Цветок неизвестных кровей
Джазовые вариации
I На тему Л. Хьюза
Душа течёт серебристой рекою.
Ева глаза опускает смущённо.
Глаза навыкате… Катят волны
Корабль Цезаря, и прикроет
Рукой смущённою Клеопатра
Сосок, раскрывшийся так некстати.
Цветок неизвестных кровей приколот
На грудь танцовщицы дешёвого шоу.
Кто платит за всех? Кто собою платит
За музыку древнюю в новом прикиде?
Что было раньше, джаз или овум?
Цветок Клеопатры? Цветастое платье?
Будете в Гарлеме, отыщите
Шестиголовое тело джаза.
II
Пчелы трассируют. Мир обезвожен.
/Барриос чертит в своей преисподней./
Липнут песчинками Копокабаны
Или извёсткой моей подворотни,
Жёлтыми нотами Монгоре
Точные, терпкие гончие пчёлы.
Жар малярийный другого укуса
/Плачет Пьеро, погибает Петрушка/
Жёлтой пыльцой оседает на пальцах,
Жало виднеется в центре. Не плакать!
Прочие могут ли с ними сравниться
В прочности, точности чёрного жала.
Что твой Пьяццола, что твой Стравинский.
Жалят пониженной пятой ступенью.
Бредит фагот в маракасовом мраке,
Нету на джазовом небосводе
Проще узора, чем чёрное с белым.
Жёлтое видится пчёлам-джазменам.
Жёлтые сполохи. Джазово небо.
Конец Рапунцель
По ночам вставала наощупь к окошку,
чтоб следить, как стремится звезда
заискриться, ныряя, в моих хороших,
в волосах моих, волосах.
С утра вычёсывала, высвобождала
случайно вплетённые сны.
По стенам башни к подножью стекало
жидкое пламя косы,
что, рыбача, забрасывала в неведомое
с непонятно какою целью,
и служили волосы одновременно
неводом и якорной цепью.
Озарялись деревни окрестные
моей гордостью, пряди пламенели.
Когда же вечер клубком разматывался над местностью,
волосы рыцарем беременели.
Я себе лгала, что отец мой несчастный
не отпустит, что меня нипочём не выцыганить
у него, и менялись рыцари часто:
вниз с косы – и в лес. Но разве дело в рыцарях!
Любовалась, не глядя, поскольку знала я,
что ослепнуть впору от этого блеска.
Подносили служанки к ним воду талую,
и вода отражалась в них с тихим плеском.
Ввечеру покрывали меня, и подушку,
и не знала, что утро наступит,
когда я увижу на ней, обернувшись,
из золота тихие струны,
что ещё качнется цветком прекрасным
голова моя, странно легка, но
проступает уже под руном бесстрастно
нагота моя белой каллой.
Я, разбив зеркала, в моей башне тесной
погасила свет, извела расчески,
и теперь, заслышав любовную песню,
не спешу спускать утомлённые косы,
только дни напролёт все считаю капли
в обмелевшей моей реке.
Дни и ночи сплелись паляницей, канули –
хвост мышиный в моём кулаке.
Всё, что было когда-то мною,
выпадает, за горстью горсть.
Урожай наполняет подолы –
пустоцветные листья волос.
Неприкрытым, облущенным семечком –
на заклание сна. Спят глаза,
а душа заходится в плаче вечном
по волосам моим, волосам.
Из дорожных откровений
...А я – путешественница. Пять часов строго на юг, где острова
открываются взору – а дальше бессильны слова.
Можно в аренду взять последний уцелевший фрегат.
Отсидевший на материке (и за то уважаемый здесь) пират
Мне покажет лагуну по пиратской-таки цене.
Здесь рассвет распевается: «ми-ма-мо».
Волны пахнут санблоком и колбасой.
Пёс, песочная морда, учиняет чайкам разнос.
Роскошь яхт проплывающих предсказуема чуть не до слёз.
Так – пока закат не затупит карандаши, а пейзаж не потонет во сне.
Поновей чего хочется? – семь часов лета через океан на восток.
Предварительно вытряхну из чемодана песок,
возведённый в титул пылинок далёких стран,
и – на площадь, по которой Ганс, разумеется, Христиан,
(двусторонние флюсы, запущенный гайморит,
официант из знакомой кафешки, завидев его, раскрывает плед)
шагает в театр, или перепарковывает велосипед
с Королевской на Ратушную, по соседству с визгами из Тиволи
и обильной аромой дешёвой еды,
в снежной взвеси среди цилиндров седых,
где араб в ушанке по-датски со мной говорит.
Что угодно, только бы не домашний обстрел.
Как угодно, только не видеть, как мир постарел.
Где угодно, только не
наедине.
Магазин антиквариата в Наталии, штат Техас
В городке Наталия мне знакома
Лишь русалка в тельняшке – примета дома.
Распускает вязанье в углу Пенелопа-
Паучиха. Приезжих приводят стопы
В магазин старья, где столы и блюдца
(«Осторожно – порог, здесь прошу пригнуться»),
И – вперёд, по дороге, мощёной пылью
Чьих-то малозначительных меморабилий.
