Евгения
Чуприна

* * *

Поэт довольно мил, когда он пишет
стихи, когда хватает дам за грудь
зубами, словно маленький малыш он,
и голоден, а кушать не дают.

Поэт вполне хорош, когда напился
он водки, и когда на нём висит
капуста, и на стол он взгромоздился,
крича: «Я, блядь, поэт всея Руси!»,

Но плох поэт, когда он заседает
в парламенте, и множеством интриг
он занят, или что-то там вещает,
взобравшись с бодуна на броневик.

* * *

Мне тебя жаль,

                     адресат

                                нижеследующего монолога.

Ты покоишься

                   в счастье

                                своём убогом,

И тупея,

           как кормящая мать,

Уже перестаёшь что-либо понимать,

Когда от нелепой тоски

                                 и страданий

                                                  чёрная,

Пребываю

              как автор

                            в отличной форме я,

И проносятся ангелы,

                              всё круша,

И сверкая

              слезами вдохновения

Из страданий мира,

                           высунувшись

                                             по колени,

Эрегируя,

             радугой

                        встаёт

                                 душа!

* * *

Я писала полковнику часто и длинно,
Ни бумаги, ни марок притом не жалела,
Я писала: подонок, ублюдок, скотина,
Испарился, как призрак, а я залетела!
Появись символически, парою строчек,
Дай хоть знать, когда женишься на секретарше
генерала,
раз так откровенно не хочешь
Ты жениться на мне – я мерзавцу писала.
Слал подальше.
Могла поступить как Медея –

Отравить его старой цековской икрою,
Но меня посетила другая идея,
Как воздать ему за обращенье со мною.
Поняла, что не следует делать скандала,
И не следует есть его печень на ужин.
Поступила я просто – писать перестала,
И теперь никому он на свете не нужен.

* * *

Как стыдно! Припечатаешь, порою,

Соперницу язвительным стихом

Или случайной фразою какою,

И мучаешься совестью потом.

Казню себя: отдай хоть половину

Мужчин знакомых женщинам другим,

Ведь ты же человек – не царь крысиный,

И в мире ты – не главная из прим.

Напрасно. Вот поклонника уводят.

Не насовсем, на несколько минут!

И сразу всё меняется в природе,

И чёрная рука сжимает грудь,

И гомон обожателей смолкает,

И ватно глохнет пение харит,

И серый мрак планету облегает,

И смерть в глаза внимательно глядит,

Чистилища холодные долины

В минуту оросил кровавый сок...

Нет, не отдам ни одного мужчины,

Пусть все умрут у равнодушных ног!

* * *

Вовсе неважно, люблю или нет,
Я – воплощение, кто меня спросит?
Многоголосый души моей свет
В русскую сторону поезд уносит.
Я облекаюсь в чужие слова,
Я превращаюсь в летучие мысли,
Я прихожу на стихов острова
Мягкой походкой испуганной рыси.
И грациозное тело моё,
Замершее в ожидании тленья,
Сладко терзает мужчин воронье,
Нетерпеливо ища вдохновенья.

* * *

Поэтов я, как муза, обвиняю
В излишней вероломности натур –

Все мужики на сторону гуляют,
Но ездить поездами – чересчур!
Ну, понимаю, месячные циклы,
Ну, понимаю, вольная душа,
Велосипеды – ладно, мотоциклы
С прицепом, если мчаться не спеша,
Но поезда?! – Билеты дорожают,
Таможенники злей день ото дня,
Так нет же, ездят, суки, и бухают,
Причём, что характерно, без меня.

Соратница

Хотела я пленять, блистать и наслаждаться,
Любовникам дарить внезапное тепло,
И по утрам, страдая тяжёло,
Заснувшим ангелом в постели обжигаться.

Хотела быть внутри, снаружи – лишь казаться,
Бельё, как на балу обличия менять,
Постылым божествам не верить, и опять
К оставленным мужьям в слезах не возвращаться.

Кто ж знал, что не нужна мегера никому?
Кто ж знал, что отдана я буду лишь ему,
И будет он идти к Идее непреклонно,

И станем мы, как Бог, от мира далеки,
И буду я всю жизнь стирать ему носки,
И подставлять плечо, и подавать патроны?

