Полная авторская версия интервью «Литературной газете»

Зои Межировой-Дженкинс, дочери поэта Александра Межирова

«И в эмиграцию играю. И доиграю до конца.»

Поэт Александр Межиров – личность выдающаяся, неоднозначная, трагическая. Со школьной скамьи, в 1941, он ушёл на фронт. Там был принят в партию. За свою долгую жизнь издал более 50 книг. С 1992 года жил в США, где 22 мая 2009-го скончался на 86-м году жизни.

На вопросы «ЛГ» о жизни и творчестве поэта отвечает его дочь, поэт, искусствовед – Зоя Межирова-Дженкинс.

 

Зоя Александровна, с творчеством Александра Петровича знакомы многие. Каким поэт был в реальной жизни? 

 

Одной из главных его черт была интеллигентность. Корни её глубоки. Его дед писал стихи.  Отец и мать окончили Классические Гимназии. С детских лет он слышал от них строки Пушкина, Некрасова, Блока. Уже в школьные годы прочитал все главные произведения мировой литературы. К тому же Музей Изобразительных Искусств имени А.С. Пушкина, куда он часто бегал ребенком, («Меня писать учили/ Тулуз-Лотрек, Дега») – был за поворотом Лебяжьего переулка, где в трехэтажном доме, похожем на старые арбатские особнячки, он родился и жил в юности.

Вот именно то чем эти улицы, дома и семьи прошлого были тверды, этот «немногоэтажный быт», не размывающий, не нивелирующий личность, и был незыблемой основой для формирования характера. Атмосфера самого Лебяжьего переулка и этой квартиры-коммуналки с полутемным коридором, ведущим в две небольшие смежные комнаты, в которых жило пять человек, достойна особого рассказа. Но необходимо сказать, что условия эти вырабатывали два важных жизненных качества – абсолютную неприхотливость и взаимное уважение. Они глубоко вошли в его характер.

 

Легко ли было с ним в быту?

 

Поэт не может быть лёгким. Поэта непрестанно сжигает огонь музыки, которую он слышит. Этот высокий огонь, проецируясь на область быта, порой затрагивает окружающих и особенно близких людей. Нужно только понимание, которое у нас всегда было. В стихотворении американского периода «Поэт» он так об этом огне сказал:

 

 

В доме разговоры о поэзии начинались с самого утра. По телефону с друзьями обсуждались стихи, читались новые, свои и чужие. Очень часто приходили молодые поэты показать недавно написанное, выслушать мнение Межирова. Бескорыстие было ещё одной важной его чертой, как в поэзии, так и в жизни. Как-то он сказал: «У нас дома никогда не было нужных людей». Да, это так.

Говорили, что он может восхищаться и стихами недруга. А почему бы не восхищаться, если стихи замечательные? И нет, ни в коем случае, не «маркитант», как однажды заявили о нём как-то в прессе. Напротив – глубокая преданность «святому ремеслу».

К материальным ценностям отец всегда относился спокойно и даже равнодушно. Детство и юность я провела на Солянке, где у нас была одна комната в многонаселённой квартире. Помог Союз Писателей, который выделил ему в соседнем подъезде, на 6-ом этаже, другую комнату – рабочий кабинет, которая, к великому счастью, была соединена с нашей, «главной» общей лестницей чёрного хода. Так мы и бегали с этажа на этаж. И только по настоянию мамы, когда ему было уже за 43, мы все переехали в кооперативную квартиру. Деньги, помню, пришлось занять. Он много переводил, чтобы обеспечить семью, отдавая этому бездну времени, сил и таланта, что отвлекало от своих стихов. А маленькую сторожку в писательском посёлке Переделкино, вернее, первоначально – её голый фундамент, получил после того как многие годы работал в какой-то комнате общего дома, предназначенного для переделкинского персонала. Но это его не смущало, он был, как я уже сказала, неприхотлив.

 

Как складывались отношения отца и дочери?

 

Он был очень заботлив. В детстве возил меня на уроки музыки и на мои любимые занятия балетом. Заботился об образовании внучки Анны, которой был как отец. Одновременно он был очень требовательным. Помню его кабинет всегда идеально убранным. Уходя, он каждый раз оставлял свой рабочий стол абсолютно пустым. «Каждый волос, оставленный в ванне, – это волос в стихах», – говорил он. Эта фраза объясняла образ внутренней дисциплины, которая необходима в творчестве. А когда снова и снова начинались наши разговоры о поэзии, – драгоценней собеседника не было.  

 

Талант вашего отца, прежде всего, проявился в создании фронтовой лирики. Мне кажется, это даже не совсем лирика: эти стихи тяготеют к драме. С чем связаны эти эсхатологические мотивы?

