Семейственная неприкосновенность

(К истории последней дуэли А.С. Пушкина)

 

I

 

Хронология последней дуэли Пушкина проста и кратка.

Утром 26 января 1837 года Пушкин послал оскорбительное письмо Геккерену, приемному отцу Дантеса.

Вечером того же дня получил вызов на дуэль от Дантеса.

27 января днем секунданты: Данзас – со стороны поэта и д’Аршиак – со стороны Дантеса – выработали жесткие условия дуэли (по требованию Пушкина, «чем кровавее, тем лучше»).

В 16 часов в пригороде Петербурга, на Черной речке, А.С. Пушкин был смертельно ранен.

29 января в 14.45 поэт скончался от полученной раны в живот.

Считается, что поводом к дуэли послужила казарменная острота Дантеса, сказанная им Наталье Николаевне 23 января на балу у гр. Воронцовой и услышанная многими: «Je sais maintenant que votre corps est plus beau que celui de ma femme» («Теперь я знаю, что Ваше тело красивее, чем тело моей жены»). Дело в том, что у Екатерины Николаевны, ставшей женой Дантеса 13 дней назад, и у ее родной сестры, Натальи Николаевны Пушкиной, был один и тот же мозольный оператор, а по-французски слова «cor» («мозоль») и «corp» («тело») звучат совершенно одинаково.

Конечно, каламбур цинично двусмыслен; конечно, Пушкин был оскорблен, считая задетой свою собственную честь, а главное – честь Натальи Николаевны, чья чистота не вызывала у него сомнений; однако уничижительное письмо он послал не оскорбителю, а его приемному отцу. Почему? И почему вызов на дуэль был послан не Геккереном, кому Пушкин адресовал свое письмо, а Дантесом?

Современники поэта – друзья и просто случайные наблюдатели – оставили много воспоминаний о последних месяцах жизни Пушкина. Большинство из них сводится к одному: к упоминанию его угрюмой мрачности вкупе с непредсказуемыми вспышками гнева.

 

Светская молва приписывала эти неконтролируемые перепады настроения ревности Пушкина, да еще шепотом прибавляла сюда имя Александрины, средней сестры Натальи Николаевны, жившей с Пушкиными под одной крышей и с которой у поэта якобы были какие-то отношения. А старшая Гончарова, Екатерина, фрейлина двора, открыто вздыхавшая по поклоннику-красавцу своей младшей замужней сестры? Сплетни множились, росли, заполняя затхлый воздух петербургских гостиных, подхваченные заезжими франтами и экзальтированными барышнями, вывозились в провинциальные салоны, летели в письмах за границу, порождая лицемерные вздохи: «Ах, первый поэт России исписался, талант его увял…»

Но это всё сторонние наблюдатели, невнимательные, падкие до светских сенсаций в удушливой атмосфере Николаевского правления, когда всякая свежая мысль, высказанная вслух или доверенная бумаге, подавлялась штатными сотрудниками и добровольными осведомителями III отделения. Не случайно, как простодушно пишет в воспоминаниях жена П.В. Нащокина, ближайшего друга Пушкина последних лет, во время нечастых наездов поэта в Москву друзья уходили в турецкие бани, где могли, не боясь быть услышанными, поговорить по душам.

Ну а что же проверенные и давние друзья Пушкина: Жуковский, Карамзины, Вяземские, Россеты – может быть, они понимали, что происходит на самом деле, и всеми силами старались защитить дом поэта от сплетен? Увы. За три дня до роковой дуэли Вяземский, по свидетельству его племянницы – С.Н. Карамзиной, сказал: «Я закрываю свое лицо и отвращаю его от дома Пушкиных». Почему?

Почему Пушкин, получивший 4 ноября 1836 года анонимные пасквили, был уверен, и с этой уверенностью умер, что они инспирированы Геккереном (хотя П. Щеголев, подвергший сохранившиеся оригиналы графологической экспертизе в 1924 года, пришел к выводу, что они написаны измененным почерком рукой кн. П. Долгорукова)?

Свидетельств много, но ни одно из них не отвечает на многочисленные «почему?», возникающие у всякого, кто читает о последнем годе жизни А.С. Пушкина. От чего защищался и что защищал поэт? Эти вопросы и мне не дают покоя уже много лет. Для того чтобы попытаться хотя бы частично ответить на них, нужно вернуться на семь лет назад, в 1830 год, и потом шаг за шагом проследить, на каких принципах Пушкин строил свою жизнь и свой Дом.

 

II

 

Пушкин сватался к Наталье Гончаровой дважды. Первый раз он получил неопределенный ответ: мать 16-летней Натальи Николаевны, Наталья Ивановна Гончарова (в девичестве Загряжская), ссылалась на молодость своей дочери и просила подождать. Второй раз предложение было принято, но свадьба откладывалась из-за отсутствия приданого. Пушкину это было все равно, но на соблюдении внешних приличий упорно настаивала Наталья Ивановна, а так как семья невесты была разорена, то Пушкин сам вызвался обеспечить необходимое приданое. Заложив имение Кистеневку, да еще заняв денег у друзей, поэт смог собрать нужную сумму к концу 1830 года. Кроме этого, Наталья Ивановна потребовала от Пушкина некоего «гарантийного» письма от правительства о благонадежности жениха. Поэт скрепя сердце был вынужден обратиться к Бенкендорфу с унизительной просьбой о подтверждении собственной лояльности. Наконец, и письмо было получено, в котором начальник III отделения утверждал, что Пушкин чист перед правительством и не подвержен тайному надзору. Это была ложь, о которой Пушкин если и догадывался, то, слава Богу, наверняка не знал (*1). Итак, все внешние препятствия были устранены.

Венчание состоялось 18 февраля 1831 года в Москве, где молодая семья предполагала обосноваться прочно.

В эти дни Пушкин писал в Петербург Плетневу: «Я женат – и счастлив. Одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось – лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что кажется, я переродился». По воспоминаниям А.Я. Булгакова, московского почт-директора, который через три года сыграет странную и нелицеприятную роль в судьбе Пушкина, тот был весел, как никогда ранее, и вместе с Натальей Николаевной «они как два голубка». Однако уже 15 мая Пушкины перебрались в Петербург. Что же произошло?

Московский дом молодых часто посещала теща. Обладая характером неуравновешенным, даже вздорным, малообразованная и любившая выпить, Наталья Ивановна, по своему разумению – резко расходившемуся с пушкинским, принялась запоздало воспитывать свою уже замужнюю дочь и учить ее, как управлять мужем. Пушкин же считал, что ответственность за воспитание юной супруги целиком лежит на нем, если вообще допустимо вести речь о воспитании. Вот как он напишет об этом Наталье Николаевне спустя ровно 3 года, в мае 1834 года: «Никто не должен знать, что может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни». И через 3 месяца: «Эй, женка! смотри… Мое мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж, жена, дети, покамест малы; родители, когда уже престарелы; а то хлопот не наберешься, и семейственного спокойствия не будет».

С такой независимостью Наталья Ивановна не могла смириться, и вот уже начала устраивать скандалы в доме Пушкиных (как будто ей было мало своего собственного, где она привыкла единолично повелевать сошедшим с ума мужем и двумя незамужними еще дочерьми, не говоря о безропотной дворне). Пушкин же вообще не переносил посягательства на свою частную жизнь, всячески избегал дружеских советов, имеющих целью наставить его «на путь истинный», и безапелляционных рекомендаций, как следует жить и о чем писать, и уж тем более не стал терпеть такого своевольного и некорректного вмешательства в свою семейную жизнь.

Пушкины попросту сбежали в Петербург – подальше от бестактности и навязчивости Натальи Ивановны Гончаровой.

В Петербурге с начала мая устанавливался дачный сезон, и большинство дворянских семей уже покинуло душную столицу. Пушкины, не успев толком обосноваться на новом месте, также переехали за город, в Царское Село, куда вскоре прибыл двор. Двери их дачи были гостеприимно распахнуты для друзей и знакомых: по вечерам к ним часто заглядывали Карамзины, а с утра бывали Плетнев, Жуковский, Александра Осиповна Россет – фрейлина двора, старинная приятельница Пушкина, женщина не только красивая, но и образованная, умная, наблюдательная. Именно ей Наталья Николаевна была обязана представлением сначала императрице, а чуть позже и Николаю I, которые, восхитившись редкой красотой и изяществом жены поэта, пригласили его с супругой бывать на открытых дворцовых балах. Наталья Николаевна была одновременно смущена, польщена и восхищена таким высочайшим к себе вниманием. И тогда же император удовлетворил просьбу поэта, поданную ранее, о работе в государственном архиве.

Пожалуй, именно здесь следует искать завязку развернувшейся пять лет спустя трагедии: любовь Натальи Николаевны к балам, к блеску, невозможность отказаться от всеобщего восхищения, которое было вызвано ее неземной чарующей красотой, и стремление Пушкина к уединению, которое одно могло даровать ему творческое вдохновение, следствием чего явилась бы финансовая независимость, к тому уединению в деревне, которое оградило бы их Дом от любопытных недоброжелательных взглядов и безжалостных, часто лживых светских сплетен.

 

III

 

Пушкин давно хотел заняться историей царствования Петра I, чей гений просвещенного преобразователя России невероятным образом сочетался с бесконтрольностью восточного деспота (это внутреннее противоречие позднее ляжет в основу конфликта «Медного всадника») и откуда вели свою родословную Ганнибалы, предки Пушкина по материнской линии.

