Гарри
Лебедев

* * *

…Ужель за гробом

Ни жизни, ни награды нет?

Алексей Кольцов

...брат мой, брат, моё подобие,

как мне сиротно порой!

Жили врозь, а были оба мы

сшиты ниткою одной.

Двери нет твоей отворенной

много-много долгих лет.

Сколько же недоговорено –

не сказать теперь вослед!

Здесь роса на плитку выпала,

буквы видимы едва.

Не приходит травы выполоть

равнодушная вдова.

Боль – змеюка подколодная,

а печаль аж до тоски.

Годы, как ветра холодные,

сыплют иней на виски.

Сколько было, сколько минуло!

Почему, как и сейчас,

память сердце страшной миною

рвёт на клочья каждый раз?..

Вой сверлящий чёрных «мессеров»!

Роковой нам выпал рейс:

поезд наш – кричащим месивом –

в паутине рваных рельс.

Выждав тихую минуточку,

взрывов пережив волну,

я тебя – малой малюточку! –

на коляске прочь тяну.

Смяты страхом краски осени,

бомбой выплеснуло пруд.

Лишь воронок чёрных оспины

гарью пыльной отдают…

Здесь калина придорожная

красным светится огнём.

…Глажу, глажу осторожно я

крест твой, вымытый дождём.

Закалённый жизнью прежней

я молчу, в душе крича:

– Нам бы быть, как в поле вешнем,

стремя в стремя – три плеча!

В жизнь, такую непонятную,

через новую страну,

я судьбу твою нескладную

за собой тяну… тяну…

* * *

...если жизнь мне подарит охапку

полновесных во здравии лет,

скину я в благодарности шапку:

ничего распрекраснее нет!

Хоть и знаю, как подлость лютует,

породнившись с изменой друзей,

как кричала неправда «ату» ей,

чтоб добила меня поскорей.

Знаю, как от такой круговерти

очень рано белеют виски.

Не отправить печали в конверте,

запечатав печатью тоски!

Да и мало ль чего ещё знаю...

Если будет подарок, приму.

Хоть не всё в тебе, жизнь, принимаю,

хоть не всё в твоём ладно дому...

(Из книги стихов

«…случится краткий дождь!», 1991)

* * *

...зима весны козырной картой бита,

раздолие крикливому грачу!

Не стану я читать Адама Смита

и о Чубайсе слушать не хочу!

А буду радоваться я отныне,

что снова небо стало цветом в синь,

пока на смену благостной теплыни

не грянет ненавистная жарынь.

И, ворот распахнув рубашки новой

и рукава по локти закатив,

в толпу вливаюсь на Большой Садовой,

собою полня красочный прилив.

Я не смотрюсь в зеркальные витрины:

давно известен чёткий их ответ –

оттуда глянет на меня мужчина,

совсем седой когдатошний брюнет.

И памяти опять даёт отмашку

названий улиц незабвенных спектр:

Будённовский, Соборный и Семашко,

Газетный, Ворошиловский проспект.

С друзьями здесь случались наши встречи.

И тут однажды на свою беду

её увидел в тихий майский вечер,

нажив себе страданий лабуду.

Назначив время загодя запиской,

торчал под магазином «Масло-сыр».

От опозданий Эллочки Бакицкой

до основанья рушился мой мир.

Неслись с плакатов выкрики о съезде,

что коммунизм придёт в ближайший срок.

У «Рыбного» в зачуханном подъезде

с ребятами мы пили портвешок.

От хохота я истекал слезами,

ведь юмору противиться я слаб,

когда близ «Хлебного» бывало, что часами

травил мне анекдоты Сашка Габ.

Иду вальяжно… Мимо с рюкзачками

по главной улице Ростова-на-Дону

проносятся, топочут каблучками –

не выделить какую-то одну! –

армянки, русские, еврейки, кореянки.

Причёски – шик! Рисковый макияж!

По ходу выдадут ресницами морзянку,

так сердце напрочь захолонет аж!

Как длинноноги, как пестро одеты!

Прикиды – в мини невозможный крен!

А наши девочки рядились под Бабетту,

в юбчонки пышные, длиною до колен…

Напоминают мне красавиц прежних –

смешение кровей и языков.

У мужиков, особенно приезжих,

привычный вывих шейных позвонков!..