Считалка

Мне писать стихи нельзя,

Это – не моя стезя.

Если стану их писать,

Жизнь могу себе сломать.

Разминая кисти рук,

Повторяйте все вокруг:

Мне писать стихи нельзя,

Это – не моя стезя,

Если стану их писать,

Жизнь могу себе сломать.

И здоровый, и больной,

Повторяйте вслед за мной

В день хотя бы раза два

Эти мудрые слова:

Мне писать стихи нельзя,

Это – не моя стезя.

Если стану их писать,

Жизнь могу себе сломать!

Мне писать стихи нельзя,

Это – не моя стезя.

Если стану их писать,

Жизнь могу себе сломать.

Разминая кисти рук,

Повторяйте все вокруг:

Мне писать стихи нельзя,

Это – не моя стезя,

Если стану их писать,

Жизнь могу себе сломать.

И здоровый, и больной,

Повторяйте вслед за мной

В день хотя бы раза два

Эти мудрые слова:

Мне писать стихи нельзя,

Это – не моя стезя.

Если стану их писать,

Жизнь могу себе сломать!

* * *

Я преклоню колена пред тобой

С готовностью ничтожного созданья,

Которое с раскатанной губой

Надеется на капельку вниманья.

Ведь кто я? – Только женщина-поэт,

Почти неотделимая от дома,

А ты – любви возвышенной предмет,

Священная истома.

Ступая по высоким облакам

Своими обнажёнными носками,

Ты грациозно ходишь по рукам,

Не появляясь целыми веками.

И на душе, прозрачной, как стекло

И полностью доступной для обзора,

Ты превращаешь женское тепло

В поющие узоры.

Суровее реальности любой

Твои мечты и взгляды и повадки,

И в мирозданья вазе голубой

Твои благоухают недостатки.

И хвост трубой неся перед собой,

Ты возникаешь в ореоле света,

И кровь белеет огненной водой

У женщины-поэта!

Тапочки

Когда умру, то я приду,

Пусть не предстану пред очами.

Но знай, что это я ночами

В прихожей тапочки краду.

Я спрячусь в шторе у окна

И буду наблюдать ревниво,

Как входит в комнату Она –

Самодовольна, горделива!

Ты не расскажешь Ей о том,

Что раньше я тебя любила,

И не достанешь с полки том,

Где целый локон я забыла.

И будут плавным шумом течь

Её продвинутые речи,

И сможешь ты меня обжечь,

Её полуобняв за плечи,

Из-под руки Она скользнёт,

И заземлит твой пыл на кошку,

И взор твой чудный захлестнёт

Волной и грудь Её, и ножку.

Пускай накличу я беду,

Любуясь этими очами,

Но я уже сейчас ночами

В прихожей тапочки краду!

Реквием

По-женски слепо следуя природе

Мужской и заедая пиво хлебом

Бездарно, слушал панков в переходе

Поющих, но при этом панком не был.

Так в мае позднем (может даже проще

Сказать, что летом), лежа тихо-тихо

В траве, ты соловьём упился в роще,

Но серенький – ты не был соловьихой.

Хотелось и поэтом быть и музой,

Поллюций жаждал ты и менструаций,

Ты норовил вступить в любые узы,

Чтоб только быть и будущим казаться,

И вот оно – под толстым слоем грима

Лежишь в гробу, причёсанный и сытый,

И в то же время бодро едешь мимо

Врагов, вакханок, крезов и пиитов.

Вот главный миг, когда тобой гордится

Вселенная, и социум ей вторит,

И видишь ты, что стоило родиться,

Чтобы упиться этим морем горя.

Паришь орлом – сорвавшийся с насеста

Петух, клекочешь вольно и свирепо,

И панк, как позабытая невеста

Краснея, прячет нож и чешет репу.

* * *

Плод здоровый, без отравы,

Обязательно червив.

Ты меня, мой вечно правый,

Брось, не слишком укусив.

Эта падалка гнилая,

Потревожив вялый сон,

Шишки бьёт, не вдохновляя:

Ты, мой милый – не Ньютон.