Переехав из Москвы в Петербург, Пушкин не только много времени посвящал работе в архиве, но и активно занимался журналистикой.

С внезапной кончиной Дельвига прекратила свое существование и возглавляемая им «Литературная газета», объединявшая наиболее талантливых писателей, известных своей независимостью. Именно эта независимость да еще (не в последнюю очередь) собственные меркантильные интересы дали повод Ф. Булгарину обвинить их в так называемом «литературном аристократизме» и в том, что их произведения якобы непонятны, не востребованы средним читателем. Вот уж зато его «Иван Выжигин» был востребован на все 100 процентов, а продавался-то как хорошо! Хотя о художественных достоинствах этого русского бестселлера XIX века говорить не приходится, а сам автор не считал зазорным, будучи тайным осведомителем – тем, кого скромно называли «литературным консультантом», – III отделения, украсть сюжет «Бориса Годунова», рукопись которого хранилась у шефа тайной полиции, и издать прозаический вариант под названием «Димитрий Самозванец» (*2). Цензура не пропустила в печать пушкинскую драму, а вот булгаринская подделка разошлась многотысячным тиражом. Шеф жандармов охотно помогал своим сотрудникам, которые продавали не только собственные рукописи и вдохновение в угоду правительственным требованиям, но и свою совесть.

Однако писателям, близким Пушкину, нужен был свой печатный орган, что в условиях жесткой николаевской цензуры, еще более усиленной триадой Уварова – «православие, самодержавие, народность», сделать было очень непросто. На втором же номере был закрыт «Европеец» Ив. Киреевского, а попытка Жуковского заступиться за редактора вынудила поэта и воспитателя цесаревича Александра подать в отставку (конфликт между Жуковским и царем был, правда, улажен, но выпуск журнала не возобновился). Прошение Пушкина об издании еженедельной газеты, в которой наряду с художественными произведениями печатались бы и политические новости, было категорически отклонено Бенкендорфом (эта прерогатива была только у булгаринской «Северной пчелы»).

А тем временем жизнь в столице требовала все больших и больших расходов. Семья росла, у Пушкиных было уже двое детей, росли и траты. Разрешая поэту работать в архивах, Николай I определил ему вспомоществование в размере 2000 рублей в год, однако денег этих поэт так и не увидел. Зато желание императорской четы видеть первую красавицу Петербурга, Наталью Николаевну, на закрытых балах в Аничковом дворце повлекло за собой назначение Пушкина камер-юнкером. Известие об этом привело его в такое бешенство, что Жуковскому и Вяземскому пришлось обливать его ледяной водой. И дело тут, конечно, не в том, что обычно на эту должность назначались молодые люди, только начинавшие придворную карьеру, а Пушкину уже исполнилось 34, но в том, что таким образом у императора появлялась лишняя возможность более жестко контролировать жизнь Пушкина (и тот это прекрасно понимал): Николаю I уже казалось мало быть его личным цензором (через Бенкендорфа), недостаточно тайного надзора, теперь поэт, от которого всего можно было ожидать (с точки зрения императора и шефа жандармов), находился под его бдительным оком. А то, что придворная служба с ее обязательными церемониями, балами, церковными службами отнимала время у творчества, царя нимало не занимало: он просто не понимал, что единственным реальным доходом выросшей семьи Пушкина были его публикации. Пять тысяч в год, положенные императором Пушкину как камер-юнкеру, уходили на оплату нанятого дома – это была капля в море. Да и можно ли деньгами измерить вдохновение и творческую независимость? В январе 1837 года поэт напишет о Шатобриане: «... (он – Н.Л.) приходит в книжную лавку с продажной рукописью, но с неподкупной совестию». В равной степени эти слова относились и к самому Пушкину.

Между тем, продолжая работать в архивах, Пушкин сосредоточил всё внимание на закрытых документах о Пугачевском бунте. Он получил разрешение от Николая I и Бенкендорфа на посещение мест мятежа, где еще оставались в живых свидетели восстания и сподвижники Пугачева.

Пушкина в это время особенно интересовала проблема роли личности в истории, разрешение которой он воплотил в художественных произведениях. Дело Петра I, бесспорно, велико, но жертвой его исторической миссии становится маленький человек, бесконечно далекий от высших государственных интересов. По мысли Пушкина, жизнь Гринева сохранена потому, что он сохранил незапятнанной свою честь (как эта мысль сейчас близка писателю, когда его самого всё крепче и крепче опутывают ненужные связи, обязательства, долги!). Между прочим, словесные портреты Пугачева и Екатерины II написаны очень похоже, с той, разумеется, разницей, что Пугачев – мужчина, а Екатерина – женщина (*3). Власть – какой бы она ни была: легитимной или самозванной – всегда противопоставлена жизни обычного человека. Только лишь сохраняя внутреннее достоинство и независимость, обладая в значительной степени личной храбростью, можно выстоять в историческую бурю и не запятнать совесть недопустимыми компромиссами, влекущими за собой самое постыдное и страшное – предательство.

А поэма «Медный всадник» так и не была опубликована при жизни Пушкина: Николай I лично проставил на полях рукописи карандашные замечания, с которыми Пушкин не мог согласиться, на том дело и кончилось.

 

IV

 

В апреле 1834 года Наталья Николаевна с детьми и сестрами (которых она к тому времени забрала из Москвы и которые жили вместе с Пушкиными в Петербурге) уехала из столицы на лето в свое имение Полотняный Завод.

Пушкин остался в городе, где в качестве камер-юнкера обязан был присутствовать на празднествах по поводу совершеннолетия престолонаследника. Он пишет своей жене, задержавшейся в Москве: «Все эти праздники просижу дома. К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди, и мне, вероятно, его не видать. Видел я трех Царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфиродным своим тезкой; с моим тезкой я не ладил. Не дай Бог ему идти по моим следам, писать стихи, да ссориться с Царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет. Теперь полно врать; поговорим о деле: пожалуйста, побереги себя, особенно сначала…»

Это письмо по указанию начальника почтового ведомства в Москве, А.Я. Булгакова, было перлюстрировано (а тот, в свою очередь, выполнял указание свыше – III отделения) и представлено на доклад к Бенкендорфу, а от того – к царю. Ознакомившись с частным письмом поэта, царь разгневался. Какие слова, какие строки могли вызвать этот гнев – неважно, важно то, что Николай I ни секунды не сомневался в своем праве (даже обязанности!) читать чужие, в том числе интимные письма. Вероятно, он считал, что и таким образом он, как добрый отец, печется о благополучии своих поданных. А тут вместо ожидаемых слов благодарности – сарказм, да еще с оттенком презрения: есть от чего возмутиться. И царь начал возмущаться вслух. В том числе выразил свой гнев на Пушкина Жуковскому. Тот немедленно связался с поэтом. Пушкин, узнав, что его сугубо личное письмо к жене было вскрыто, прочитано и обсуждено прилюдно (и всё это с подачи самого императора!), немедленно подал в отставку. В первую очередь потому, что он не мог быть подчиненным у человека, который считает в порядке вещей вскрывать и читать чужие письма. «Г. (Государю – Н.Л.) неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию. Но я могу быть подданным, даже рабом, – но холопом и шутом не буду и у Царя Небесного. Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего Правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать Царю (человеку благовоспитанному и честному), и Царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть Самодержавным!» – записал Пушкин в своем дневнике. Во все времена этот поступок считался настолько бесчестным, что люди переставали здороваться с тем, кто его совершил, а в позапрошлом веке за этим следовал поединок. Но не мог же в самом деле Пушкин вызвать на дуэль Николая I! Или всех безликих сотрудников III отделения, которые отдают приказы о перлюстрации частной переписки! Но каким образом он мог защитить свою попранную честь? Он ощущал себя пойманным в ловушку, из которой не было выхода. Бежать – единственное, что ему оставалось, не встречаться глазами с бесчестным человеком, не склоняться в поклоне при встрече (ведь поклон – это знак не только светского этикета, но и уважения, а именно уважения-то Пушкин и не чувствовал совсем, напротив!).

Получив прошение об отставке, царь возмутился еще больше: вместо выражения благодарности за все благодеяния, что он ему сделал (а ведь они были: возвращение из Михайловской ссылки, например), Пушкин опять проявлял своенравие и непокорность, опять требовал непонятно чего (в данном случае – ухода со службы и жизни в деревне, где он мог бы поправить свое хозяйство и заняться творчеством). Царь принял отставку своего камер-юнкера, но одновременно запретил работать в архивах.

Это был тяжелый выбор для поэта. Лишиться доступа к архивным документам значило прекратить работу над историей Петра Великого. К тому же Наталья Николаевна не могла и помыслить себе жизни в деревне: без светских развлечений – что ей там было делать? Читать она не любила, оставалось только замкнуться в семейном кругу: воспитывать детей, заботиться о муже, управлять дворней, а красота ее тем временем увянет, не замечаемая никем, не вызывая ничьего восторженного шепота и громкого восхищения. После мучительных размышлений Пушкин вынужден был забрать свое прошение обратно как необдуманное. Да еще Жуковский (очевидно, выполняя требование свыше) просил поэта написать письмо с извинением. Да за что, за что извиняться?! Буде виноват – так это понятно! А тут – его письма вскрываются и обсуждаются во всеуслышание, и за это надо просить прощения? В конце концов, Пушкин сделал то, на чем настаивал Жуковский, – написал письмо царю, где просил не давать ход его прошению об отставке, но все-таки без слов извинения.

