Другой язык

Четвёртое измерение № 33 (489) от 21 ноября 2019 года

Набор слов

Среди лубочных облаков,

чей облик ласковый так лаком,

крест самолётика готов

прикинуться небесным знаком.

Но там, я знаю, звон турбин,

раздолье праздным опасеньям.

…Лет в десять ездить я любил

в аэропорт по воскресеньям.

Тоска по странствиям прошла,

менять края неинтересно:

другие заняли дела

ребяческих стремлений место.

Не ведаю, как их назвать –

недосягаемые дали,

когда мои отец и мать

друг друга рядом не видали.

Дотянешься ли в ту же тишь,

а может, в ангельское пенье,

набором слов? ведь это лишь

ещё одно стихотворенье.

* * *

Не гудит трансформатор.

Отчего не гудит?

Был он страстный оратор

и большой эрудит.

Был горяч он до жженья,

не страшился потерь,

но, увы, напряженья

не осталось теперь.

Он кишит муравьями,

он ушёл в никуда,

он со всеми друзьями

разорвал провода.

Все скворчит и щебечет,

все лепечет и ржёт –

он лишь слух не калечит

и ни йотой не лжёт.

Выше, чем, бронзовея,

руку к небу воздеть,

эта мудрость забвенья –

не гудеть, не гудеть.

Интермедия

Я прописан в поэме –

я в ней сплю и курю,

и на мир в отдаленье

из оконца смотрю.

Утомило сиденье

взаперти этих глав –

уступаю идее

час убить, погуляв.

Выхожу из поэмы.

Гулко хлопает дверь.

Тишина в стенах темы

воцарится теперь.

Фаза нынче свободна –

отдыхает подряд;

пусть герои сегодня

что угодно творят.

Станут сонмы созвучий

различимы едва,

у межи неминучей

засинеют слова.

Будут тени клубиться,

маятою маня,

будет сумрак копиться

по углам, без меня.

Зыбких образов тыщи

отразятся во мглу.

Я вернусь в темнотище –

и, на ощупь, к столу.

Другой язык

Проклюнулось окно

белёсой синевой...

Что сказано давно,

то сделалось молвой.

Создав другой язык,

чей строй ни с чем не схож,

страницы древних книг

ты лишь переведёшь.

Мечись, листай тома –

отыщется к утру:

«Я не сойду с ума

и даже не умру».

Река

Какая ясность – так светло,

что словно не осталось тайны,

все мысли тёмные – случайны…

Прозрачно стылое стекло!

Какая ясность – о, октябрь –

ноктюрн, исполненный при свете!

Как будто нет нужды в ответе,

понятны: ветер – плеск – и рябь.

Какая ясность – как с листа –

все переливы, все мерцанья,

все блики… Вплоть до восклицанья:

«Какая – ясность?! Темнота…»

* * *

Профессиональная оскома –

всё в приёмах собственных знакомо!

Это как не выходить из дома,

воздухом прокуренным дыша.

Бывшие задиры, сердцееды

ныне большей частью домоседы

и ведут унылые беседы,

новизны в которых – ни гроша.

Вычеркнуть бы, что успел заначить,

бросить всё, забыть, переиначить,

чтобы снова что-нибудь да значить,

свет увидеть, словно в первый раз, –

так жужжит попавший в паутину

или, может, угодивший в тину,

только одолеет ли рутину,

в коей он давным-давно погряз?

Говорю открыто, без метафор:

автоплагиатом занят автор –

про монеты из своих же амфор

заявляет: новый-де чекан.

Самому же ночью не до шуток:

лунный лик и тот бывает жуток;

облачко, когда-то парашютик,

в петлю обращается, в аркан.

Седьмое чувство

В подражание АВ

Зачем вам, в чьих черепушках пусто,

шестое чувство?

Там и стандартный набор излишен,

где нет извилин.

Бегу, проклятья шля окаянным,

к седым полянам.

И, остывая мало-помалу,

вдруг понимаю:

шестое чувство уже не ново.

Хочу седьмого!

Уроки

Глиняный цикл

1. Замысел

Из шелеста и сырости, из прели

овражной мглы

незнаемое брезжится без цели

и похвалы.

Вздымается вне смысла и без пользы,

дрожит, растёт;

отбросит отблеск на речные плёсы,

но миг – он стёрт.

В живом объёме многое не ясно:

сплошной озноб,

неуловимость и непостоянство –

калейдоскоп.

Случайность, что помножена на льдинку

и птичий пух,

сметает неподвижную картинку,

смущая дух.

Так замысел, растёкшийся по щелям,

виясь, дробясь,

увидеть меж собой и воплощеньем

не хочет связь.

Материал, хоть выругайся, сложен,

размыт, как бред,

поэтому исходно невозможен

автопортрет.

Беру, однако, образ, что так зыбок,

рискну ваять –

себя из недомолвок и ошибок

сложу опять.

