Еркебулан Улыкбеков

Еркебулан Улыкбеков

Новый Монтень № 24 (588) от 21 августа 2022 года

Вечная юность

1.

 

Мы плыли по реке. Яр цеплялся за камни и скулил. Честно говоря, я не догадывался, что он может так трусить. И зачем я закинул его тогда к истоку городской речки? Я думал, что весьма недурно сложён, поэтому оголил торс, как мне казалось, на зависть уставшим мужикам, на радость молоденьким спортсменкам. Да, это было очень легкомысленно. Как и купание в мутной воде Алматинки, пусть и выше первой плотины, как и мои регулярные хулиганства с псом, как и многое, что приходило мне тогда в голову. В восемнадцать лет. Но, всё же, была и другая часть меня… Часть, которая невероятно скучала по недавно ушедшей Апатай, её пятничным молитвам, по её вере, что рано или поздно она встретится со своим отцом, которого мне посчастливилось помнить. Слава богу, был надёжный способ эту смертельную тоску направить в дело – я периодически захаживал к своей прабабушке, большой Апатай.

Когда Яр наконец выбрался из шипучей крутизны холодного потока и начал трястись не то от шока, не то от радости, я вспомнил, что не был у бабули уже три дня. Этого хватило, чтобы соскучиться.

 

Было воскресное утро. Мы встретили рассвет и насладились перламутром солнечного диска, цветистостью гор и пением птиц, я попробовал кое-что нарисовать (безуспешно), а затем мы, точнее, я решил, что было бы неплохо взбодриться стужей речной воды и блеснуть своим телом, поскольку скопление молодых и не очень женщин побуждало меня фантазировать на не самые пристойные темы. Искупались… Глядя, как овчарка стряхивает хрустальные капли воды, я почему-то вспомнил большую Апатай. Что за ассоциация возникла? Только спустя несколько лет я понял, что мой пёс был для меня столь же родным, как и самые близкие люди. Наслаждаясь его присутствием, я невольно сознавал его неотъемлемость от моего тесного мира родственных связей, и этот дивный поток любви привел меня к объекту почитания – большой Апатай… Что она сейчас делает? Она заварила самовар и готовит куриную лапшу с толикой дешёвого кетчупа, а заодно жарит баурсаки. На подоконнике сохнет творожный курт, у плиты ласкается Тика и просит сухого корма. Я помню, как однажды она сказала, что в тридцатые её родители твердили: «Если тебе нужен хлеб, но ты не дотягиваешься, ты можешь подложить Коран и достать хлеб… Аллах тебя простит». Вот она нарезает ломтики заводского кирпича, на столе ждёт своего властелина тарелка с супом, яйца готовы, и по квартире раздаётся хриплый голос: «Ибрагим». Появился пророк в оборванном тряпье. Лик его светел, ум омрачён… Блаженный Ибрагим – мой двоюродный дед. Уплетает лучший в мире суп, уплетает яйца и рассуждает о том, что недавно встретил у окна двух заблудившихся англичан, которые пытались высечь саблей на стене разваливающейся хрущёвки свои имена и британский флаг в придачу…

«Вот бы мне осталась тарелка», – подумал я. Яр рядом. Я загораю на грязном песке, он облокотился на моё колено и блюдёт наш покой. Я совсем недавно научился отпускать его. Гуляют псы, но он блюдёт наш покой… Милый, добрый, вечный Яр…

Утро всё ещё оставалось утром. Мы грелись на городском песке и слушали пение птиц. Это алматинская особенность. Птицы здесь всегда поют. Их много. Особенно по утрам. Где-то вдалеке я вижу знакомый силуэт. Идёт моя жена. Я познакомлюсь с ней в двадцать лет, но это особое утро. Особая плотина. Время повернулось вспять. Пёс жив. Все живы. Она одета не по погоде. Я познакомился с ней в восточном ресторане. Тогда она была одета в красивое и эротичное платье. В нём она и теперь. Я встаю, чтобы познакомится с ней. Вспоминаю, что мы уже знакомы и достаточно просто сказать привет.