Итак, всё осталось по-прежнему: презренная придворная служба, правда, дающая право работы в архивах; светские салоны и дворцовые балы, отнимавшие массу времени, но доставлявшие столько неподдельной простодушной радости его жене, и растущие долги, погасить которые Пушкин не видел никакой возможности. Пропасть между тем, к чему стремилась душа, и тем, что его окружало в действительности, чем он обязан, вынужден был заниматься каждый день, – росла. Петля начала затягиваться туже.

 

V

 

После того как и этот, очень серьезный, конфликт был улажен, и Пушкин, приняв, что его письма прочитываются (как это ни мерзко представить себе!), остался на службе в Петербурге, он, пересказывая в послании жене историю несостоявшейся отставки, сообщил: «Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охолодило, что я пера в руки взять был не в силе. Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство a la lettre. Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности невозможно: каторга не в пример лучше. Это писано не для тебя... »

В этом письме Пушкин обозначил очень важное для себя понимание свободы, в первую очередь свободы неприкосновенности, которая включает не только неприкосновенность частной собственности (вот он – основной конфликт «Дубровского»), но и жилища, переписки, образа мыслей. Сейчас это называется «декларацией прав человека», и контролем за их соблюдением занимаются многочисленные международные комиссии, а 170 лет назад – в самодержавной России – Пушкин в одиночку отстаивал основное право личности на частную жизнь, не допуская ничьего и никакого вмешательства со стороны. С точки зрения императора и гр. Бенкендорфа, это было вызывающей демонстрацией независимости, нелояльностью к правительству, политической неблагонадежностью. А ведь шеф III отделения так и не удосужился ни разу поговорить с поэтом о его политических взглядах, ему это было просто не нужно – он предпочитал собирать сведения о «неблагонадежном» камер-юнкере из третьих рук, во всем полагаясь на доносы, часто анонимные, доверяя Булгарину (в чьей биографии было столько предательств, словно идеалом его жизни был Иуда Искариот), прислушиваясь к светским сплетням в салоне графини Нессельроде, известной недоброжелательницы Пушкина. Очевидно, подозревая кругом заговоры и двуличие, лицемерие в своих подданных, Николай I и Бенкендорф не делали исключения и для Пушкина, видя более действенный способ выявления подлинного умонастроения в собирании доносов и в перлюстрации частных писем, чем в откровенной беседе с глазу на глаз.

Обозначая первостепенную важность «семейственной неприкосновенности», Пушкин старался охранить свой Дом и от праздных светских сплетен. Он прекрасно понимал любовь к балам своей молодой супруги, ему доставляло настоящее удовольствие ее неподдельная радость от шумных успехов в свете; он никогда ей не запрещал ни посещения дворцов и салонов, ни покупки новых нарядов (почти всегда в долг), однако серьезно предостерегал ее от излишнего кокетства, видя в этом опасность возникновения досужих разговоров, пятнающих имя Пушкина. Вот что он писал жене осенью 1833 года.: «Повторю тебе помягче, что кокетство ни к чему доброму не ведет; и хоть оно имеет свои приятности, но ничто так скоро не лишает молодой женщины того, без чего нет ни семейственного благополучия, ни спокойствия в отношениях к свету: уважения. Радоваться своими победами тебе нечего... Женка, женка! я езжу по большим дорогам, живу по три месяца в степной глуши, останавливаюсь в пакостной Москве, которую ненавижу – для чего? Для тебя, женка; чтоб ты была спокойна и блистала себе на здоровье, как прилично в твои лета и с твоею красотой. Побереги же и ты меня. К хлопотам, неразлучным с жизнию мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных... »

Через несколько месяцев в феврале 1834 года Пушкин записал в дневнике: «Барон д’Антес и маркиз де Пина, два Шуана, будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет».

Пушкин еще не знаком с Дантесом. Они увидятся впервые чуть позже, весной, в одной из рестораций, и произведут друг на друга приятное впечатление, а пока Геккерен, голландский посланник, ввел молодого Дантеса в салон гр. Нессельроде, который Пушкин никогда не посещал и даже (редчайший случай!) запрещал посещать своей жене. Гр. Мария Нессельроде (урожденная Гурьева), известная своим влиянием при дворе, покровительствовала многим, однако ее покровительство стоило немалых наличных денег, тех же, кто отказывался от ее внимания (т. е. попросту не давал взяток), она «записывала» в число своих врагов и изводила клеветой, сплетнями, не допускала продвижения по службе, добивалась перевода в провинцию. По воспоминаниям М.А. Корфа (*4), завсегдатая ее салона, она обладала «необыкновенным умом и железным характером... Ее дружба была неизменна, заботлива, охранительна, иногда до ослепления пристрастна... Но вражда ее была ужасна и опасна. Она любила созидать и разрушать репутации». В салоне у нее собирались преимущественно представители так называемой немецкой партии, не любившие или не умевшие говорить по-русски, не интересовавшиеся ни судьбой России, ни ее литературой, строившие свою карьеру по принципу «прислуживанья» – как сам Ниссельроде, бывший секретарем Гурьева, министра финансов при Александре I, и выгодно женившийся на некрасивой и стареющей в невестах дочери действительного тайного советника, как нынешний министр народного просвещения Уваров, в точности повторивший путь наверх всесильного министра иностранных дел Российской империи, так и не выучившего русского языка (некоторые исследователи, кстати, полагают, что Уваров послужил прообразом грибоедовского Молчалина). К слову сказать, супруги Нессельроде внешне представляли собой странную, если не сказать смешную, пару: она, по выражению П.А. Вяземского, «и плечиста, и грудиста, и брюшиста», а он, субтильного телосложения, когда сидел за министерским столом, едва был виден.

Мне очень трудно писать сейчас, спустя почти два века, о разворачивающейся на глазах всего петербургского общества трагедии не только потому, что мы знаем, что за этим последовало (а из современников, естественно, никто даже отдаленно не мог предчувствовать финал), но и потому, что мотивация поступков подчас была иной и некоторые жизненные установки и ценности были иными; но все-таки главное – честь, внутреннее достоинство, «самостояние» личности – осталось неизменным. Именно с этой точки зрения я и рассказываю о цепи событий, которые привели к последней дуэли Пушкина и Дантеса.

 

VI

 

Судьба роковым образом свела Дантеса и Геккерена летом 1833 года в захолустной прусской гостинице. Геккерен, голландский посланник при русском дворе, возвращался из отпуска в Петербург, к месту своей службы, а Дантес, без гроша в кармане, тщетно пытался пристроиться в гвардию в любом северогерманском княжестве. В гвардию его не взяли: для этого надо было начинать с азов, что для него, дворянина и в недавнем прошлом юнкера престижной школы Сен-Сир, было унизительно. Зато принц Вильгельм Прусский, будущий император, дал Дантесу рекомендательное письмо к Николаю I. И вот с этим-то письмом в кармане, но без средств к существованию и сидел Дантес в убогой комнатке трактира, когда там остановился починить дорожную коляску Геккерен. Познакомившись с красивым молодым французским офицером, без места службы, зато с честолюбивыми замыслами, Геккерен предложил ему место в собственной карете, маршрут на восток, ясную перспективу службы и свою щедрую благосклонность.

11 октября 1833 года они прибыли в Петербург, где у Геккерена были светские связи, и вот его стараниями Дантес зачислен сначала в Пажеский корпус, а через несколько месяцев – и офицером в Кавалергардский полк. Офицеры-иностранцы обязаны были знать русский язык (а как же иначе отдавать приказы солдатам, не знавшим французского?), но Дантес и Пина сочли это для себя обременительным и экзамена по русскому языку не сдавали и, соответственно, не владели им. Не по этому ли поводу и роптала гвардия? Возмущение вызвал самый факт, что, практически не учась, они были зачислены офицерами de fakto, очевидно из личного сострадания Николая I роялистам, после июльской революции 30-го года вынужденным скитаться по европейским королевским дворам в поисках пристанища.

Дантес был красив, изящен; белокурый, высокого роста, веселый острослов и прекрасный танцор, он был радушно принят светским обществом: «Он по-французски совершенно//Мог изъясняться и писал//Легко мазурку танцевал//И кланялся непринужденно;//Чего ж вам больше? Свет решил,//Что он умен и очень мил» – пушкинская характеристика Онегина и его отношений со светом идеально подходила к Дантесу: за 10 лет не изменилось ничего.

Но был один щекотливый нюанс.

Служба кавалергардом требовала огромных расходов, а Дантес, в общем, был нищ, хотя и относительно знатен (его род получил дворянство в ХVIII веке, так же как, между прочим, и род Гончаровых). Все расходы по содержанию молодого кавалергарда взял на себя Геккерен, письменно получив на это согласие родного отца Дантеса. Более того – Дантес жил в доме, нанимаемом голландским посланником. А с какой стати тому было тратиться на молодого человека? В Петербурге стали поговаривать, что они родственники, что Дантес даже незаконный сын Геккерена. Всё это не имело под собой никаких оснований, и недоуменные вопросы продолжали звучать.