 

Не уверена, что талант его проявился, прежде всего, в написании стихов о Войне. Но абсолютно убеждена, что прилепленное к поколению определение «фронтовое», называет только отрезок времени и чисто тематику, а значит – слишком узко, так как грубо искажает сам образ Поэзии.

 

 

В этих строках – его протест и горечь.

Конечно, по природе своей он – лирик. Поэтому и стихи о войне были фронтовой лирикой. И в драме она может присутствовать. Скорей всего это – лирика драмы. Потому что Лирика – всегда передача настроения. Он всегда выражал состояние, соответствующее слову. В звуке, в ритме, в пластике строк. Как это и делает истинный поэт.

Великая метафора Гёте «мир раскололся и трещина прошла через сердце поэта» отвечает на вопрос об эсхатологических мотивах, объясняя драму всякого большого Художника, остро чувствующего, страдающего, сопереживающего. Драма и одновременно счастье – в этой исключительной духовной чувствительности и ранимой чуткости.

 

Как он оценивал свою знаменитую вещь «Коммунисты, вперёд!».

 

«Я – не поэт, я – стихотворец. Поэт это – Тютчев», – говорил он. Имя это он произносил как образ высочайших и почти недосягаемых образцов. В этих словах была жестокая строгость самооценки. Родственными ему в разные периоды были Блок, Некрасов и Ходасевич. «И полублоковская вьюга..». – написал он, снова подвергая свой стих иронически-жёсткой оценке. Его поэтические слух и вкус были смертельно точными, без уступок. Однажды он сказал:

 

 

имея в виду «Коммунисты, вперёд!». В наши прагматичные, часто не считающиеся с существом искусства дни, это, гениальное по своей поэтической фактуре произведение, неоднократно осуждалось. Но в защите оно не нуждается, так как в нем, как верно определил Евгений Сидоров, – достигнут уровень силы молитвы. А призыв – «вперёд!» – по словам Льва Аннинского, – бросок в гибель, в смерть через самопожертвование.

 

 

Дивный гул вибраций звуков этого стихотворения был «продиктован» свыше совсем ещё молодому поэту, когда, как он рассказывал, проснувшись однажды в 5 утра, – просто записал все его строки сходу, без исправлений.

 

В «Балладе о цирке» возникает образ циркача-мотоциклиста, вращающегося в новом круге Дантовского  ада. Что значил для автора этот образ?

 

Давно было сказано: «Прекрасное – трудно». Из-за нарастающей усталости, которая – результат непрестанных усилий творчества, и из-за изматывающего присутствия «В разлюли-малине распроклятой,/ На Монмартре нашем дорогом..» («Alter ego»), поэт ищет спасения:

 

 

– воскликнет он в «Апологии цирка».

 

 

– напишет в «Аттракционе».

Спасительный Храм, Сон – вот что такое для него Цирк и Вертикальная Стена. Это – иная реальность, придуманная им для себя! Она – избавление и от пошлой скудности быта и от подлости «культа силы» –

 

 

Но вот в «Апологии...» появляется признание –

 

 

Гостил. Временами спасительно приникая к чужой, не своей судьбе. К её «мистерии светил», по-своему сопричастной и поэтическому творчеству.

В «Балладе о цирке» поэт, «разочаровавшись в сути божественного ремесла…», идёт на разрыв с ним, который на самом деле невозможен:

 

 

Та же отчаянная интонация и тоже –  напоследок были и тогда, когда ему точно также пришлось пойти на разрыв с тем же упомянутым им когда-то в «Балладе о цирке» жестоким кругом, сдавившем его после гораздо позже происшедшей, иной трагедии, с тем жестоким кругом, который и явился причиной того, что он навсегда остался в чужой стране.

 

 

И тогда и теперь, в уходе, в разрыве был новый ад, который он сам для себя избрал.

 

В стихах Межиров возвышает роль игрока до роли пророка. Чем была для него игра?

 

Тем же что и Цирк и Вертикальная Стена. В письме журналу «Арион» (№4, 1996) которое было приложено к присланной им из США подборке стихов, он написал: «Всю жизнь я играл, привычно считая выход с одной, а то и с двух колод. Это развивает память. Что с того... Теперь память мне только мешает». Мало кто знает, что отец его друга-одноклассника, гениальный игрок, начал учить двух, тогда 12-летних мальчиков, игре в карты. С тех пор Игра стала страстью, забвением, освобождением. Она была тем иным измерением, где отдыхала, переключаясь, душа. Ну, а дух – оставался всегда с поэзией. Он играл с выдающимися игроками. В молодые годы много проигрывал, что вызывало немалые трения в семье. Только гораздо поздней, уже в зрелом возрасте, достиг в этой области по-настоящему высокого уровня.

