и страстей.