По свидетельству князя А.В. Трубецкого, в Петербурге в 30-е годы было модно «бургство»: «Не знаю, как сказать: он (Дантес – Н.Л.) ли жил с Геккереном, или Геккерен жил с ним... В то время в высшем обществе было развито бургство. Судя по тому, что Дантес постоянно ухаживал за дамами, надо полагать, что в сношениях с Геккереном он играл только пассивную роль».

Не вызывала сомнения эта связь между Дантесом и Геккереном. И все бы ничего, да царский двор ревниво следил за нравственностью своих офицеров, и того, кто был замечен в «порочащих связях», немедленно отправляли в отставку. Дантес, с таким трудом и при покровительстве Геккерена добившийся места в гвардии, не мог рисковать, подставляя под удар свою карьеру, но одновременно опасно было потерять и покровителя: ведь тогда Дантес остался бы опять без средств к существованию, и ему – без денег – все равно пришлось бы оставить службу при русском дворе; и что? И куда ему было тогда деваться? Да, непростая задача стояла перед молодым французом. И вот его изобретательный ум нашел решение: на глазах у всего светского общества начать ухаживать за какой-нибудь замужней красавицей. Поистине, он сразу убивал двух зайцев: с одной стороны, это снимало с него подозрение в «бургстве», а с другой – он надеялся вызвать ревность 45-летнего Геккерена. Дантес психологически очень верно всё рассчитал: стареющий посланник начнет волноваться, попытается еще крепче привязать к себе красавца офицера. Чем? Ведь в деньгах он молодого француза не ограничивал. Наследством.

В 1834 году на петербургских балах блистали две красавицы: Н.Н. Пушкина и ее однофамилица Э.К. Мусина-Пушкина. Почему выбор Дантеса пал на Наталью Николаевну, остается только строить предположения: может быть, не последнюю роль тут сыграло простодушие молодой женщины. Однако уже летом молодой француз писал Геккерену, находившемуся в отпуске в Голландии, о предмете своей страсти, правда, не называя имени, зато во всех подробностях описывал свои чувства. В этом письме много лжи, но цель была достигнута. Вернувшись в Петербург, Геккерен тут же начал хлопоты по усыновлению Дантеса, опять-таки заручившись согласием его родного отца, и введения молодого человека в права наследования.

Итак, в середине 1835 года Дантес добился своего: из нищего французского дворянина он превратился в богатого голландского рантье. И он с новой силой возобновил ухаживания. К чему? Ведь, казалось бы, в подобном не было уже нужды. Однако в этом случае он сохранял реноме перед царским двором, который более чем снисходительно смотрел на любовные интрижки своих придворных или офицеров (зато не прощал подлинной любви (*5) и не терпел однополой); к тому же он укреплял свои позиции в свете, создав себе репутацию неотразимого донжуана.

Нельзя сказать, чтобы Наталья Николаевна поощряла его ухаживания, у нее и без него хватало поклонников, но и не делала попыток охладить наигранный пыл Дантеса. Очевидно, она искренно верила в серьезность чувств молодого француза и, будучи человеком мягкосердечным, боялась ранить его безоговорочным отказом. Она доверчиво пересказывала Пушкину его остроты и каламбуры, его настойчивые признания, которые он шептал ей на ушко, танцуя с ней мазурки, кадрили и входившие в моду вальсы. Пушкин только благодушно посмеивался: его радовало и безусловное доверие жены, и ее красота, вызывавшая всеобщее восхищение. Но одновременно и предостерегал ее от излишнего кокетства, стараясь как можно дальше отвести ее от той грани, за которой начинаются завистливые сплетни, приводящие к потере доброй репутации и пятнающие честное имя супругов.

А свет тем временем жадно следил за развитием событий. В изящного и остроумного француза влюблены были многие. Открыто по нему вздыхала и Екатерина Гончарова, ставшая к тому времени фрейлиной двора. Она пользовалась любым поводом, чтобы только лишний раз увидеться с Дантесом: могла и записочку передать для своей младшей сестры, и подсаживалась в гостиных, и сопровождала летом кавалькаду (известно, что Наталья Николаевна была страстной наездницей).

Лето 1836 года Пушкины провели на Каменном Острове, где неподалеку был расквартирован Кавалергардский полк. Невинные свидания Натальи Николаевны и Дантеса, порождавшие злорадные толки, продолжались и на даче. Многие видели прекрасных амазонок – сестер Гончаровых – в сопровождении блестящих гвардейских офицеров, предводительствуемых Дантесом. Но одновременно он ухаживал и за фрейлиной двора, молодой княжной Марией Барятинской, однако так, что обе женщины не догадывались о существовании соперницы. В ноябре, когда мнимая влюбленность Дантеса в Наталью Николаевну стала притчей во языцех в светских гостиных, оскорбленная княжна решительно отказала ему.

Отношения между ним и Натальей Николаевной давно установились, никакого особого развития не наблюдалось, но это были странные отношения: чем холоднее держалась Наталья Николаевна, тем упорнее возобновлял свои ухаживания Дантес. Но и совсем избавиться от своего кокетства Наталья Николаевна не могла. Что было тому причиной? Ее легкомыслие, неумение держать себя, мягкосердечие, желание нравиться или стремление прослыть недоступной? Не берусь судить, а, скорее всего, всё вместе.

В свете же их имена всё чаще стали соединять; скабрезное любопытство вызывал вопрос о чистоте Натальи Николаевны; все чаще с двусмысленной ухмылкой смотрели на Пушкина (*6). Он, в отличие от своей супруги, был неревнив, зато, в отличие от нее же, был крайне щепетилен в отношении чести. Если Наталье Николаевне льстило, что о ней и о Дантесе так много и восторженно говорят, то Пушкин был этим серьезно обеспокоен: кокетство жены подходило к той грани, которую переступать было нельзя. Он ни на секунду не усомнился в ее добродетельности, непорочности, но в этом сомневался весь свет. Да что там свет – ближайшие друзья и то недоуменно пожимали плечами. На исходе 1836 года концы петли, затягиваемой с двух сторон, сложились в гибельный узел.

 

 

VII

 

Последняя осень была для Пушкина особенно тяжелой. Журнал «Современник», который он стал издавать с начала года, надежд не оправдал: количество подписчиков снизилось до 700, и, хотя он объединял лучших писателей своего времени, удовлетворения это не приносило. Фаддей Булгарин, чувствуя полную безнаказанность, дошел до того, что на страницах своей «Северной пчелы» заявил, будто Пушкин украл у него сюжет и воспользовался им в 7 гл. «Евгения Онегина». Тут уж даже сам император возмутился и порекомендовал Бенкендорфу призвать зарвавшегося «литературного консультанта» к порядку, вплоть до закрытия его газеты. Однако в данном случае шеф III отделения совету не внял, и никаких санкций против клеветника не последовало. Так русское правительство в лице тайной полиции поощряло ложь и доносы, воспитывало в поданных уверенность, что любая подлость может сойти с рук, даже если эти руки запачканы написанием пасквилей и анонимок, коль скоро эти виды эпистолярного творчества направлены на сохранение и поддержание правящего строя. Не отсюда ли спустя полвека начнет набирать силу печально знаменитое иезуитское «цель оправдывает средства», принесшее столько трагедий русской истории, а до того сжегшее на кострах нетерпимости пятую часть Европы?

Число подписчиков «Северной пчелы» составляло 3400 человек, и имя Пушкина среди основной массы российских читателей стало тускнеть, обрастая патиной клеветы и насмешек. Пушкин прекрасно понимал, что его имя принадлежит России, и не мог допустить, чтобы его очерняли доносчики, но как он мог защитить себя от журналистской нечистоплотности? Это сейчас у нас не вызывает сомнения, что «Современник» – лучший журнал эпохи, аккумулировавший не только выдающихся писателей и поэтов, но и отстаивавший право честной борьбы за читательский круг, утверждавший независимость и неконъюнктурность творчества в угоду сиюминутным требованиям правительства или невзыскательным вкусам массового читателя, однако многие ли это осознавали в 1836 году? А Булгарнин продолжал ёрничать, публично заявляя, что он с самого начала предрекал падение тиража «Современника», а вот теперь его «бранят за правду».

Теперь Пушкин в одиночку отстаивал право независимого творчества, как немногим ранее – право семейственной неприкосновенности. Увы, много горя принесло его семье желание Натальи Николаевны перевезти сестер в Петербург, чтобы пристроить их или замуж, или ко двору, и ведь просил же ее Александр Сергеевич не делать этого, убеждая, что ничего, кроме новой зависимости, это не принесет: «Охота тебе думать о помещении сестер во дворец. Во-первых, вероятно, откажут; а во-вторых, коли и возьмут, то подумай, что за скверные толки пойдут по свинскому ПБ – Ты слишком хороша, мой Ангел, чтобы пускаться в просительницы (...). Мой совет тебе и сестрам быть подале от двора; в нем толку мало. Вы же не богаты. На тетку нельзя вам всем навалиться. Боже мой! кабы Заводы были мои, так меня бы в Петербург не заманили и московским калачом. Жил бы себе барином. Но вы, бабы, не понимаете счастья независимости, и готовы закабалить себя навеки, чтобы только сказали про вас: «Hier madame une telle etait decidement la plus belle et la mieux mis au bal» («Вчера госпожа такая-то решительно была всех красивее и всех наряднее на балу»). Это Пушкин написал жене в июне 1834 года, однако Наталье Николаевне удалось-таки умолить его, и он, со свойственной ему благожелательной снисходительностью к человеческим слабостям, уступил.

