Игорь
Губерман

В каждую секунду, год и час,

всё понять готовый и простить,

Бог приходит в каждого из нас,

кто в себя готов Его впустить.

Что ни век, нам ясней и слышней

сквозь надрыв либерального воя:

нет опасней и нету вредней,

чем свобода совсем без конвоя.

Где лгут и себе и друг другу,

и память не служит уму,

история ходит по кругу

из крови – по грязи – во тьму.

Эта мысль – украденный цветок,

просто рифма ей не повредит:

человек совсем не одинок –

кто-нибудь всегда за ним следит.

Красив, умён, слегка сутул,

набит мировоззрением,

вчера в себя я заглянул

и вышел с омерзением.

Я живу – не придумаешь лучше,

сам себя подпирая плечом,

сам себе одинокий попутчик,

сам с собой не согласный ни в чём.

Когда сидишь в собраньях шумных,

язык пылает и горит;

но люди делятся на умных

и тех, кто много говорит.

Кто ищет истину, держись

у парадокса на краю;

вот женщины: дают нам жизнь,

а после жить нам не дают.

В мужчине ум – решающая ценность

и сила – чтоб играла и кипела,

а в женщине пленяет нас душевность

и многие другие части тела.

Такой уже ты дряхлый и больной,

трясёшься, как разбитая телега,

– На что ты копишь деньги, старый Ной?

– На глупости. На доски для ковчега.

Никто из самых близких поневоле

в мои переживания не вхож,

храню свои душевные мозоли

от любящих участливых галош.

За всё на евреев найдётся судья.

За живость. За ум. За сутулость.

За то, что еврейка стреляла в вождя.

За то, что она промахнулась.

Живя в загадочной отчизне,

из ночи в день десятки лет

мы пьём за русский образ жизни,

где образ есть, а жизни нет.

Как у тюрем, стоят часовые

у Кремля и посольских дворов,

пуще всех охраняет Россия

иностранцев, вождей и воров.

Слой человека в нас чуть-чуть

наслоен зыбко и тревожно;

легко в скотину нас вернуть,

поднять обратно очень сложно.

Когда клубится страх кромешный

И тьму пронзает лай погонь,

благословен любой, посмевший

не задувать в себе огонь.

Все социальные системы –

от иерархии до братства –

стучатся лбами о проблемы

свободы, равенства и блядства.

Если крепнет в нашей стае

климат страха и агрессии,

сразу глупость возрастает

в гомерической прогрессии.

Возглавляя партии и классы,

лидеры вовек не брали в толк,

что идея, брошенная в массы –

это девка, брошенная в полк.

Привычные безмолвствуют народы,

беззвучные горланят петухи;

мы созданы для счастья и свободы,

как рыба – для полёта и ухи.

Ошалев от передряг,

спотыкаясь, как калеки,

мы вернули бы варяг,

но они удрали в греки.

История любым полна коварством,

но так я и не понял, отчего

разбой, когда творится государством,

название меняется его.

Однажды здесь восстал народ

и, став творцом своей судьбы,

изъел под корень всех господ;

теперь вокруг одни рабы.

Мы варимся в странном компоте,

где лгут за глаза и в глаза,

где каждый в отдельности – против,

а вместе – решительно за.

Россия – странный садовод

и всю планету поражает,

верша свой цикл наоборот:

сперва растит, потом сажает.

В кромешных ситуациях любых,

запутанных, тревожных и горячих,

спокойная уверенность слепых

кошмарнее растерянности зрячих.

Когда-нибудь, впоследствии, потом,

но даже в буквари поместят строчку,

что сделанное скопом и гуртом

расхлебывает каждый в одиночку.

Я государство вижу статуей:

мужчина в бронзе, полный властности;

под фиговым листочком спрятан

огромный орган безопасности.

Боюсь, как дьявольской напасти,

Освободительских забот;

Когда рабы приходят к власти,

Они куда страшней господ.

С душою, раздвоенной, как копыто,

обеим чужероден я отчизнам –

еврей, где гоношат антисемиты,

и русский, где грешат сионанизмом.

Мне жаль небосвод этот синий,

жаль землю и жизни осколки;

мне страшно, что сытые свиньи,

страшней, чем голодные волки.

Мужчина – хам, зануда, деспот,

Мучитель, скряга и тупица;

Чтоб это стало нам известно,

Нам просто следует жениться.

Тому, что в семействе трещина,

Часто одна причина:

В жене пробудилась женщина,

В муже заснул мужчина.

Завёл семью. Родились дети,

Скитаюсь в поисках монет.

Без женщин жить нельзя на свете,

А с ними – вовсе жизни нет.

Нашей творческой мысли затеи

неразрывны с дыханьем расплаты;

сотворяют огонь – прометеи,

применяют огонь – геростраты.

Мы тревожны, как зябкие зяблики,

жить уверенно нету в нас сил:

червь сомнения жил, видно, в яблоке,

что когда-то Адам надкусил.

Свои черты, штрихи и блики

в душе у каждого и всякого,

но непостижимо разнолики,

мы одиноки одинаково.

В любые века и эпохи,

покой на земле или битва,

любви раскалённые вздохи –

нужнейшая Богу молитва.

Болит, свербит моя душа,

сменяя страсти воздержанием;

невинность формой хороша,

а грех прекрасен содержанием.

Я Россию часто вспоминаю,

думая о давнем дорогом,

я другой такой страны не знаю,

где так вольно, смирно и кругом.

Сквозь вековые непогоды

идёт, вершит, берет своё –

дурак, явление природы,

загадка замыслов её.

Бывает – проснёшься, как птица,

крылатой пружиной на взводе,

и хочется жить и трудиться;

но к завтраку это проходит.

Что стал я пролетарием – горжусь;

без устали, без отдыха, без фальши

стараюсь, напрягаюсь и тружусь,

как юный лейтенант – на генеральше.

В любви и пьянстве есть мгновение,

когда вдруг чувствуешь до дрожи,

что смысла жизни откровение

тебе сейчас явиться может.

Хотя и сладостен азарт

по сразу двум идти дорогам,

нельзя одной колодой карт

играть и с дьяволом и с Богом.