Пяток шагов и: «Здрасте! Здрасте! Здрасте!»

Два долгих разговора на квартал:

– Что ваш хондроз? Как кризиса напасти?

– Простите, я в гробу его видал!..

А у каштанов в белых свечках кроны,

цветёт сирень, на подвиги маня:

сегодня две эффектные матроны

взглянули с интересом на меня!..

* * *

...как ветер свистит на юру

под звёздной вселенскою крышей!

Мне грустно: я раньше умру

и долго тебя не увижу...

* * *

...В России ещё брезжит свет,

есть ещё пути и дороги к спасению...

Николай Гоголь

...привыкли жить в стяжательстве и блуде –
мошна набита, и набит живот.
Самоуверенности вашей не убудет,
и в этот раз – решили! – пронесёт!

Отгородились каменным забором
да стражею с раскрытой кобурой.
И молитесь откатам и поборам,
окружены гламурной мишурой.

Подстраховались грамотой охранной
и нужных вам вы ублажили всласть,
мечтая рьяно поздно или рано
охапкой полной заграбастать власть.

Подмять хотите под себя Россию.
Ощерились на весь на белый свет.
Вам по фигу, что бед дожди косые
секут народ какой десяток лет!..

Вот только вы ко мне с какого боку?
Вы на другом откосном берегу.
От вас моей стране не будет проку –
вы как собака на своём стогу.

Ведь вам плевать на Родину святую –
прожрали и распродали её,
хохочете, транжиря и воруя,
обрыдшее народу вороньё!

Жируйте, упиваясь сладострастьем!
Вам не учуять и не углядеть,
как вами ж сотворённые несчастья
заставят зазвучать набатов медь...

И слышу я сквозь ветры ледяные,
сквозь тишину полей и леса шум,
сквозь гуд толпы и шорохи ночные,
как плачет в люльке новый Аввакум...

* * *

...смех мой вырван,

как стрела из раны, –

уходящее щемит тоской...

Осенью, когда закаты рдяны,

по окраинам бродил с тобой:

вдоль заборов, что меня не выше,

и ворот, кривых от непогод,

за которыми семейство вишен

по весне так розово цветёт.

И казалось, только здесь осталась

капелькою маленькою Русь –

белые платочки и усталость

лузгающих семечки бабусь,

белобрысость пацанов патлатых,

косы у веснушчатых девчат,

и герань на окнах в старых хатах,

голубого неба неохват...

Утвердившись на жердине ветхой,

раннему поверив фонарю,

нам петух с чернильною отметкой

прокричал вечернюю зарю...

* * *

...удобное льстивое «да»

вместо резкого «нет» сказал.

Закопал человек глаза

и позабыл – когда.

В доме недруга «да» сказал,

друга старого предав в беде.

Закопал человек глаза

и позабыл – где.

Люди руку ему не жмут,

о погоде с ним не говорят.

И в гости его не зовут –

отводят в сторону взгляд.

В ясный полдень обходит его

справедливое солнце лучом.

Не подходит на зов его

верный пёс, виляя хвостом.

Даже пышный куст по листку

сбросил зелень в саду его.

Даже дождь, наводящий тоску,

не студит губы его.

Даже крысы из дома его

перебрались в соседний дом.

Даже смерть и горе его

позабыли словно о нём...

Ищет он! На пустынном пути

тишину не разбудит гроза.

Он мечтает глаза найти.

...но без глаз как найти глаза?..

* * *

Лидочке

...хоть всё мы в жизни делим пополам,
но есть и у тебя, родная, тайна:
с недавнего не любишь по утрам
в овале увидать себя зеркальном.

Да не волнуйся ты по пустякам!
Ты лучшая, и мне другой не надо.
Твой страх напрасен, ну зачем он нам?
Нормально это – мы стареем рядом!

Поедем в молодость, в страну моей весны,
когда весь мир прозрачен был до края!
Туда, где зори были так красны,
в них облака сгорали полыхая!

Там – словно бросила его праща! –
стриж промелькнёт под синим небосводом
и лебеди, крылами трепеща,
бегут по водной глади перед взлётом.

Туда, где ветру нечего цеплять
в его весёлом утреннем напоре.
В льняную, голубую благодать...
 

