Илья
Ульянов

still life

*

Золотое спокойствие кухни,

Нежно-розовый рокот котёнка,

Запоздалые, пьяные мухи,

Холодильник, октябрь, сгущёнка.

*

Если в улыбке

Зубов больше, чем радости,

То не улыбка это –

Оскал.

*

Пыльные джинсы нагрелись

И обжигают колени.

Солнце в зените.

*

Едва уловимо

В дыхании востока

Предчувствие первого снега.

*

Люблю

прикосновение

дорожной пыли к пяткам.

Шагаю,

Не Басё –

Босой,

И всё.

* * *

Бросая в окно пассажирскими пальцами

Одну за одной проездные монеты,

Когда на деревьях паучьи сети

Плетут желтобрюхие фонари,

Ты, будто впервые за многие годы,

Помимо кондуктора смотришь на мир;

Тебе всё равно, что сегодня билеты –

Все, как один, счастливее некуда,

Ты просишь у неба ясной погоды

И возвращаешься к жизни «зайцем».

* * *

В день, когда я научился

понимать человечью речь,

как печка, горячее слово

мне вручили,

сказали, «любовь» называется

и добавили: «Надо беречь!».

Но Оно же яркое, как кубик Рубика, –

Достаёшь из груди и вертишь.

Смотришь: вот Оно, и глазам не веришь.

Может такое сравнение грубое;

Просто Оно у меня никак не складывается.

В другом месте и непохожем времени

И что же мне делать с этим желанием

неистребимым:

жить в другом месте и непохожем времени?

Чтоб мимо –

незваные

тени:

топонимы, вывески, адреса,

фасады в лесах,

голубей и мимов

лица и голоса,

другие глюки.

–

Не выходить, не надевать брюк

без веских.

Задраить все окна, перекроить паруса

на занавески.

Сидеть по-турецки,

баюкать

сердце 

аллитераций уютными

арабесками.

* * *

В начале зимы

Это было смешным:

Ни своих, ни чужих не жалея,

Все в погоне за шляпой теряли штаны.

То в начале зимы.

К середине меня тошнило;

Оказалось сам так умею.

И теперь, когда чую бациллы весны,

Будто муха к осени, сатанею;

Сам себе не дал бы взаймы.

Вестероспил

Где-то

на школьном глобусе есть страна,

в стране есть столица и гетто,

между – стена.

В центре паучьей сети автодорог

стоит терракотовый замок, в нём живёт бог.

Он никогда не смотрит в окно;

ему всё известно и всё равно.

А за стеной

живут от заплаты к заплате –

дрянное кино,

хронически провинциальный театр:

заснежены улицы, гладкие честные лица

с плакатов зовут демократии причаститься.

И это не сказки – по улицам ходят медведи,

и даже в машинах со спецсигналами ездят,

учат угрюмый народ улыбаться прохожим,

и с телеэкранов вещают вельможно.

Вслед лаковой бухгалтерии на закат

безропотно и минорно глядят

огненный юг и огненосный север,

а на востоке – тень поднебесной империи.

Так выглядит беглая география

страны, где абсурдные сны попирают явь.

Время Z

Представь себе: спину и темя

облизывает озноб,

ни вдоха, ни выдоха – темень.

Скованы сном

руки, в которых Ремингтон,

память, в которой ни зги.

Соседи, коллеги, прочие лемминги –

и все по твои мозги –

замерли в кадре, где скрежет зубовный.

Зомби в Москве – и в Нью-Йорке зомби.

Мир неподвижен,

в нём ужасы множатся.

Единственный выживший –

был осторожен.

Но тут выжидание не приветствуется,

сам-то себе не лги.

Вспомни, что ночь – не время, а место.

И быстро беги!

* * *

Выхожу на балкон и бросаю в небо кометы.

Раскурив у кромки горизонта ворох листьев золотых,

Обрывается день и летит за моря.

Я целую на прощанье лето.