Очевидно, в конце октября открылась страшная истина: Екатерина Николаевна Гончарова обесчещена поклонником младшей сестры, Дантесом (*7). С трудом осознав этот позор, Пушкин одновременно был потрясен рассказом жены о подготовленном Геккереном тайном свидании Натальи Николаевны с его приемным сыном, Дантесом, на квартире у ее подруги и свойственницы Идалии Полетики (*8). Дантес добивался взаимности Натальи Николаевны, а если она откажет, грозился покончить жизнь самоубийством. Наталью Николаевну спас только случай: на ее крик в гостиную вбежала маленькая дочь Полетики (самой ее не было дома).

Этот факт переполнил чашу терпения: живший в разврате с Геккереном, обесчестивший свояченицу и склонявший к измене жену поэта, Дантес должен был ответить за все оскорбления своей кровью. Теперь, как никогда, надо было оградить свой Дом от светских пересудов и участливого любопытства друзей.

Через день после неудавшегося покушения на честь Натальи Николаевны, 4 ноября, по Петербургу распространились анонимные пасквили, полученные по городской почте Пушкиным и его ближайшими друзьями: Вяземскими, Е.М. Хитрово, Виельгорским, К.О. Россетом, В. Соллогубом, Карамзиными. В пасквиле, который пародировал жалованные грамоты орденов, сообщалось, что Пушкин избран коадъютором (т. е. помощником) магистра ордена рогоносцев, возглавляемого самим Д.Л. Нарышкиным.

Пушкин тут же понял, кто автор этого гнусного пасквиля, исполнители его мало интересовали (*9). Во-первых, в минувший сезон, зимой 1835/36 годов, в Вене подобные пасквили получили довольно широкое распространение, служа забавой золотой молодежи (авторы анонимного послания Пушкину даже не утруждали себя, выдумывая что-то оригинальное – они просто взяли готовый трафарет и вписали туда нужные имена); по мнению поэта, автор пасквиля должен был иметь доступ к дипломатическим кругам – Геккерен отвечал этому требованию. Во-вторых, на следующий день после категорического отказа Натальи Николаевны отдаться Дантесу Геккерен пригрозил ей скорой местью. Пасквиль и был этой подлой местью, пятнающий честь не только Натальи Николаевны, но и первого поэта России.

Голландский дипломат рассчитывал, что оскорбленный муж обратит свой гнев против жены. По его мнению, она должна быть опорочена в глазах мужа, ближайших друзей (поэтому письма посылаются членам карамзинского кружка) и света (письмо Е.М. Хитрово, жившей в то время в доме своего зятя, австрийского посланника Фикельмона). Геккерен, очевидно, предполагал также, что Пушкин покинет Петербург, забрав всех трех сестер, удалится в Полотняный Завод – имение Гончаровых или в Болдино – имение Пушкиных, Наталья Николаевна более не будет раздражать честолюбие Дантеса как светского волокиты, который не мог смириться с тем, что его отвергли на глазах всего света, а Екатерина Николаевна вдали от того же света тайно родит, и опять-таки всё будет по-геккереновски: самодовольное торжество подлости и бесчестия над поверженной честностью и порядочностью.

Но низменные расчеты «гнусного канальи» (как назвал его позже Николай I в письме к принцу Ольденбургскому, своему родственнику и наследнику нидерландского престола) не оправдались. Пушкин не только не покинул Петербурга, безропотно снеся оскорбление, но послал вызов Дантесу. Это было полной неожиданностью для Геккерена: на анонимные письма не принято было отвечать, тем более вызовом на дуэль.

В момент получения картеля, Дантеса не было дома: он дежурил сутки в полку, и письмо вскрыл Геккерен. Он похолодел от ужаса: участие в дуэли его приемного сына могло стоить посланнику карьеры. Поэтому перво-наперво он добился у Пушкина отсрочки на сутки. Потом он задействовал все свои каналы, чтобы предотвратить катастрофу. Наталья Николаевна, в свою очередь, обратилась за помощью к Жуковскому, который тут же прибыл в столицу из Царского Села. Поединок удалось отложить еще на две недели.

Улаживая картель, Жуковский прибегнул к помощи тетки сестер, статс-дамы Е.И. Загряжской. Та вызвала для переговоров Геккерена, в результате которых было найдено решение, могущее удовлетворить Пушкина: Дантес должен сделать предложение Екатерине Николаевне. Геккерены уверяли Жуковского и Загряжскую, будто Дантес давно влюблен в старшую Гончарову и его ухаживания за Натальей Николаевной неправильно истолкованы, ибо на самом деле его внимание было отдано Катрин. Пушкин понимал, что это ложь, и с ума сходил от невозможности изобличить эту ложь даже в глазах ближайших друзей, не мог публично бросить обвинения в лицо Геккеренов, ведь для этого ему пришлось бы призывать в свидетельницы свою жену, и уж тогда бы ее имя было точно опорочено в светских гостиных, чего – после отказа Натальи Николаевны стать любовницей Жоржа – добивались Геккерены и чему изо всех сил противился Пушкин. Когда Жуковский сообщил ему о намерении Дантеса жениться на старшей Гончаровой, поэт не поверил ни единому слову. Он предполагал, что голландский дипломат никогда не пойдет на то, чтобы собственноручно передать своего возлюбленного приемного сына в руки обожавшей его женщины. Однако на карту была поставлена карьера Геккерена, к тому же он стоял перед выбором: живой Дантес, пусть и женатый, все-таки лучше убитого, но свободного от брачных уз. Дело в том, что Пушкин слыл отличным стрелком: он постоянно упражнялся в стрельбе на пистолетах. Даже Жуковский был настолько уверен в исходе предстоявшего поединка, что умолял Пушкина: «Ради Бога, одумайся. Дай мне счастие избавить тебя от безумного злодейства, а жену твою от совершенного посрамления».

Но, вопреки неверию Пушкина, официальное предложение Екатерине Николаевне Гончаровой, фрейлине двора, было сделано и даже принято. Пушкин свой вызов забрал. О том, насколько счастлива была Екатерина, говорить не приходится. Но что же Дантес? Его вызвали на дуэль, а он спрятался за спину своего приемного отца (Александр Сергеевич высказался даже более резко – за юбку влюбленной женщины)? Да, поначалу так оно и было. Очевидно, дело настолько серьезно касалось карьеры посланника, что он приказал молодому человеку ни во что не вмешиваться. Но, тем не менее, как только тот понял, что Геккерен ни в коем случае не лишит его наследства, он решил действовать самостоятельно: написал Пушкину довольно грубое письмо с требованием объяснений – почему он сначала послал вызов, а потом забрал. Взбешенный Пушкин посылает Дантесу новый картель, но и этот был быстро улажен секундантами: д’Аршиаком и Соллогубом.

Поразительна мелочная расчетливость, если не сказать скаредность, Дантеса, одного из самых богатых женихов Петербурга, имевшего 70 тысяч ренты. Сватаясь к бесприданнице Екатерине Гончаровой, он выговорил ей в приданое 10 тысяч, которые обещал найти Дмитрий Гончаров, ставший к тому времени главой семьи, и ежегодную выплату в размере 5 тысяч вплоть до вступления ее в права наследства Гончаровых, тогда как Пушкин в свое время сам собирал деньги на приданое невесте.

Тем временем новость о предстоящей свадьбе мгновенно разнеслась по светским гостиным, полетела в письмах в провинцию и за границу. Зная о домогательствах Дантеса Натальи Николаевны, все были поражены известием о предстоящем неравном браке. Одна Екатерина Николаевна была счастлива и, казалось, ничего вокруг не видела и не слышала: в дом, где был объявлен траур по Карлу IX, она явилась в ослепительно-белом платье невесты и преданно ловила взгляды жениха, направленные на ее сестру.

Дантес, между тем, в конце ноября – начале декабря довольно редко появлялся в свете, ссылаясь на болезнь, однако времени зря не терял: вместе с Геккереном они придумали свою версию событий – Дантес вынужден жениться на нелюбимой женщине, спасая честь любимой. Вопреки очевидному (в прямом смысле слова – все же видели своими собственными глазами, с каким упорством француз ухаживал за Натальей Николаевной и что она не отвечала ему взаимностью), и враги поэта, и безразличные наблюдатели, и – что самое грустное – его друзья тут же поверили этой нелепой интерпретации событий.