Но, ради Бога, только не на море –

в безликий муравейник голых тел,
в сообщество друг к другу равнодушных,
где был и я однажды и терпел
безделье ватное, аки оброк подушный...

Поедем! Я и сам поехать рад.
Лишь вытру пыль с оконного карниза,
и подровняю книжек верхний ряд,
да постараюсь дочитать «Улисса».

Прекрасно там – тебе я не совру!
Неисчислимо птиц и их трезвонов!
Ты удивишься белому ковру
из лилий на воде речных затонов.

Нас дуновенье подтолкнёт слегка,
поднимемся мы вровень с облаками –
глаза в глаза и об руку рука!

...Молога будет тихо течь под нами...

* * *

...это всё же безумие,

это сродни наважденью!

Я не верил до самых своих

элегантных седин

в это перерождение, в то,

что сродни нарожденью

и души обновленью

до самых забытых глубин.

Я сгорел и дотлел,

доживал свою жизнь головешкой.

Я в ярме повседневности

чувствовал даже уют.

Я ухабы старался

минуть экономной пробежкой,

чтоб на ровном забыть,

что бреду в перехлестиях пут.

Это всё же безумие –

все поломать в одночасье

и совсем без надежды

ступить на невиданный путь,

где одни миражи

вместо зримого города счастья.

...но такое предчувствие счастья,

что мне не вздохнуть!..

* * *

Даниилу Долинскому

...а годы мчат!

И застит лёгкой дымкой

прошедшее.

И только лишь во сне,

как на нечётком, пожелтевшем снимке

проявятся, с кем был ты на войне.

А кожа пальцев вспомнит вдруг гашетку –

и заболит в предплечии рука,

глаза припомнят, как в прицела клетку

попался «Мессер» – чёрные бока.

Лихой сержантик с птичкой на погоне

вращает нервно лёгкую турель...

В какой машине и в каком вагоне

вернуться можно в яростный апрель?

Как воздух пахнул речкой и лугами,

как чувствовалось приближенье дня,

когда страна салютными огнями

затмила годы смертного огня!

Пройти сквозь ад и возвратиться целым!

Храни и впредь спасённого, Господь!

И всё нам дай, до срока поседелым –

от радости и до страданий вплоть.

А что стареем – это просто враки.

Наш каждый миг – на форсаже разгон!

Для нас вся зелень вечно цвета хаки,

а небо – цвета голубых погон...

Астраханский эскиз

Вольдемару Самойлову

...в гремящих робах,

смуглы, как черти,

рокочут оба:

– Пивка бы с четверть!

Еды начало

привычный труд –

о камни причала

воблой бьют.

С весёлой злобой

лупят воблой –

помягче чтобы,

преснее чтобы!..

А на солнце жарятся

крепкие сети.

Парни расправятся

с жёсткой снедью,

встанут оба

в робах гремящих,

скажут:

           вобла

была подходящей!

Спрыгнут в лодку –

осядет она!

– Ну и погодка!

– Ну и волна!

– Не растрясло бы

нам волокушу.

– Ловить, брат, воблу –

не воблу кушать...

1960 г. Астрахань

Баллада о мальчике Рувиме и его маме тёте Сарре

...его увели на руины –

маленького и слабого...

Звали его Рувимом –

мальчика из Анапы.

У него была добрая мама –

звали её тётей Саррой.

Гроза если нас заставала,

бежали мы к ним в сарай.

Топчан из старых досок,

вместо стула – полено,

а для тех, кто продрог, –

гора душистого сена.

Тётя Сарра вздыхала шумно,

выкручивая наши рубашки:

– Нашёлся уже такой умный,

что нечем кормить бедняжек!

А есть нам очень хотелось!

Нам ночью снились лепёшки.

Нужна была высшая смелость –

мечтать о мясной окрошке.

Мы очень любили Рувима –

Кольки, Маньки, Лизки...

Его увели на руины,

на элеватор – близко.

Маленького, черноглазого,

не дравшегося ни разу,

не окончившего ни одного класса,

забывшего вкус мяса, –

приятеля нашего тихого

увели,

     увели на руины.

И там, где растёт облепиха,

не стало Рувима.

Увели полицаи в рощу

тётю Сарру с верёвкой на шее...

Нам не снились лепёшки ночью,

нам снилось слово

«евреи».

Непонятное, только узнанное,

почему-то со смертью связанное...