Не борись, уйди со сцены –

У богов прошёл каприз.

Не любить тебе Елены,

Ты, мой милый – не Парис.

Не трудись, меня кусая –

Я тебе не по зубам.

Не уйти тебе из Рая,

Ты, мой милый – не Адам.

Ты никто. К чему и жалость?

Раньше, позже – не беда,

Хоть всю жизнь бы мы кусались –

Расстаемся навсегда.

Даже если – две могилы –

Будем рядом мы лежать,

В небесах, мой друг бескрылый,

Поэтессу не достать.

Лебединая песнь спонсора

Приятно содержать того, с кем ты не спишь
(Но лучше, чтоб Оно другого было пола),
И благостно шептать: «Бери, бери, малыш!»,
Взирая, как Оно наглеет у подола.

Пусть думает, что Бог за бороду Его
Навеки ухватил железною рукою,
Пусть куксятся враги, узнав, что ничего
Не платит Существо за симбиоз с тобою.

Привыкнув к кружевам, к батистовым платкам,
К алькову, коньяку и одиноким книгам,
Дичает Существо, не льнет уже к рукам,
И гордым естеством склоняется к интригам.

И кажется Ему, что ты в когтях Его,
И кротко, как овца, под гнёт подсунул шею,
Что ты как оппонент не стоишь ничего,
Что ты скорей умрёшь, чем дашь отпор злодею.

В один прекрасный день, совсем сойдя с винта,
Тебе твоё Оно предъявит ультиматум,
И ты Его пошлёшь – какая красота! –

К истокам естества – могучим русским матом!

И вот Оно, не взяв с собой последний дар,
Обиженно уйдёт, зачем-то дверью хлопнув.
Закончится табак, порвётся пеньюар,
Трусливые враги сбегутся расторопно,

Венерину болезнь к тому ж врачи найдут
И денег захотят за срочное леченье,
А тут и кредитор, обиженно-надут,
Попросит в краткий срок очистить помещенье.

Ну, в общем, Существо придёт к тебе опять,
Кой-как собрав в кулак остатки обаянья,
И робким голоском попросит денег дать,
Чтоб тут же понести в постели наказанье.

А ты Ему: «Нет-нет, не приставай, не лезь,
Не место торгашам в святилище Эрота!
С кредиткой гениталь равнять – откуда спесь
Подобная взялась? Мозгами поработай!»

Оно: «Зачем же ты так долго мне внушал,
Что я – пупок земли, о спонсор лицемерный?!»
И ты Ему в ответ: «Мой бедный идеал,
Тебе я помогал из вредности, наверно».

Пастернак. Женская версия

Быть знаменитой неприлично,

Дурней манеры просто нет.

Хотя, конечно, эротично,

К примеру, в 90 лет.

Цель творчества – самоотдача.

А если так, то без проблем

В литературе что-то знача,

Ты отдаёшься сразу всем

И, став особою публичной,

К любому прыгаешь в кровать.

Быть знаменитой неприлично.

За это надо деньги брать.

* * *

Моё сердце похоже на брюшко

Беззащитной пушистой зверушки –

Ты хотел его только потрогать.

Лучше б ты заглянул под ресницы,

И увидел – под ними таится

Мрак опасный и горький, как дёготь.

Сотню раз я успела влюбиться,

Никогда не умела таиться,

И сегодня клянусь, что на части

Растерзаю любого, любого,

Кто мне скажет хоть слово, хоть слово

Про любовь, приносящую счастье.

Проститут

В последней битве натерпевшись сраму,

Но высунув ружьё из всех бойниц,
Выпиливал он тоненькую раму,
На солнечном полу простершись ниц.
В неё хотел большую ценность вставить –

Мой искренний, увы, прощальный дар.
А проще говоря, решил оправить
Он в рамочку любовный гонорар.
Так я ему с сарказмом завещала:
«Не трать и не меняй!» – И он не смел –

Ведь ради этой самой сотки нала
Всю ночь пархатый нас Эрот имел.
Гляди теперь с лупатым удивленьем
И лёгкою похмельною тоской,
Как пышущее плоти наслажденье
Бумажкой стало плотной и сухой.
Ведь может быть, мой будущий биограф
И мой влюблённый будущий фанат,
На сей купюре видя мой автограф,
Тебя ещё не так озолотят!