2. Подготовка материала

Приметы и предчувствия абсурдны,

я им не внял.

Я мял руками чьи-то лица, судьбы –

я глину мял.

Она стонала! В каждом тихом стоне –

века, века.

Чья это плоть легла в мои ладони,

что так мягка?

Позволит ли увидеть, что в начале,

столетий дым?

Чьи помыслы и давние печали

взошли к моим?

Я трезв – я хиромантов дисциплину

видал в гробу!

Но всё же сам вминал в нагую глину

свою судьбу.

О, глиняная дактилоскопия!

Вот – глины ком:

моих ладоней линии скупые

остались в нём.

Они смешались с тысячами линий!

Лежу на дне:

я растворён в кромешной этой глине,

как та – во мне.

С ушедшими сливаться не желая,

себя кляня,

шепчу: «Ты, глина, дышишь как живая.

Верни меня!»

3. Лепка

Дотронулся – и прочь: какого чёрта,

ведь всё не так.

Дрожит, реверберируя, аорта

касаньям в такт.

Надавливая, округляю скулы, –

не ирокез;

глаза невыразительны и снулы –

сменю разрез.

Не в зеркало смотрю – ловлю на ощупь

покрой без швов.

Такая ограниченная площадь,

а что углов.

Когда б навскидку делалось, как фото,

ан не судьба,

и шлёпаются тяжко капли пота

на лоб со лба.

Смещенье угрожает ли потерей,

коль суждено

отправить внутрь недавний эпителий –

пустить на дно?

Я знаю: идентичность невозможна,

искусство – ложь,

и что займёт в итоге место мозга?

Лишь глина, сплошь.

Та глина, сквозь которую в зачатке

мерцал двойник;

в какой и я оставил отпечатки,

и всяк язык.

4. Обжиг

Отправив изваяние на обжиг,

в горнило, в печь,

себя от тепловых воздействий схожих

не уберечь.

Поджаривают будни то и дело,

их чад – что яд:

твердеет иссыхающее тело,

темнеет взгляд.

Пыл не стихает – в сумраке вечернем

от так же рьян;

предательским лобзает излученьем

телеэкран.

Огонь, запечатлённый в алкоголе,

в себя вберу

в плацкартном разухабистом раздолье,

в чужом пиру.

Куда от пиромании укрыться

в разгар страды?

Здесь не напиться даже из копытца

живой воды.

Но жизнь во мне порой подобна вещи,

творенью рук, –

крепчает, если пламя так зловеще

гудит вокруг.

Не сбился бы режим температурный,

не спёкся зной, –

поверхности покроет слой глазурный,

защитный слой.

5. Итог

В итоге – новый замысел, и только.

Попробуй, взвесь!

Мне сладок вздох в отсутствие итога,

как весть «я есть».

«Аз есмь» – звучит, наверное, весомей,

но холодней.

Вот стала же из тьмы физиономий

одна – моей!

А если утомит своя же внешность

в стезе земной,

воображаю, даром Божьим тешась,

себя – сосной.

Излучиной реки с печальным плеском,

обрывом, пнём,

чернеющим на взгорье перелеском,

тропинкой в нём.

Для сущего, как все, служу воронкой:

его черты

в часов песочных горловине тонкой

со мной на «ты».

Простое «быть» всегда удачей значу,

хоть в банке шпрот,

а напоследок наспех присобачу

катрен-экспромт:

«Ореха лист, растёртый в пальцах, терпок,

летуч, как йод,

а в ящике стола – лишь пара скрепок,

и снег идёт».

Инверсионный след

Небезопасное кочевье,

чей индоевропейский корень

через латынь пророс в сегодня,

покрыли кучевые волны,

и в щели меж двумя домами

витают знаковые сгустки,

и это носит то же имя –

простор от nebula до неба,

и знаю: больше не увижу

того диковинного солнца

ноябрьского, вишнёвым соком

ко мне вливавшегося в окна,

когда присел у телефона,

но мириады вариаций

всё той же темы неизбежны,

покуда время не иссякнет,

и, вроде подписи-печати

на документе человечка, –

след бахромистый на закате,

инверсионная засечка.

Записка Богу

Лбом упёршись в Стену Плача,

знай себе молчу.

Изъясню ли – вот задача! –

всё, чего хочу?

У меня корявый почерк –

есть досуг вникать?

Что, без букв и штучек прочих

обойтись – никак?

Не избрать ли связь немую,

без посредства слов?

Но к общенью напрямую

мало кто готов.

На мерзавца напороться

всем в себе претит:

вдруг под слоем благородства –

голый аппетит?

Лучше в слово, словно в тогу,

наготу облечь.

Сколько их, посланий к Богу, –

сыплют, что картечь.

Что ж, ступай, моя записка,

в щёлку меж камней.

В общем хоре даже писка

вряд ли ты слышней.

Вряд ли нашей карго-вере

ведом юный пыл,

но в словах, по крайней мере,

искренен я был.