Голубиные предрассудки

Очень редко

(особо от этого ценно)

в человеке

случаются перемены.

Ну, какие?

Велосипед или йога,

бокс, коньки,

или бабушек через дорогу

переводит –

такое вот хобби и всё,

не для профита –

чтобы быть весёлым.

Удивительно?

Не менее странно,

как мы, ближние,

это воспринимаем.

Жизнь – бульон,

без чудинок довольно пресный

Наши вон

чем, скажете, интересны?

Будто голуби серые,

жёванное переживаем,

а чудачит кто –

что мы делаем с непокрытыми головами?

* * *

День в меня стрелял, да я не помер;

Ночь дразнила сном и комарами.

Одолжи свой номер телефона,

Я сполна отдам тебе звонками.

* * *

Достаёшь из корзины сомнений

Черновые, непарные крылья.

Громким чохом расправившись с пылью,

Не скрывая щенячьих волнений,

Будишь дрыхнущую фантазию:

«Слышь, старушка, не всё ещё сказано!»

* * *

Если мы до сих пор живы,

Значит каждый из нас избранный,

Значит в наших луженых жилах

Кровь кровава, а жизнь жизненна.

* * *

Если с утра на улице хмарь,

Остаётся лишь яйца пожарить,

Чтоб хоть как-то отсутствие солнца поправить.

Но ты не бойся –

Это не осень.

Просто заговор календариков.

* * *

Забыть говорить,

Потерять от волнения голос –

Случалось –

Свалиться в колодец,

Проснуться забыть.

И жить в забытьи незамеченным колосом,

Бояться стыда и стыдиться надежды –

Остыть… Обернуться полозом.

Вот смех-то:

Любовью дышать, распадаясь на крохи,

Не легче,

Чем быть без любви,

Отморозив вечностью лёгкие.

Загостился

Впрочем, я загостился,

а город и не заметил.

Не уместился.

Бай-бай-наливай

и отчаливай.

Досвидос-Кальвадос.

На остров,

надолго. Всерьёз ли?

Вопрос,

как Родина – безответен.

Не удержался.

Чао-Блю-Кюрасао.

Зима была долгой

...it's been a long cold lonely winter.

Зима была долгой,

тебе такие не снились, Жора.

Зима выла волком,

а то подносила клыки прямо к горлу.

Не спать.

Кривотолки,

опутали мысли и действия (тоже кривые),

наполнили ленты

оранжевым, белым...

Живые

прогнозов эксперимента

не оправдали.

Немели

от холода, но не остыли.

Не правда ли

странно, согретые мартом,

не помним,

забыли:

тепла не отдать

охваченным дрожью –

свинство

почти такое же,

ну... как просить у бездомного

гостеприимства.

* * *

Когда народ идёт вперёд

И песню бравую поёт,

А в синем небе самолёт

В народ листовками плюёт,

И репродуктор глотку рвёт:

«Чего сидишь разинув рот?

Нас в рай позвали, идиот!»,

Я жду её, а вдруг придёт.

Колыбельная для насекомых

Приходишь домой – привет.

На кухне запах и свет;

все дома.

Паркуешь боты, и талой походкой –

туда где вехотки, зубные щётки,

обмылки, в сушилке носки и колготки;

смываешь остатки ситкома.

Искомое так и не вышло из комы.

Искомое так и осталось искомо.

И сквозь глаза, в экраны смотрящие,

любимых, в медийный ящик играющих,

ныряешь технично, как чемпион,

в свой шанс не жить насекомо –

сон.

Люди Икс

Встречаются люди-сосны –

Высо-о-окие.

Люди-кремень – острые

Не значит жестокие.

Люди-бетонные блоки –

Тяжёлые на подъём.

Пластиковые глоки,

И ружья с резным цевьём.

Бывают люди-осины –

Трясутся без остановки.

Люди из парусины,

Люди из оцинковки.

Со всеми вами непросто,

Спасибо, что и нескучно,

Тебе, человек-солнце,

тебе, человек-туча.