Почему полицаи грузные

им кричали:

           «Убить приказано!»?

Дед Михеич – он всё рассудит!

Всё село столетнему верит.

– Кто евреи?

Ответил:

– Люди.

– Кто убил их?

Ответил:

– Звери!

* * *

…в тишине так явственно я слышу,

как восходит первая трава,

как росток плюща ползёт на крышу,

как весна – в который раз! – права.

Не напрасно ж землю напоило

дождевой и талою водой.

...И во мне неистовая сила

в эту ночь под новою луной.

Я покой вдыхаю безоглядно –

сердце гулко бьёт в моей груди.

Начинаю верить: будет ладно

на остатнем краешке пути.

И душа сказала, что негоже

расставаться надолго с тобой...

Где-то в Занебесье ангел Божий

вострубил серебряной трубой...

Капитаны

...под парусом алым

уплыло детство.

Но куда

от романтики деться?

Суть в деле,

а не в названии –

бухта Свершения,

остров Желания.

И –

долгожданный! –

в морях безбрежных

мыс Доброй Надежды!..

Просмоленный парус,

форштевень усатый!

Спросит лишь трус:

– Отдых, когда ты?

А у смелых

простые планы.

На валких мостиках –

капитаны!

И жгучий ветер,

И ветер промозглый

их продувает до самого мозга.

На случай трудный –

солёная шутка.

На случай грустный –

старая трубка.

В коротких снах

им видятся косы,

косы невест

златоволосые.

Приходят улыбки

на лица грубые,

и нежное разное

шепчут губы их...

А день за днём –

только

ветра смех.

И каждый день:

– Свистать всех наверх!

На судна

штормом бросается с гор

проклятый мыс Горн.

Грозит невестам

тяжёлым горем,

вдовством грозит

Саргассово море.

Но плывут,

плывут капитаны!

У капитанов

простые планы.

Капитанам нужно,

чтоб их потомки,

листая страницы ломкие,

на картах лоций

прочли названия –

бухта Свершения,

остров Желания.

И чтоб им маячил в пути,

как прежде,

мыс Доброй Надежды.

* * *

...мускулы налились свинцом,

горит опалённая солнцем кожа.

Даже чай, что кипит над костром,

нашу усталость прогнать не может.

В тревожную песню сумели сплестись

синий ветер с закатом зелёным.

И луч прощальный из щедрой горсти

раскрасил тучи в осенние клёны.

Последний комар гудит надоедливо.

На озере утки готовят отлёт.

Сжав в ладонях хлеб недоеденный,

спит поисковый народ.

На спальных мешках игольчатый иней,

в кружках льдинки рождаются с вечера...

А сны – о ветре, не дующем в спины,

о людях, идущих ветру навстречу...

* * *

...пара слов незначащих –

прощание недолгое.

В зелёной скрылись чаще

друзья мои – геологи.

И всё...

           В блокнотах – адреса.

Для них я день вчерашний.

Их адреса – поля, леса,

а мой – домашний.

Но мы мужчины –

                        в этом суть.

Грустить нам не положено.

И знаю, не дадут уснуть

слова, не очень сложные.

И зимними ночами

наедине с листом

припомню я вкус чая,

пропахшего костром.

И повторю я долгий –

трудность что ни шаг,

и ни на шаг от долга! –

наш маршрут.

                      В стихах...

* * *

...почему ты такая гордая?

Я брожу по ночному городу –

на меня постовые косятся.

Шепчут губы мои околёсицу.

Я как лодка, в море затерянная,

я как мысль, второпях потерянная.

Я как берег без моря глубокого –

одинокий я, одинокий.

Не прошу никакой я жалости,

даже самой премалой малости.

Не прошу ничьего участия –

я хочу счастья!

Я его хочу – человечьего!

На мои чтобы сильные плечи

свои тонкие нежные руки

положила ты перед разлукой.

Чтоб тепло твоих губ говорило

мне без слов, что тебе я милый.

Чтоб была ты строптивой и кроткой.

И писала чтоб письма короткие –

пусть две строчки! – только б писала.

Неужели же этого мало?

Неужели же этого много?..

Я опять собираюсь в дорогу.

Я опять улетаю в степи,

где солнце жжёт и слепит.