Той же страстью был и бильярд. Теперь эта старинная интеллектуальная игра, как и древнейшая игра в карты, стали признанными видами спорта. Не то было прежде в нашей стране. Видимо, с этим официальным непризнанием в прошлом, укоренившимся в сознании, были связаны и недобро-насмешливые ухмылки, просочившиеся в прессу, по поводу причастности Межирова к этой теперь узаконенной спортивной сфере. Его близкие друзья-бильярдисты, с которыми он проводил много времени, из нелегальных  и неизвестных игроков превратились в Элиту Спорта. Великий Ашот Потикян – был первым кием Советского Союза. Поэт и легендарный бильярдист Георгий Митасов,

многократный чемпион СССР, Москвы, России, Европы, мира в командном зачёте, серебряный призёр чемпионата Европы по пулу (1992),

первый в истории бильярда Заслуженный тренер России (1993), теперь –

вице-президент и главный тренер Федерации бильярдного спорта России.

«Я только их любил и люблю, этих людей. Всё остальное было пустое, пьяное, литераторское. Передайте им, пожалуйста, мой братский привет». (Из того же письма).

 

В разных источниках я читала историю о ДТП, в результате которого заслуженному поэту пришлось уехать из страны, потому что он подвергся осуждению общества.

 

За  его  почти  пятидесятилетний  стаж  вождения не  было никаких нарушений. Он был аккуратным водителем. Когда происходит автомобильная катастрофа, в результате  которой погибает человек, факты всегда обсуждаются в милиции, что и было сделано в 1988 году с привлечением показаний различных свидетелей. Во имя светлой памяти погибшего, я не могу касаться относящихся к нему деталей. Недоброжелателями Межирова созданы версии страшных злодеяний. Например, – засыпал человека снегом, уехал в Грузию – что полный абсурд.

 

 

Зловещие фантазии ненавистников привели к тому, что по одной из версий, как мне совсем недавно стало известно, якобы была за рулём я, отец, мол, прикрыл дочь. Ну, что сказать? Только руками развести можно. Произошёл трагический несчастный случай. Отец пришёл в состояние глубокого шока. Он был не молод, в войну контужен.

 

 

Временами сознание просветлялось. Он добрался до автомата, набрал номер «Скорой», что было официально зафиксировано, сообщив о трагедии, назвав её место. Дальше опять отключение сознания. На стадии предварительного следствия было доказано, что в факте наезда отец не виноват. Он никуда и не смог бы уехать с места происшествия на своей машине, в таком состоянии «провала и помрачения». Последовавшие за страшным происшествием,  они сместили в его сознании пространство и время.

Потрясение было несравнимо ни с чем. Весь период пребывания пострадавшего в больнице отец невыносимо, мучительно страдал. Доставал необходимые редкие, по тем временам, лекарства, которые передавались врачам.

Недоброжелатели воспользовались фактом трагедии.

 

 

Межиров на клевету в свой адрес ответил стихотворением «Толпа», вот его начальные строки:

 

 

Клевета распространяется и на якобы лёгкость его отъезда. Мол, так несложно было поменять Лебяжий переулок на Манхэттен или там на орегонский Портлэнд. Не буду комментировать эти жестокие слова. Скажу только, что недавно ушедший от нас поэт Михаил Поздняев тогда сказал: «Мы все виноваты в том, что Межиров уехал». 

«И напасти, ненавидящих нас, угаси...» – не осмелюсь поставить что-либо рядом со словами молитвы, объясняющими природу ненависти сугубо личными проблемами.

Уехал отец в США по командировке Иностранной Комиссии Союза писателей в 1992 году. Не бежал от умирающего человека, как пишут, – поехал через 4 года после трагедии. Любимая внучка Межирова, о которой им написано замечательное стихотворение «Анна, друг мой, маленькое чудо...» жила тогда в Неваде и была замужем за американцем. Вскоре отец принял предложение Русского Отделения Портлендского Университета соседнего штата Орегон читать лекции по истории русской литературы, получив визу, которая даётся Соединенными Штатами «Выдающимся Деятелям Науки и Искусства».  Он не уехал, как пишут, «от трупа распавшейся империи». Трудностей он не боялся, прошёл войну. По характеру был упорен и твёрд.

Анна часто посещала дедушку в Портленде, а потом и переехала туда, живя с ним в непосредственном соседстве.

 

У Изгнания – своя грозная музыка.

 

 

Последнее слово – на рифме «попрала».

О своём фактическом изгнании Межиров написал:

                

 

Не было ли одиноко русскому поэту в Америке?

 

Человек он был магнетического притяжения. И в Портленде, как и в Москве, телефон разрывался. Звонили друзья-москвичи, поэты, любимые бильярдисты. Стремились к общению литераторы из разных штатов, из Нью-Йорка. Одиночества не было, как представил канал «Культура» в документальном фильме, снятом в Портленде к его 80-летию. У него был обширный круг общения, любимые книги, с ним рядом была семья. Он делал бесценные передачи о русских поэтах на нью-йоркском радио. Их записи – в нашем домашнем архиве.