* * *

Вы бродячий, как кот, в полосатых кальсонах,
С тонкой ниткой усов,
Вы сошли ко мне с крыш, вы сошли с небосклона,
Вы со мною всю ночь кувыркались бессонно
Под сухое журчанье часов.

Вас кормила сметаной, чесала за ушком
И ловила ваш взгляд,
А когда вы храпели, уже не под мушкой,
Словно страус пустынь, с головой под подушкой,
Я читала на кухне Жорж Санд.

А потом вы брели одинокой походкой,
Огнедышащий, словно зола.
У окна я осталась с надеждою кроткой,
Что уйдёте, как в шторм непослушная лодка,
А иначе... сама бы ушла.

* * *

Когда мне, помню, 18 было,

И в голове гудел весенний шум,

Я крепкое плечо в парнях ценила,

И крепкую любовь, и крепкий ум.

Лет в 20 я всё это получила,

Ведь сдуру я была весьма умна,

И жизни я родителей учила,

Не зная, до чего она длинна.

Теперь, когда мне сделалось за 30,

Я понимаю с некою тоской,

Что слишком поздно глупости учиться,

Что слишком рано обрела покой.

Но если кто-то глупенький научит

Меня, как услыхать весенний шум,

Он крепкое плечо моё получит,

И крепкую любовь, и крепкий ум.

Эротическая алгебра

Да, математики – страстные, нежные,
Тоже нуждаются в вечной любви.
Страсть к ним приходит, как девочка свежая –

Локон вакхическим штопором свит.

Строки и формулы клал одинаково,
Но неожиданно в жизни, как взрыв:
Красные губки, пьянящие маково –

В лирику детски-упрямый призыв.

Будь ты биологом или к общению
Склонным геологом, чинным, как вол,
То никогда бы не впал в извращение,
В нижнюю вечность беседу не свёл.

Алгебры рыцарь, шорьки не варкаются
Больше в твоей одинокой судьбе.
Мудрому, музы тебе попадаются
В возрасте А, а не в возрасте Б.

Язык

Спасибо, Создатель, что ты сотворил

Циничной меня и наивной,

И в рот мне язык не обычный вложил,

А самый отборный – змеиный.

Пусть глазки мерцают, ресницы торчком,

И губки заломлены страстно,

Надежды напрасны – с таким языком

Мне против штыка безопасно!

Однажды пристал ко мне старый маньяк,

Хотел поразмяться немножко,

Достал пистолет, ну а я ему – бряк!

Пришлось вызывать неотложку.

В какой-то газете отважный зоил

Сказал обо мне некрасиво,

Слегка запятыми мой стиль обложил,

Что баба – напомнил игриво,

Ответила я только фразой одной

Во мраке безвестного чата,

Но кто-то, забыв подписать Чуприной,

В журнале её напечатал

И с тёплого кресла слетели в момент,

Буквально, в чём были одеты –

Зоил незадачливый мой, президент

И главный редактор газеты.

Таится в задорном моём языке

Какая-то дивная сила.

Однажды, влюбившись, в угрюмой тоске,

Сарказмом объект укусила –

Всего лишь немножко, один только раз,

Длиною в четыре куплета,

Чтоб он не смеялся – вульгарный паяц,

Над нежной душою поэта,

Но небо нависло – ужасный волдырь,

И звёзды взыграли: «Отмщенье!».

Бедняга погиб на пути в монастырь

От страшных духовных мучений.

Послушна словес раскалённая рать

Моей поэтической воле.

Да что там скрывать, я умею сказать.

Враги только шепчут: «Доколе»?!

Не дай мне Создатель змеиный язык,

А дай лишь одну гениальность,

То я бы загнулась давно от интриг

И травли, пардон за банальность.

Поэтому я, презирая молву

И трепет рождая в народе,

В том городе самом, кайфуя, живу,

Куда этот орган доводит.

А вы бы хотели, такую-то мать,

Из зависти – ясное дело,

Меня как угодно безвинно терзать,

А я чтоб и пикнуть не смела!