Голос Пушкина был голосом вопиющего в пустыне. О подлинном положении дел знали Геккерены и Пушкин с Натальей Николаевной. И вот первые лгут в глаза вторым, рассчитывая на их чувство чести и щепетильность, – и всему свету, а вторые, зная, что сватовство к Катрин – трусливая и подлая уловка, не могут этой правды открыть никому. Очень немногие знали, что за предложением руки и сердца стоит отказ от участия в дуэли, а Пушкин, связанный словом чести, данным царю при личной встрече 23 ноября, не в силах был опровергнуть сентиментальную ложь Геккеренов. Софья Николаевна Карамзина, в чьем доме поэт постоянно бывал, которая в целом любила и уважала его, легко поддалась обаянию Дантеса и безоговорочно поверила Геккеренам. Сообщая своему брату Андрею, находившемуся за границей, о вечере у сестры, Е.Н. Мещерской, она описывает состояние Пушкина словами, лишенными всякого понимания и сочувствия: «...мрачный, как ночь, нахмуренный, как Юпитер во гневе, Пушкин прерывал свое угрюмое и стеснительное молчание лишь редкими, короткими, ироническими, отрывистыми словами и время от времени демоническим смехом. Ах, смею тебя уверить, это было ужасно смешно». И чуть позже: «Натали (...) со своей стороны ведет себя не очень прямодушно: в присутствии мужа делает вид, что не кланяется с Дантесом и даже не смотрит на него, а когда мужа нет, опять принимается за прежнее кокетство потупленными глазами, нервным замешательством в разговоре, а тот снова, стоя против нее, устремляет к ней долгие взгляды и, кажется, совсем забывает о своей невесте, которая меняется в лице и мучается ревностью. Словом, это какая-то непрестанная комедия, смысл которой никому хорошенько непонятен...» Тут Софья Николаевна ошибалась: смысл этой «комедии», задуманной Геккеренами, был прекрасно понятен и им, и Пушкину. Окружающие разгадали эту нечистую игру только после гибели Пушкина: «...так как он (Пушкин) не раскрывал всех причин подобного гнева, то все мы говорили: да чего же он хочет? да ведь он сошел с ума! он разыгрывает удальца!.. А Дантес, руководимый советами своего старого неизвестно кого, тем временем вел себя с совершеннейшим тактом и, главное, старался привлечь на свою сторону друзей Пушкина. Нашему семейству он больше, чем когда-либо, заявлял о своей дружбе, передо мной прикидывался откровенным, делал мне ложные признания, разыгрывал честью, благородством души и так постарался, что я поверил его преданности госпоже Пушкиной, его любви к Екатерине Г(ончаровой) – всему тому, одним словом, что было наиболее нелепым, а не тому, что было в действительности. У меня как будто голова закружилась, я был заворожен...» (из воспоминаний Александра Карамзина).

В словах Софи Карамзиной много злорадства и насмешки, за каламбурами и за игрой слов она не разглядела истинного положения дел. В пустой водевиль превратила она подлинную трагедию, разворачивавшуюся на ее глазах. Да и не только она одна. По словам П.А. Вяземского, Пушкин «выглядит обиженным за жену, так как Дантес больше за ней не ухаживает...» А ведь это было ближайшее пушкинское окружение – что же говорить о недоброжелателях и врагах, которых у поэта хватало. Нащокин – в Москве, Соболевский – в Париже, Жуковский редко появлялся в свете. Пожалуй, только А.И. Тургенев, приехавший ненадолго из Франции (*10), был открыто на стороне Пушкина, но много ли стоило слово опального дворянина, чье положение в свете и без того было неопределенным. Да сестра Ольга, писавшая из Варшавы отцу в Москву, в связи с помолвкой Екатерины Гончаровой заподозрила что-то неладное, и то, очевидно, потому, что была далеко и чары младшего Геккерена ее не коснулись: «Это событие удивляет весь свет не потому, что один из самых красивых кавалергардов и один из наиболее модных мужчин, имеющий 70 000 рублей ренты, женится на m-lle Гончаровой, – она для этого достаточно красива и хорошо воспитана, – но потому, что его страсть к Наташе ни для кого не была тайной. Я прекрасно знала об этом, когда была в Петербурге, и я тоже над этим подшучивала; поверьте мне, что тут должно быть что-то подозрительное, какое-то недоразумение и что, может быть, было бы очень хорошо, если бы этот брак не имел места».

Наверное, наиболее точно оценку всему происходящему – с точки зрения высшего света – выразила графиня С. Бобринская, ближайшая подруга императрицы, в письме к своему мужу: «Никогда с тех пор как стоит свет, не подымалось такого шума, от которого содрогается воздух во всех петербургских гостиных. Геккерн-Дантес женится! Вот событие, которое поглощает всех и будоражит стоустую молву. <...> Он женится на старшей Гончаровой, некрасивой, черной и бедной сестре белолицей, поэтичной красавицы, жены Пушкина. Если ты будешь меня расспрашивать, я тебе отвечу, что ничем другим я вот уже неделю не занимаюсь, и чем больше мне рассказывают об этой непостижимой истории, тем меньше я что-либо в ней понимаю. Это какая-то тайна любви, героического самопожертвования, это Жюль Жанен, это Бальзак, это Виктор Гюго. Это литература наших дней. Это возвышенно и смехотворно». Поражает сочетание двух последних слов. «Возвышенно» – это мнение высшего света, принявшего версию, выработанную Геккереном-старшим: Жорж приносит себя в жертву, спасая честь любимой им замужней женщины. «Смехотворно» – это мнение самой графини, очевидно, узнавшей о картели от императрицы: младший Геккерен во избежание поединка предпочитает закабалить себя на всю жизнь браком со старшей сестрой той самой женщины, к которой испытывал безумную страсть – что открыто демонстрировал всему свету и чем, безусловно, компрометировал ее.

В последние два месяца своей жизни Пушкин был одинок как никогда ранее: не понятый друзьями, которым он не мог доверить всей правды, подозреваемый правительством в неблагонадежности, под тайным надзором, теряющий читателей и тем острее понимающий, что его имя принадлежит России. Никогда никому не завидовавший – он был окружен завистниками; готовый поделиться с нуждающимся последним – вынужден был отдавать под залог столовое серебро, чтобы расплатиться с бакалейщиком, дворником, книгопродавцами; простой, искренний в общении – был подозреваем в разыгрывании нелепого спектакля; отстаивавший «семейственную неприкосновенность» – был подвергнут злобным насмешкам, клевете, грязным домогательствам и был осмеян как необузданный ревнивец. Беда пришла оттуда, что он защищал более всего, – из его собственного Дома. Заявив во всеуслышание, что он не допустит никаких контактов между своей семьей и семьей Геккеренов, он тем самым бросил тень на их репутацию и поставил в условия, когда тем надо было доказывать светскому обществу собственную порядочность (если, конечно, она у них вообще была). Напрасно Геккерены пытались навязать Пушкину свои правила игры: он заставил их играть по собственным. Бесцеремонное ухаживание за замужней женщиной, лишение чести молодой девушки, слепая уверенность в безнаказанности и вседозволенности, основанная на общественном положении и богатстве, – им пришлось отвечать за все; они, вопреки своим желаниям, вынуждены были поступать так, как того требовали порядочность и чувство чести Пушкина.

 

VIII

 

Свадьба барона Жоржа Геккерена и Екатерины Николаевны Гончаровой состоялась 10 января 1837 года – сначала в католической церкви, а затем в православной. Среди прочих свидетелей были барон Геккерен, гр. Г. А. Строганов, поручик Гусарского полка И. Гончаров. Наталья Николаевна присутствовала на обряде венчания, но на праздничный ужин не поехала.

На следующее утро Геккерены, нанося свадебные визиты, заехали и к Пушкиным, но поэт приказал их не принимать. Еще через два дня гр. Г.А. Строганов в надежде примирить враждующие семьи пригласил их к себе на обед, на котором было множество других гостей. Голландский посланник предпринял очередную попытку сближения с Домом Пушкина, ссылаясь теперь уже на узы родства, но Александр Сергеевич прилюдно подтвердил, что ни их ноги в доме у него не будет, ни его – у них.

Фактически это было публичное оскорбление. Но Пушкину было важно быть услышанным, пробить глухую стену непонимания, достучаться до здравого смысла публики, чтобы они поняли его позицию, а главное – мотивы его категорического отказа от каких бы то ни было сношений с Геккеренами, но – по-прежнему был не услышан, не понят, осмеян.

Что же происходило в последние преддуэльные 16 дней жизни поэта?

После Рождественского поста возобновились балы, и Пушкины вновь стали на них бывать. Женатый Дантес на глазах у всего света с новой силой начал свое волокитство за Натальей Николаевной, всем своим поведением подтверждая сколь сентиментальную, столь и абсурдную версию, изобретенную и выпущенную в свет совместно с Геккереном: Дантес вынужден был «закабалить себя на всю жизнь, чтобы спасти репутацию любимой женщины». Да если он спасал «репутацию любимой женщины», женившись на ее сестре, зачем же после свадьбы он вновь принялся демонстративно ухаживать за той, чью честь он якобы спас, принеся себя в жертву?! И этому алогизму и явной нелепице петербургское общество охотно и бездумно верило.

Дантес был принят в тех же домах, что и Пушкины, и старался не пропускать ни одного званого вечера. Он так же бросал долгие взгляды на жену поэта, так же подсаживался к ней в гостиных, так же забавлял ее своими остротами, вызывая у нее сочувственную улыбку... Княгиня Вера Вяземская за несколько дней до дуэли попробовала было усовестить Наталью Николаевну, предостерегая ее от становившегося двусмысленным кокетства с Дантесом, но та лишь простодушно отмахнулась: «Мне с ним весело. Он мне просто нравится. Будет все то же, что было два года». Не будет. Но разве сама она не чувствовала, что, продолжая принимать ухаживания красавца француза, взявшего в жены ее сестру, она тем самым пятнала и свою репутацию, и репутацию семьи, и доставляла много горьких минут Екатерине? Возможно, жизнь Натальи Николаевны была настолько ничем не заполнена, что светские успехи, ухаживания были ее единственным удовольствием, от которого она не в силах была отказаться, будучи бесконечно далекой и от литературы, и от забот Пушкина – редактора «Современника».