Часто спрашивают, скучал ли он по Москве, по друзьям. Странный вопрос. Конечно, скучал. «Вернись назад, мы так тебя любили...», – стихийными хлопками ветра послал ему вдогонку Евгений Рейн. Старый, слегка помятый листок, напечатанного на машинке стихотворения, с уже чуть выцветшими буквами...

Отец полюбил Портленд, этот небольшой город с улочками прибалтийского типа, с его прохладой, с множеством цветов и тишиной. Любил мощную красоту побережья Тихого океана, который был в часе езды и куда они вместе с Анной часто ездили. Любил портлендский «Старинный парк роз». Отец и мама, последовавшая за ним, – они прожили вместе 60 лет – с весны до осени жили на Западном побережье, а зимовать летали в Нью-Йорк.

Каково было поэту реализовываться в Америке, в неблизкой среде?

 

Межирову совсем не надо было себя реализовывать в Америке. Он жил там с семидесяти лет, наслаждался покоем Портлэнда, его тихими дождями и скончался на 86-м году жизни. «До тридцати поэтом быть почётно / И срам кромешный после тридцати.» – сказал он когда-то о возрасте в поэзии. Однако, в США написал много замечательных стихотворений. Часто достаточно коротких, выразивших мастерство художника, завершавшего свой путь сильными мазками ярких красок. Это был совершенно новый виток в его творчестве:

         

 

Или такое –

     

 

Как фронтовику жилось в социуме, где бытует  мнение о том, что не CCCР победил фашизм?

 

Начав разбирать бумаги отца в манхэттенской квартире, я нашла, засунутый в далёкую папку, лист: «Награда Президента Соединённых Штатов Александру П. Межирову». Вот его текст:

«Проникнутая духом партнёрства и взаимопомощи, благодарная Нация никогда не забудет Ваш несравненный личный вклад и жертвенность, проявленную во Второй Мировой Войне.»

                                   Белый Дом

                                   27 сентября, 1994. Вильям Клинтон

 

Евгений Сидоров, выступая на вечере памяти отца в Центральном Доме Литераторов, рассказал, что встретил его в тот день на лужайке Белого Дома.

Идти отец, как всегда, не хотел, его кто-то вытолкнул на торжественную встречу президента с ветеранами. Наград не любил, церемоний не переносил, его совершенно не интересовало получит ли он в 1986-ом звание лауреата Государственной премии СССР в области Поэзии. «Быть знаменитым некрасиво...» повторял он строчку Пастернака.

Все же, думаю, его душе были приятны высокие премии и награды, присуждённые ему Грузией, которую он так любил и переводам поэзии которой отдал столько сил и вдохновения.

‒ У меня поручение, – говорил он, имея в виду, что должен выполнить предназначенное ему в поэзии. А в Америке написал:

 

 

То же и о Войне. Он просто сделал, что было необходимо. И только это для него было главным. Остальное его не интересовало.

 

Видите ли Вы в современной русской литературе автора, чья поэтика была бы хоть отчасти близка поэтике Александра Межирова?

 

В целом он сам ответил на этот вопрос:

 

 

У него ярко выраженная собственная интонация. Он «обжил» дыханием пластики строк целый ряд поэтических размеров. Подражать, конечно, всему этому вόльно или невольно, можно. Но какой в этом смысл?

 

Расскажите, пожалуйста, немного о последних днях. Было ли завещание?

 

В войну у отца были отморожены почки – окопный или траншейный нефрит, возникающий после длительного пребывания в окопах при сырой холодной погоде. Он стал часто попадать в больницы. По состоянию здоровья был привязан к Good Samaritan Hospital. Американская медицина неоднократно спасала его. Он бы не дожил до преклонного возраста.

Хотел ли он приехать в Москву? Нет. Он сказал, что никогда сюда не возвратится. Вернулся его прах. Завещания не было. Решение о захоронении в Переделкино, которое он очень любил, было принято семьёй. Там наша семейная могила.

Он скончался 22 мая 2009 года в нью-йоркском госпитале, в Манхэттене, где мама и он постоянно жили последние годы, потому что перелёты в Портленд для них стали физически трудны. С другого побережья прилетала Анна. Я ушла с работы и приехала в Нью-Йорк, чтобы вместе с мамой, – которая неотступно и с самоотвержением поддерживала его, – быть с ним самые тяжёлые последние месяцы.

Он не был брошен. Не было и забвения. Как не будет забвения и его поэзии.

 

 

 «Мы под Колпином скопом стоим. Артиллерия бьёт по своим...» – продолжают звучать пророческие строки.

 

Интервью вела Елена Семёнова

 

Фотографии из семейного архива

предоставлены Зоей Александровной Межировой