Где вода пьянит, как сирень,

где тоска чернее, чем тень...

Степь! Её ж не окинешь взглядом.

И тебя там не будет рядом...

Я сейчас позвоню тебе на дом –

грохнет звонок, как атом,

всех разбудит, посеет тревогу.

Я звоню тебе перед дорогой,

я звоню тебе в раз последний,

прими это, милая, к сведению.

– Выходи – здесь звёзды такие!

Даже звёзды бывают двойные!

Поэтам щестидесятых

...и снова на кухне сидим до зари

и спорим, и спорим, и спорим

И с нами Ремарк и Экзюпери

и Менделе Мойхер Сфорим

В гранёных стаканах забыто вино –

молдавское чудо сухое.

И смотрит в открытое настежь окно

на нас полнолунье рябое.

Кухонная площадь – вертеп наш, и скит,

и наша ночлежка порою.

О лесе Шервудском Серёга басит,

о дружбе стрелы с тетивою.

От строчек медвяных по коже озноб –

как будто по самой по кромке

обрыва скользишь без дыхания, чтоб

не свергнуться оползнем громким.

Сергей не приемлет словесной трухи,

позорного с цензором торга.

Девчонка, влюблённая только в стихи,

таращит два синих восторга.

Полны мы надежды на завтрашний день,

и кажется, всё разрешимо.

Не знаем ещё, что зловещая тень

на нас наползает незримо.

Что скроен уже и платок на роток

и в силе партийный келейник –

на время отпущен был наш поводок,

но скоро затянут ошейник...

* * *

...приползу,

как собака с ногой перебитою

приползает под двери хозяина,

через долгую ночь, метелью обвитую,

к тебе, на земли окраину.

И буду тихо лежать у порога,

подрагивая костенеющим боком.

Буду ждать тебя,

как не ждали Бога

в свой час последний убогие.

Чтоб сон спокойный твой не нарушить,

не поскребусь даже лапою в двери.

Сквозь двери дыханье твоё буду слушать

и в твоё пробуждение верить.

А когда разуверюсь в твоём пробуждении,

уползу по насту из сил последних.

И в белых кустах мне будет видение,

что мир не мир уж, а ледник.

Покроет мороз меня искрами-звёздами,

а лапа не станет моей уже лапой,

а горе пронзит, как финкою острою,

затвердевающий сердца клапан.

И я соберу всё, что есть во мне сильного, –

стук сердца последний, последний мой вздох.

И через глаза, замутнённые инеем,

крикну в небо:

– Любил как мог!

* * *

…Россия и её народ существуют

больше в пространстве, чем во времени…

Павел Шестаков

1.

…вот в последнем рывке на последней прямой,

с поворотом последним расправившись круто,

мчит фартовый заезд разноцветной ордой,

сплющив бешеным бегом в секунды минуту.

А сквозь грохот копыт – нарастающий гром! –

гулко ёкают потных коней селезёнки.

И встаёт ипподром, и ревёт ипподром

фаворитам вдогонку.

И сквозь пыль – до трибун земляные комки,

от ударов в щиты разлетелись картечью!

Тучей злой несчастливых билетов клочки

бросил ветер отставшим навстречу…

2.

…я билетов не брал – я не ставил на вас,

мне бы век любоваться ликующей статью!

Не коси на меня свой рубиновый глаз,

ты поверь, что сумею понять я:

как обрыдли тебе и роскошный денник,

и отборный овёс с витаминной добавкой,

из толпы пропотевшей проклятия крик

тех, кто сделал в запарке неверную ставку.

Как ночами бессонными вязко течёт

под мышиные писки прохладное время,

как съедает вам жизнь беспросветности гнёт,

подчинения вечного стыдное бремя.

Как мне вас не понять, если сам я порой

замечаю, что мчусь по тоскливому кругу?..

Где наш путь, молодой озарённый мечтой,

где мы сбросим с себя и узду, и подпругу?

На каких виражах мы теряли себя,

так натужно стремясь к непонятной нам цели?

В наших юностях, ветви дерев теребя,

не для нас ли колючие ветры звенели?

И не нас ли далёкий манил окоём,

за который так вырваться раньше мечталось?

Что ж теперь мы и скучно, и серо живём,

почему же мы выбрали сытую малость?..

3.