А он в это время активно собирал материалы к следующему номеру своего журнала, первому за 1837 год. Надо было еще получить разрешение от Бенкендорфа на продолжение издания: предыдущее было дано всего на год. Он договорился с А.И. Тургеневым о написании и публикации статей, посвященных его встречам с Гете, шотландским впечатлениям и работе в парижских архивах; с генералом Толем; просил А. Ишимову о переводах с английского; отбирал художественные произведения (среди них – «Бородино» Лермонтова и стихи из Германии Тютчева), писал сам. Однако, несмотря на публикацию романа «Капитанская дочка», получившего самые восторженные отзывы у читателей, число подписчиков снизилось до 400; отказал в помощи и Краевский, занимавшийся корректурой и связями с типографией, – Пушкин срочно подыскивал ему замену. Печально то, что после гибели поэта он вернулся в «Современник», но как тяжел был его уход для Пушкина – в самый трудный период его жизни: он остался практически в одиночестве и в журналистике, и в светской и частной жизни.

Поэт вновь оказался лицом к лицу с судьбой: только теперь лицо судьбы обрело реальные черты Дантеса. Но Пушкин не привык подчиняться никому и ничему, кроме своей совести, он творил собственную жизнь вопреки обстоятельствам, преображая ее творчеством, не только поэтическим, но и человеческим: он не мог существовать в условиях, которые ему насильно навязывали извне, он выдвигал свои требования, противопоставляя свое видение мира, – и боролся за это. При столкновении с подлостью, несправедливостью не в его правилах было уходить в тень, напротив – он выступал вперед, заставляя услышать себя, открыто бросая вызов противнику: будь то продажная журналистика в лице Булгарина; или правительство, которое стремилось к всеохватывающему контролю над каждым человеком, в лице Бенкендорфа; или светское общество, оплетавшее клеветой и сплетнями его Дом, в лице Геккеренов.

Зло приобрело привлекательные черты конкретного человека, который вобрал в себя пороки развращенного подобострастием и страхом опалы общества – черты Дантеса. Посылая ему в ноябре вызов на дуэль, Пушкин словно готов был выйти к барьеру со всем высшим светом, жившим сплетнями и праздными толками: они, как туман, как морок, как трясина, затягивали в себя всё живое, светлое, непосредственное.

В целом позиция Пушкина ясна. Но чего добивались от него Геккерены? Дантес, выбрав Наталью Николаевну в качестве объекта своей мнимой влюбленности, демонстрация которой ему была нужна для достижения низменных корыстных целей, уже не мог остановиться, во-первых, потому, что в противном случае эти скрытые цели станут явными для всех, а это означало бы позор и конец карьеры, а во-вторых, и потому, что он зашел настолько далеко в глазах светского общества, что, пожалуй, уже и сам не знал, как всему этому положить конец. Пушкин первым ноябрьским вызовом заставил Дантеса совершить поступок, который тот совершать не собирался: жениться. Но под угрозой стояла карьера Геккерена-старшего (да и его собственная тоже), и они вынуждены были действовать не так, как им того хотелось, а так, как того требовали порядочность и чувство справедливости Пушкина. Голландский посланник, и без того раздраженный ухаживаниями своего «непонятно кого» (по выражению Александра Карамзина) за красавицей Пушкиной, только мечтал удалить ее из Петербурга, надеясь с помощью анонимного пасквиля вызвать вспышку ревности у Пушкина, следствием чего явилось бы их бегство в деревню. Но его мелочные расчеты не оправдались: Пушкин в своем поведении руководствовался другими жизненными принципами, нежели безымянная клевета и порочные страсти. Геккерен-старший, привыкший повелевать другими и вершить большую политику, не мог примириться с тем, что вынужден действовать «под диктовку» какого-то нищего камер-юнкера.

Столкновение, начавшееся как легкий водевиль, превращалось в кровавую трагедию. Но многие ли это понимали? Из ближайшего пушкинского окружения – почти никто, может быть, только Жуковский и сестра Натальи Николаевны – Александрина.

 

IX

 

Итак, по сравнению с ноябрем ситуация не только не изменилась к лучшему, но стала непереносимой. Теперь уже на правах близкого родства, стремясь сохранить реноме в глазах света, Геккерены пытались проникнуть в дом Пушкина, оскверняя его грязью и пороком. В действительности Геккерен был раздражен до крайности: выходило, что он действовал «по указке» мелкого придворного, неблагонадежного сочинителя, принеся в жертву сначала собственное спокойствие, а потом и приемного сына, приняв в свой дом абсолютно ненужную, бесприданую невестку. Противостояние достигло той точки, когда разрешение конфликта возможно только путем удаления одной из сторон. Целью Геккеренов было уничижение Пушкина, выставление его на всеобщее посмешище, целью же Пушкина – сохранение чести и достоинства и разоблачение перед обществом гнусного поведения голландского посланника.

Вряд ли он добивался именно смерти одного из Геккеренов, скорее – дискредитации их мнимого «du comme il faut», ему важно было сорвать с них маску благопристойности и показать их истинное, глубоко порочное лицо. И своей собственной смерти Пушкин искал меньше всего: об этом говорят и его напряженная работа над «Современником», и планы на ближайшее будущее, и творческий подъем.

Он был убежден, что поведением Дантеса-Геккерена руководил его приемный отец, что вполне соответствовало действительности последних двух лет. Поэтому, посылая оскорбительное письмо голландскому посланнику 25 января, он тем самым расставлял все точки над i, давал ему понять, что прекрасно осведомлен о его подлинной роли во всей этой истории. К тому же оскорбление, нанесенное лично ему, Геккерен-старший как лицо дипломатическое не мог оставить без внимания: оно требовало от него ответного шага, и этим шагом мог быть только вызов, а не улаживание картеля, как это было в ноябре 1836 года. Геккерен, получив это письмо, тут же обратился за советом к графу Строганову, который должен был признать, что вызов неизбежен.

И вот тут интересно обратить внимание на то, что вызов был послан Пушкину не от лица Геккерена, а от лица Дантеса, которому, конечно, тоже досталось в этом послании, но все же не так, как голландскому посланнику. Неужели Геккерен настолько испугался за свою жизнь и карьеру, что предпочел подставить под пушкинский выстрел грудь своего обожаемого сына? Или на этот раз Геккерен-младший решил-таки доказать, что он не боится выйти к барьеру?

Пушкин стремился сохранить полученный вызов в тайне, опасаясь, что вмешательство друзей вновь приведет к иллюзорному примирению: на этот случай он даже написал, хотя и не отправил, письмо Бенкендорфу, в котором разоблачал перед правительством действия Геккерена-старшего. Это письмо должно было быть распространено в обществе в случае гибели самого поэта. Отправляясь на Черную речку он – с той же целью – положил в карман сюртука копию своего оскорбительного письма Геккерену и на обратном пути, уже будучи смертельно раненным, просил Данзаса поступить с этим письмом так, как тот сочтет нужным. И, в самом деле, о предстоящей дуэли практически никто не знал: очевидно, догадывались кн. Вера Вяземская и Александрина Гончарова, но они ничего не могли изменить; наверняка знала старинная приятельница Пушкина, баронесса Евпраксия Вревская (в девичестве Вульф), именно в эти дни гостившая в Петербурге и видевшаяся с поэтом ежедневно, но она в своих воспоминаниях ни словом не упоминает о причинах дуэли, хотя и утверждает, что он был откровенен с нею.

Что же она, бесконечно уважавшая и любившая Пушкина, могла скрывать? Сожаление поэта о наивном и легкомысленном поведении его жены, не могшей (или не хотевшей) остановить вызывающее ухаживание поклонника, женатого на ее родной сестре? Или (если верить предположению Франса Суассо об осенней беременности Екатерины Гончаровой) позор внутри семьи, который, хотя и был прикрыт пристойной свадьбой (не это ли имела в виду тетка сестер Е.И. Загряжская, письменно благодарившая Жуковского за помощь в улаживании ноябрьского картеля и обронившая странную фразу: «...и так все концы в воду»?), однако самого факта бесчестия не снимал? А если это верно, то понятно, что о подобных вещах не то что писать, но и говорить вслух нельзя было, не запятнав имени и Дома Пушкиных. Вот почему и сам поэт никому из ближайших друзей не мог рассказать подлинной правды о тех горестных событиях, в которые он против своей воли был вовлечен, а те немногие, кто все же знал об этом, хранили молчание.

 

Х

 

Дуэль Пушкина с Дантесом состоялась 27 января в 4 часа дня.

Пушкин был смертельно ранен, Дантес слегка контужен. Весть о тяжелом ранении поэта уже к вечеру распространилась по Петербургу. У его постели постоянно дежурило несколько врачей, в том числе В.И. Даль, и близкие друзья. Наталья Николаевна находилась то в забытьи, то безудержно рыдала, так что и за ней требовался уход. Ночью хирург Арендт привез и зачитал Пушкину записку, написанную собственноручно царем, о том, что тот прощает его и берет на себя заботу о жене и детях поэта. На словах же передавал приказание о необходимой исповеди и причастии: Николай I все еще был уверен в безбожии Пушкина, но он уже и без этого ничтожного напоминания совершил православный обряд.

На следующее утро к квартире умирающего началось настоящее паломничество, так что не только к дому Волконской на набережной Мойки, 12, где Пушкины снимали квартиру, нельзя было подойти, но даже проехать по ближайшему Певческому мосту, и Даль стал ежечасно вывешивать бюллетени о состоянии здоровья Пушкина. В первой половине дня светское общество еще выражало сочувствие Дантесу и Геккерену и даже злорадствовало по поводу ранения поэта, но к вечеру переменило свое мнение. Стали раздаваться угрозы в адрес Геккеренов и даже голландского посольства.