В детстве к разбитым коленкам

Прикладывали подорожник,

Сквозь кожу вплелись в мои гены

Его волокна, похоже.

Вот общество – гладь асфальта,

Где каждый голыш на посту,

Да будь ты хоть глыба базальтовая,

Я сквозь тебя прорасту.

Медленной фурой в Китай

Что я знаю о дальнобойщиках?

Они везут разговоры:

длинномерные, полуночные,

добрые.

Что я знаю о проститутках?

Иначе несут тот же груз.

Беседы в такси, электричках, маршрутках

миля за милей – на ус.

Что я знаю об автостопщиках?

Они растут на обочинах,

их разговоры легче и проще,

в рюкзак умещаются точно.

Я ничего не знаю о трассе,

которая в зеркале тает

попутной, но и без того прекрасной,

Медленной фуры в Китай.

* * *

На опушке дремучего города,

В неказистой панельной избушке

Ждал ли повода сердце слушать

Или рушить боялся вечное

(Просто глупое или гордое)

Заблужденье миров поперечных

В неподдельности их параллельности;

Но до срока слова не рёк,

Балансировал между строк,

Между слов и звуков в отдельности;

Был похож, матерясь и немея,

Не взведённый до апогея

Револьверный чернёный курок.

Огни небольшого города

Ехал, смотрел сквозь окно маршрутки

«Огни небольшого города».

Сошёл на Учебной. У моей куртки

есть капюшон – здорово.

Надел.

Шаг, другой, переход, поворот.

Ближе к реке – холодрыга;

люди на остановках подпрыгивают

и... любят Сибирь,

да-да,

беспредельно.

Иначе зачем же пружинить джигу,

когда можно в Сочи стричь барыши?

Непостижимо

для внешних-нездешних,

и очень похоже на фильм.

А мне не впервой попадать в Заэкранье.

Здесь спят под открытым небом трамваи.

Им снится:

идут, не оглядываясь, полулица

и даже не замечают музыку,

сопровождающую их всю жизнь.

* * *

Один лысеющий одуванчик

Придумал подколку для тополей

Достал из темечка (не пожалел)

Самый пушистый воланчик

И красивым, убористым, одуванчиковым

Почерком сделал пометку на семечке:

Отправь это сообщение

Всем… самым близким друзьям,

И будет тебе везение.

И, кстати, это – не spam.

И тополя купились. Пчхе!

От Марка

В начале не было слова,

не было просто.

А было проще простого –

родился и рос.

Тянулся к плодам и солнцу,

не слушая мнений;

а с точки зрения социума

это – грехопадение.

И вынесли приговор:

всюду влачить тень.

И вор пригвоздил: «Вор!»

И ночь стала день.

В ней рукописи горели

не хуже книг,

и лица фюреров грели

блицы и крик.

Многих ли чтит Википедия:

Бруно, Коперник, Гус?

А мяса неназванных ведьм

вороны помнят вкус.

Потом, говорят, была Ева –

в апокрифе Маргарита –

и вспомнилось знаний древо,

в стыде забытое.

Полёт двух небесных тел

один пророк начертал,

Мудрыми чтимый за то, что смел,

иными – за то, что Шагал.

Оттепель

Во дворах замерзают машины,

масло стынет

в звенящих картерах.

Простыней на ветру февраль мельтешит,

и едва ли возможен март.

Но, как стартер,

скрипя провернётся

зачарованный мир

и порвёт сон.

Люди выйдут из тёплых квартир,

принесут с собой...

– Солнце?

– Аккумуляторы.

* * *

Просыпаюсь засветло

горстью бисера из мешка прохудившегося,

не красивым узором, как некоторые –

будто стёклышки в калейдоскопе,

а бесфокусно, неосмысленно.

Позитив оторвать и выбросить;

Моего настроенья небритого объективно уже не скрыть.

