Глаз Кусамы
I
Я посетила выставку Кусамы
Кусама не приехала сама:
У нас – вялотекущая зима,
Зачем мы ей? Но странно:
Вода и свет, сводящие с ума,
Сочатся из её горсти упрямой,
Благословив промасленный пейзаж
И мусора шуршащую позёмку.
Безумье на продажу! Глаз и чёлка.
У живописца кризис или ломка,
А мы глядим – не стоит вернисаж
Ни цента. Смыт дождями макияж,
За ним – вуайериста голый глаз
И точки в рамке.
II
Кусама (часть вторая)
Нам прислала
Смешную инсталляцию в консервах.
Не буду в этой очереди первой:
Сюда явилась истощить запас
Зима с пакетом тающей пороши.
Промёрзшие любители горошка
Послушно ждут возможности припасть
К весёлой белизне (a я, бывало,
За баночным ещё не так стояла
В предпраздничном безумии своём),
Видениями выстелить витрины:
Фалличен пестик, девственны тычинки.
Ещё немного – и дверной проём.
А там – проход в кусамину палату.
Я вспоминаю. Я ли виновата,
Что мыслям не собраться больше трёх.
Кусама бьёт горохом по стене,
А в кухне нарезают оливье.
И там, и здесь проныры-тараканы
За плинтус катят краденый горох.
Картошка вся в глазках. Глаза Кусамы
Глядят из всех прорех.
_____
Яёи Кусамa – японская художница
Эмигрантский серпантин
I
Эмигранты легко узнаваемы на фотографиях.
Это за их спиной ломятся распахнутые багажники
свежезарентованных кадиллаков;
талии надёжно схвачены спасательным кругом
североамериканского жира:
«У нас его много, так что мы никогда не утонем».
Горизонты лоснятся радугой:
«Это мы всей семьёй по дороге в «WhiteCastle».
Червоточины писем со старой родины
Отправляются в спам высокомерным
великодержавным сервером. Всё в цвету.
Имена, которыми они окликают друг друга,
похожи на лошадиные масти или сорта хлеба,
а фамилии – вехи былого позора, разменная монета очередей
в учреждениях немилосердного стыда.
Эмигрантам снятся многоязыкие сны в монохроме,
потеря купонов на питание, потеря билетов на родину,
чугунная челюсть чиновницы-англосаксонки.
Но в конце концов и у них случается воскресенье,
и они позируют на парковке, на фоне чужого багажника.
II
Дети, рождённые в эмиграции, красивы и крупны,
как птицы, выращенные в неволе.
У них новые, звучные,
щекочущие горло и ухо имена.
Oни – талисманы,
обладатели паспортов, – самим фактом рождения
в голубой прохладе городской больницы,
превращают семейство из своры мышей
в серых кучеров, в ливреях цвета государственного флага.
Старшие дети взрослеют рано, просиживают в залах
бессмысленного ожидания,
любезно и торопливо переводят ложь своих взрослых,
полуобъясняют семейные тайны
(«Мама никогда не была замужем за папой,
и брат мой – не кровный брат», –
«Да, все семеро по одному адресу,
но не используйте его для переписки»),
сонное зелье очередей
запивают, не морщась, одним глотком,
чёрной водой чужих решений.
III
Кукольный театр эмигрантского дома:
папa-марионеткa подвешен на ниточках срочной работы,
брат-клоун вечно судится с корпорацией,
жонглирует просороченными платежами,
мамa-матрешкa вытаскивает талисманы (Тиффани и Тайсонa)
из округлого таинства деревянной утробы.
Голоса как визгливые тормоза,
давят расплавленным жаром.
Разноцветная кровь переливается
на расцарапанной коленке самого младшего,
с двойным именем Принц-Талисман
(губы поджаты, ногти подстрижены,
каллиграфия практикуется на кирпичной стене школы).
IV
Набережная в европейском захолустье, восточный базар.
Воскресный угар
покупок, примерок
нарядов с вешалки «Всё за пять евро»,
помятых сердитых кур, депрессивных кроликов
в клетках,
дюнеров, новой немецкой еды,
льежских вафель, ожогов от жира.
– SpeakFrench, – говорит мне продавец средних лет
в отливающей фиолетовым древней щетине,
с диковинным акцентом, как будто в горле у него пламя или слива.
Сколько раз он слышал это за годы бельгийского уюта,
сколько раз ему снилось написание слов, касание фразы.
– SpeakFrench, comme ça?
Стайка одинаковых девочек-птиц примеряет все по очереди,
всем сёстрам по селфи,
отправляют снимки своим Али и Салимам.
Так мы живём, по обновке в неделю.
Приезжай, ну когда же.
Заплывают лёгким жиром разбитные мальчишки,
забывшие страх/голод/хлопки выстрелов/
кому надо отправить выручку в конце месяца,
и подходят к лоткам их серьёзные сёстры,
а может, они улыбаются под никабом.
Набережная Рузвельта
Следует за Де Голлем,
За Рузвельтом следует излом реки.
Как и предполагалось, до рассвета. Не-видение
Суббота, семь утра.
Пальцами раскрываю невидящие глаза:
Не пора ли спасать человечество?
На автобусной остановке
В темноте притаился Тед,
успешный пользователь банка TD,
Запаянный в тусклый плексиглас,
Ростом в полторы меня.
Мы доверяем TD, я и Тед,
Но сомневаемся в субботнем расписании автобусов.
Возможно, мне так и не удастся
Спасти ни одного пуэрториканца
Из вытащенных на нью-йоркский берег.
Фейсбук, к счастью,
раскрашивает ожидание
В цвета надежды и гнева:
Поэт грезит о воображаемой опасности;
Поэтесса, если есть такое слово,
вспоминает о несбывшейся любви,
Добавляя нотки абсурда в утренний коктейль.
Фейсбук – это книжка-раскраска, на обложке –
Прокисшие плоды воображения.
Фейсбук, как голодный птах, разевает клюв
В ожидании лайков.
Я забанила всех.
Лучше б сходила в баню,
Где мокрая листва имитирует осень,
Но хотя бы не холодит коленки.
На остановке я не более полезна, чем в бане.
Неспасеннное мной человечество досматривает субботний сон,
И первые симптомы рассвета уже подкрашивают губы Теда.
Автобусов нет как нет.
Мы так и не определились, наши пуэрториканцы или не наши.
Загадаю: если доеду-таки к утру, то наши,
а если опоздаю – всегда можно ещё вернуться
В тёплую ночь постели.
11.2017
Авторский перевод с англ.
© Галина Ицкович, 2017-2018.
© 45-я параллель, 2018.