Александр Сергеевич Пушкин скончался 29 января в 14.45. Попрощаться с телом великого поэта приходило столько людей, что в квартире надо было убрать стену. Отпевание, как камер-юнкеру, было назначено в придворной церкви, но по распоряжению императора и начальника III отделения, опасавшихся народного возмущения, проходило в крошечной приходской церкви. Тело Пушкина перенесли туда глубокой ночью, а на шестерых друзей, несших гроб поэта, приходилось 15 жандармов. Граф Г.А. Строганов взял на себя все хлопоты и расходы по организации похорон. Однако всё по тому же распоряжению правительства всякие торжественные проводы и официальное прощание были запрещены.

Согласно последней воле поэта он был погребен на кладбище Святогорского монастыря в Псковской губернии. Дрожки с телом, не считая жандармов, сопровождали только безутешный крепостной дядька Александра Сергеевича, Никита Козлов, ни разу не разлучавшийся с ним при жизни, и А.И. Тургенев. Наталья Николаевна по состоянию здоровья не могла присутствовать ни на отпевании, ни на погребении.

Автор единственного некролога, опубликованного в российской прессе (в «Литертурных прибавлениях к Русскому инвалиду»), кн. В.Ф. Одоевский, за слова «Солнце нашей Поэзии закатилось» получил строжайший выговор от Бенкендорфа. Даже причины смерти Пушкина было запрещено обсуждать во всеуслышанье: по официальной версии он якобы скончался от неизвестной болезни. Зато многие западноевропейские газеты поместили большие обзоры, посвященные трагической гибели первого русского поэта.

Оправившись от нервного потрясения, Наталья Николаевна Пушкина, первая красавица Петербурга, с детьми и сестрой Александриной уехала в Полотняный Завод, где прожила безвыездно до зимы 1841 года.

По делу о дуэли была назначена следственная комиссия. Дантеса приговорили к разжалованию в солдаты и немедленной высылке из страны. Он покинул Россию в начале марта 1837 года, через три с половиной года, как впервые ступил на Петербургскую мостовую.

Николай I написал довольно грозное письмо мужу своей сестры, голландскому кронпринцу, называя Геккерена «гнусной канальей» и прося немедленно его отозвать. Голландский посланник навсегда уехал из России в мае того же года, увозя с собой невестку – Екатерину Николаевну, немалое состояние и громкое возмущение на несправедливое гонение. Спустя несколько лет он был назначен посланником в Вену и на этом посту оставался до 1875 года (!)

Жорж Дантес-Геккерен со своей женой поселился в Эльзасе в имении родного отца. Вскоре бывший кавалергард российской армии сделал во Франции блестящую политическую карьеру. Свое трехлетнее пребывание в России, во время которого он убил великого поэта и взял в жены нелюбимую женщину, родившую ему единственного наследника и умершую в 1843 года от родов, он всю жизнь рассматривал как досадный эпизод своей богатой авантюрами биографии.

 

*

 

Дуэль 1837 года была спровоцирована не столько непорядочным поведением Геккеренов, сколько самой атмосферой Николаевского правления – двуличной, лицемерной, пропитанной страхом, доносами и сплетнями, той атмосферой, в которой любые формы свободомыслия и внутренней независимости душились в зародыше. Пушкин в одиночку вынужден был защищать не только честь своей семьи (это-то как раз понятно: здесь он не нуждался ни в чьей помощи), но и свою гражданскую честь, и честь писателя и журналиста. В этих вопросах поэт не шел на компромиссы: не спасался бегством, не искал самооправданий – он боролся, отстаивая свою точку зрения, делая ее достоянием общественного мнения.

Эти принципы честности и гласности, которыми руководствовался Пушкин во всем, что касалось литературы, журналистики, гражданской позиции, и отстаивая которые он погиб, оказались востребованы обществом и сформировали то уникальное положение русского поэта, которое принципиально отличало его в течение 200 лет от положения поэта западных стран. На протяжении этого времени отношения поэта и российской власти складывались по-разному: поэт мог служить ей (в XIX веке таких примеров не вспомню, а в ХХ – Маяковский, я имею в виду выдающихся, конечно, мастеров, а не графоманов); поэт мог, будучи приближенным к представителям высшей власти, пытаться просвещать их, облагораживать, предупреждая несправедливость, борясь с невежеством и невоздержанностью (как Державин, Карамзин, Жуковский); мог выбрать позицию абсолютного гражданского невмешательства (как Фет, Волошин); а мог, как Пушкин, оставаясь честным и внутренне независимым, находиться в оппозиции к тирании власти, не только не скрывая этого, но делая свою позицию достоянием гласности, открыто обсуждавшуюся в обществе. Не только «грациозный гений» Пушкина (по меткому выражению П.Я. Чаадаева), но и его гражданская позиция подняли поэта на вершину русской и мировой культуры. Вот почему для русского человека не Лермонтов, не Толстой или Достоевский, а именно Пушкин стал олицетворением всего самого дорогого, что у нас есть.

 

Примечания:

(1) Тайный надзор над А.С. Пушкиным был установлен в 1826 году и снят в 1872 году, спустя 35 лет после его гибели (!)

(2) Именно этот плагиат позволил Пушкину убедиться в сотрудничестве Булгарина с III отделением: рукопись существовала в двух экземплярах, и второй был у самого поэта.

(3) Ср.: «Наружность его показалась мне замечательна: он был лет сорока, росту среднего, худощав и широкоплеч. В черной бороде его показывалась проседь; живые большие глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно приятное... » (гл. II «Вожатый»). «Ей казалось лет сорок. Лицо ее, полное и румяное, выражало важность и спокойствие, а голубые глаза и легкая улыбка имели прелесть неизъяснимую» (гл. XIV «Суд»).

(4) М.А. Корф – однокурсник Пушкина, сделавший блестящую, самую удачную из всех лицеистов карьеру в царствование Николая I: в 1839 году тайный советник. Поэт никогда не был с ним близок, а в 1819 году даже вызвал его на дуэль за оскорбление, нанесенное Корфом крепостному дядьке Пушкина, Никите Козлову. Ссора была улажена, но сам факт примечателен: Александр Сергеевич заступался за честь своего крепостного, который, во-первых, никак сам себя защитить не мог, а во-вторых, это говорит о том, что понятия «чести, благодарности, преданности» для Пушкина не имели социальной принадлежности, а были важны сами по себе. Для нас-то, живущих в XXI веке, это само собой разумеется, а вот 200 лет назад поступок поэта потряс окружающих. Через шесть лет Пушкин поведет себя подобным же образом: когда немка, управляющая в Михайловском, оскорбит крепостную няню Арину Родионовну Яковлеву, Пушкин уличит первую в воровстве и выгонит с позором. Но других таких случаев, когда дворянин защищает честь оскорбленного крепостного, я, право слово, не знаю.

(5) В конце правления Николая I Ф.И. Тютчев вынужден был подать в отставку (а он был тайным советником), потому что не только открыто заявил о своей любви к Е. Денисьевой, но и ушел к ней от своей законной жены. Если бы он просто изменял супруге, тайно наняв квартиру и превратив любимую женщину в содержанку, которую он навещал бы раз в неделю, двор его, скорее всего, просто бы пожурил, не требуя отставки.

(6) Однажды на балу кн. П. Долгоруков, стоя за спиной Пушкина и скосив глаза на Дантеса, поднял над головой поэта руку со сложенными в виде рогов пальцами.

(7) Эту версию выдвинул нидерландский исследователь Франс Суассо в книге «Поэт. Дама. Дипломат. Последний год жизни Александра Пушкина». С ним согласны Р.В. Иезуитова и Я.Н. Левкович.

(8) Идалия Полетика – внебрачная дочь гр. Г.А. Строганова, дальнего родственника Гончаровых, которого хорошо знал А.С. Пушкин. И. Полетика так ненавидела Пушкина, что когда – спустя много лет после его гибели – узнала об открытии памятника поэту в Одессе, то написала, что приедет специально, чтобы на него плюнуть.

(9) Князь Петр Долгоруков, чьей рукой написана анонимка, был известен своей нечистоплотностью: жадный, завистливый, злобный, он и сам был приверженцем однополой любви, а в его биографии это было не единственное подобное послание.

(10) Родной брат Александра Ивановича Тургенева, Николай, в 1826 году был заочно приговорен Следственным комитетом к пожизненной каторге за активное участие в деятельности тайных обществ. В момент восстания он находился в Лондоне, у брата Сергея – сотрудника Российского посольства, и не вернулся на Родину по требованию правительства, став политическим эмигрантом. Его имущественными делами в России занимался А.И. Тургенев, проводя большую часть времени за рубежом. Николай Иванович смог приехать в Россию только после амнистии декабристам, объявленной Александром II в 1853 году.

 

 

Наталия Литвинова

Копенгаген – Санкт-Петербург – Москва – Копенгаген

 

Иллюстрации:

портрет А.С. Пушкина работы П.Ф. Соколова;

портрет Н.Н. Пушкиной работы А.П. Брюллова;

рисунки Александра Сергеевича Пушкина;

кадры из фильма режиссёра Натальи Бондарчук «Пушкин. Последняя дуэль».