Рождественский невермор

Ворон ест то, что было оленем

с благодарностью, с радостью, без презрения.

Проезжающий мимо тлен

проливает на свитер с оленями свой старбак,

отправляя жене сообщения:

                Как отличник?

[....]

                Двояк?

[....]

                Зацеплю пельменей.

[....]

И косит на обочину,

где спасение

происходит без армий, бубенчиков,

и песнопений.

Дальний свет.

Неразборчив,

застенчив,

но жив

черноризец отскочит в кювет

за мгновение

до,

а после

у него будет вдосталь

времени

накануне приезда сочельных машин,

чтоб поужинать и решить:

кто презренен,

кто зрел,

кто прозрел,

кто олень,

где добро,

а где удобрение.

Не поможет ни брань,

ни страховка,

ни сожаление.

С благодарностью, с радостью, без презрения

собирает с падали дань,

тот кто бродит по бровке

вселенной.

* * *

Старые верные кеды

Несут меня по асфальту;

Не то чтобы непоседу,

Но и не без азарта.

Можно немного федулиться

На бестолковое лето,

Но важно – гуляя по улице,

Уметь идти по планете.

Уезжай

Тридцать лет, как в былине:

печь, работа, вай-фай.

За сюжетную линию

не заступай.

За границами – гомики

и язычники.

Верь в царя, экономику

и опричников.

По кирпичику перекладывай

быт на бит.

Труд и глад вылей в пёсий лай

ядовитый.

Быстрый сон: у порога

посох и сума.

Это к дальней дороге – тут

много ль надо ума.

Полно верного ветра ждать,

хлеба кус жуя.

Уезжай, Илья.

Уезжай, Илья!

Долго, брат, не раздумывай.

Que tu sabes?

Выбирай: аверс – Дублин,

реверс – Буэнос-Айрес.

Хороший, плохой, эпистолярный

Нормальные люди не пишут писем,

максимум эсэмэски.

По праздникам – в личку по-быстрому,

ещё комментарии неинтересные

и близорукие,

ну или умные, глубокие и занимательные.

Так бедный и одинокий Туко

и стал притворяться писателем.

Листать словари: композиция, тропы...

Выучился на лингвиста.

В чужих сапогах заскорузлые стопы,

между пустыней и виселицей.

Уютно?

Как в перестрелке. Да было бы с кем поболтать.

Грустно, когда, не читая, рвут

письма его адресаты.

* * *

Я живу на пятом этаже,

В доме на окраине Вселенной.

Из множества значений переменной:

Витрин, подъездов гаражей...

Твоё окно – единственное верно.

к атлантам (à laУолт Уитмен)

Мои сопассажиры по трамваю,

По улицам сопрохожие!

Неужто не помните вашего имени,

Гордые великаны?!

Ё моё, Земляне!

На наших плечах покоится небо!

о поэтовой чести

Я вижу странные сны

И иностранные фильмы.

Пальцами пыльными

Буквы резные

В незрелые складываю слова.

С пиратским добром не ищу острова;

На Кудыкину гору

Со своим помидором

Я иду, улыбаюсь

И не боюсь.

обида

Прогнал с дороги самурай, как быдло.

Разве это обида?

Зловредный кто-то умыкнул из хижины повидло.

Разве это обида?

Сакура в цвету…

Была.

Вчера.

А поэт был пьян и ничего не видел.

Обидно.

письма в Макондо

Одолев притяженье дивана,

Я наскрёб табака из карманов.

Пнув долой ненавистные тапочки,

Жду звонка в полусне тошнотворном

На полу, у ног телефона.

Мне приснилось, что мёртвые бабочки

Не простят нам жестокость влюблённых.

подорожник

Небо бездомно прячет улыбку

В созвездиях и образах,

Но песни мои, даром шитые лыком,

Глядят ему прямо в глаза.

Пусть умники мира, как будто подростки,

Ведутся на всякий вздор;

Я – подорожник на перекрёстке,

Где Солнце встаёт в упор.