На фарфоре, как брэнд, – полукружье помады
Какой-нибудь местной Шехерезады.
Ностальгия по прошлому точит упрямо,
Словно капли из вялотекущего крана,
Довершает картину группа туристов,
Рослых школьниц из города Корпус Кристи
(По дороге в Даллас, миль примерно триста) –
Напряженные лица, неловкие пальцы.
Соблазнительно в городе потеряться,
На витрины Наталии* заглядеться,
На себя примеряя чужое детство,
И проснуться промозглой техасской зимою,
Под холодной рождественскою звездою.
___
*Наталия (лат.) – рождество.
Упражнения в изучении зимнего города
Предрассветное
Когда ты заснежен так, что кажется,
Снег – это просто триллера атрибут,
Когда за окном подмерзает кашица,
Поезда никуда не идут,
Когда посыпает снотворным крошевом,
Когда теряешь присутствие духа
Когда не ждёшь ничего хорошего,
Гляди – за окном старуха.
Старуха, корявая кочерыжка,
Скользит сквозь рассветный мрак.
Старуха бредёт с усилием, рыжая
Окалина на гетрах и мятых щеках.
Это пятно – от кимчи.
От него же отрыжка.
На связке блестят ключи.
Старуха, корейская ведьма на пенсии,
Выплачиваемой облачной валютой,
Сквозь метели мучное месиво
Протискивается из ниоткуда,
Снег валится кашей пшённой
В открытый рот капюшона.
На протяженье весны ли, осени,
Лета, приступа полиартрита,
В день нажатия кнопки, наутро после –
Химчистка всегда открыта.
Старуха ортопедически шаркает,
Отдуваясь – неужто жарко ей?!
Скользит вперед кривоного, натружено
Героиня собственного не кончающегося сериала.
Сущее мерит стужами.
Открыться вовремя – это немало.
Старуха вечная, неизменная
Торит тропу по-хозяйски.
Это её вселенная,
Её ключи на связке.
Ностранд Авеню
Открыточный день. Красногрудая птица
На алом пирожном рябины, в глазури снежной.
В проёме открытой двери
Старая пьяница
дивится на невозможное
С последней не пропитой территории –
Никакой Нострадамус не предскажет похмельный восторг.
Ностранд Авеню
Запружена утренней очередью страдальцев
В ожидании открытия кормушки услуг социальных,
И только птица заботится о себе.
Изгоняю чёрную полоску очереди,
Пьяницу, следы от мусорных баков
Из видоискателя.
Пересадка
Улица, урок прогулянный, умница,
Распадается надвое в заложенном месте,
Я, странница, не достойна
Упоминания на городской странице,
Отражений в тыща одном городском предмете,
В глазах прохожих, в стекле наручных часов.
Девушки зря теребят Айфоны
В поисках нужных слов.
Ночью
К полуночи бессонница совсем достала,
так что встала, оделась, поехала.
Город уже обезумел. Пенились тротуары.
Люди на них пузырями
возникали,
нанизанные
на зазубренные острия магистралей.
В перехлесте стритов,
авеню и площади,
на которой никогда не бывает потише
или попроще,
стояли совсем пропавшие неофиты,
открытыми ртами глотали город, как порошок,
как таблетку на вечеринке,
когда со всеми – и всем вставляет, а горечью только тебя тошнит.
Свет препарировал.
Свет выхватывал
фрагменты, фасады.
Зеницы фотоаппаратов
цементом света залиты.
Нету ни впадин на асфальте,
ни другого, из того, что забыть бы рады.
Рекламы – новьё. Просто дежа вю.
Всё было здесь новым столько раз на дню.
Перелицованные лица
выныривают из колодца, казавшегося бездонным.
Кто-то сюда возвращается из больницы,
чтобы умереть дома.
Всей философии
Мне говорят:
«Ты когда-нибудь вникнешь в текущий момент?
Не пора ли в волки – из поросят?
Ведь тебе не двадцать, а пятьдесят.
Прочитай за уикенд
Айн Рэнд».
Я говорю:
«Чем я старше, тем соблазнительней наоборот
Жизнь прожить. Не дождаться ли мне Годо?
Ну и пусть князь Мышкин очередной –
Просто Кошкин, а то и – кот.
Прожила в тех местах я довольно лет,
Где от страха привился иммунитет.
Человеку ведь надо, в его простоте,
Чтоб ходили ночами к нему не те,
От которых холодно в животе.
Всей затей.
Гуманизм безвкусен, как баббл-гам.
Эгоизм коктейлем липнет к губам.
Обладатели общего живота
Пьют бензин.
Поглощённые жалуются на темноту.
Поглотивший жалуется на колит.
Мы в едином чреве который год.
Больше нам ничего не грозит.
Я – не пища, не чрево, кишка слаба.
Иногда добра. Нажила добра.
Я – ни справа, ни слева. Везёт – жива.
Непрожёвана».
© Галина Ицкович, 2013-2015.
© 45-я параллель, 2015.