…место знаю такое, где холм за холмом,

где весёлое солнце, когда и не ждали,

вдруг наткнётся на тучу. Колючим дождём

окропит и одарит прохладою дали…

Лучше всякой гребёнки вам ветер хмельной

порастреплет, расчешет отросшие гривы.

И никто не сневолит вас больше уздой,

лугом хоть, полем хоть, захотите – с обрыва!

Там такая трава! Вам не снилось такой.

Истечёте, родные, зелёной слюною.

На бескрайнем просторе – тревожный покой

и любовь кобылиц, что придёт после боя.

После честного боя, где грудью на грудь,

а копыто в копыто, а зуб против зуба.

Когда ярость на ярость! И вам не вздохнуть,

и один только храп сквозь разбитые губы.

И тогда ваша кровь перекрасит весь свет –

и ромашки, и землю, и спину подруги

в цвет побед и позоров – единый тот цвет,

что в начале миров и в последнем их круге.

И настанет великого таинства час –

облегчённо заржёт кобылица в сторонке.

Торжествующий миг, утверждающий вас, –

вы помчитесь в бессмертье своё жеребёнком!

И не станет на свете тоскливых смертей,

и за жизнь будут только суровые битвы.

На покатой земле лошадей и людей

лишь во здравие станут вершиться молитвы!..

4.

…наш распахнутый мир – связь всего и во всём,

связь цветков полевых и далёких созвездий.

Неохватность – со мраком и адским огнём,

с неизбежностью взрывов, галактик предвестий.

Это яростный мир – мы частичка его.

Нити жизней сплелись и ушли в неподвластность.

Здесь ни жалости нет, не царит торжество –

здесь для нас непонятная высшая ясность.

Только нам от рождения жребий такой –

устремляться до самых вселенских околиц.

Мчим!

Кибитка зелёная…

верх голубой…

под дугою из радуг

Луна-колоколец…

* * *

…ещё длинны полуденные тени,

и по утрам к деревьям льнёт туман,

персидские и прочие сирени

в набухших почках копят свой дурман.

Синица мне милее птицы райской,

ведь зиму пережили вместе с ней.

Сквозь смог доносит ветер от Батайска

дыхание оттаявших полей.

Ворона хорохорится на ветке,

и воробьи усеяли орех.

А из открытого окна соседки

ручьём стекает серебристый смех.

Пускай и тёплых дней пока что мало,

но заморозков нет давно уже –

девчушка со скакалкой пробежала,

живущая на пятом этаже.

Две дворничихи ссорятся, сгребая

с газонов прошлогоднюю листву.

И скоро срок для Пасхи и для Мая,

уж если говорить по существу…

Как радуюсь всегда я дня началу

(по прошлым не тоскую временам),

стихотворенью, зреет что помалу,

в голубизне плывущим облакам!

И почитаю каждый вздох за чудо.

А опыту, что жизнь дарила впрок,

всё удивляться буду я, покуда

закончится отпущенный мне срок…

И лучшего мне пожелать едва ли:

чтоб было на душе у вас легко,

чтоб год за годом утром открывали

глаза навстречу миру широко!

* * *

…расселись все по струнке мы,

торжественный наш вид.

Бабулечка с оклунками

рядком со мной сопит.

Бежит «Икарус» с живостью,

уютно дребезжит.

На пару дней на жительство

я поменяю вид.

И воздух загазованный,

и толчея, прощай!

Хочу увидеть снова я

потерянный мой рай!

Там здравствуются радостно,

знаком иль незнаком.

Спокойно там и благостно

под вишней за плетнём.

Там запахи неновые

опары по утрам.

Корзины ивняковые

в подвале по углам.

В них с лета урожайного,

конечно же, не пыль!

От пацанвы там тайное –

пузатая бутыль.

Там горизонты цельные,

никак к ним не дойду!

Там пчёлы над люцерною,

там окуни в пруду.

Там гуси, шеи вытянув,

прохожему шипят.

Там окна, зенки выпучив,

от солнышка горят.

Перед двором на лавочке

спокойно там курить.

Там девушки, как павочки.

Нельзя другими быть!

Там други закадычные

ладонь до боли жмут.

Там все к труду привычные,

и нет ленивых тут.

Там конь – глаза печальные

и тузик на гумне…

Там что-то изначальное,

что до сих пор во мне…