– Привет, Жанна! – восклицаю я горделивой и могущественной женщине, а она ступает прочь, не обращая на меня внимания. Быть может, нам не по пути. В двадцать пять я отягощён грузом одиночества и неполноценности, но сейчас мне восемнадцать, и я лёгок, как одуванчик. Я развеваюсь по ветру и лечу к своим.

Я на бульваре. Пёс стережёт наш покой. Песок уже горяч. Хрущёвка стоит на песке, и вода холодного потока обволакивает проседающий фундамент.

– Дорогая Апатай, – говорю я с высоты лет, – если бы ты знала, как мне одиноко! Господи, если бы ты знала, сколько грехов я совершил и как я хочу быть с тобой, уйти туда, где сейчас покоишься ты!

– Ай, балам, – отвечает Большая Апатай, – тебе ещё нет двадцати. Где ты? – она знает о моих ментальных особенностях и поэтому говорит со мной спокойным голосом. Я возвращаюсь в прошлое. Мне восемнадцать. Это было всего лишь предвкушение.

– Я предвкушал, апа, – говорю я спокойно и плачу.

– Что ты предвкушал, балам?

– Я могу быть и в прошлом, и в будущем, апа.

– Да. Но ты не умеешь быть в настоящем.

Хруст. Хруст. Хруст. Яр разлаялся. Я открыл глаза и не обнаружил рядом хрущёвки. «Стоп», – говорю я взбешённому питомцу. Пробежала мимо другая собака и отвлекла нас. Тишина. Мы полны гармонии. Яр смотрит понимающим взглядом.

– Ты тоже это видел? Ты видел её дом? Словно она зовёт нас, не так ли?

Мы собрались на бульвар…

Помню, как она постоянно отвечала – «Лучше всех!», на вопрос: «Как ваши дела?». Так было и в последний день…

Речка… Она будет длиться очень долго. По ней можно дойти почти до центра города. Идти по весьма аккуратной плитке и нечаянно порой давить муравьев. Быть грозой слаженной цивилизации.

Вдруг мне почудилась огромная босая грязная нога, ступающая с неба. Я рванул было вбок и чуть не угодил лицом в белые перси роскошной девушки.

– Ты чё, придурок!?

– Да, я придурок. Простите. А вы это не видели? – спрашиваю о ноге. Поразительно знакомое лицо. И она как будто меня узнала. Не Клара ли это? Эти большие карие глаза, овал лица, и белизна оголённая, зазывающая. «Семейный бюджет должен составлять два миллиона, минимум».

– Ты? – ласково.

– До свидания. – отвечаю.

Пролитый фраппучино нежно скатывается в бюст, и мне хочется пройтись по этой жгучей линии языком. Я загорелся желанием «казнить» её за обиду. Малодушие. Она посмотрела на движение в области паха и презрительно фыркнула. Она посмотрела туда, следя за движением моих глаз. Вероятно, в этот момент я приоткрыл рот. Вот мы разошлись на пять шагов.

– А знаешь, что я сейчас представил? – кричу.

– И что же? – обернулась Клара с удивившим меня интересом.

– Я представил, как мы занимаемся сексом на той плотине, куда ты идёшь. Спроси, в какой позе.

– В какой?

– Ты сверху. А я пью фраппучино из твоей груди. – Пусть. Надоело!

– А где же твои принципы? Когда я говорила, что хочу тебя, ты ведь был праведником?

– Мою праведность изнасиловали.

– Гав! – кричит Яр…

Оставайся юным. Оставайся благочестивым. Верь в Господа вопреки Харари. Верь вопреки археологическим исследованиям. Плевать на их смех. Плевать на их раздвинутые ноги и брови. Живи здесь и сейчас, всегда оставаясь юным. Забудь сколько тебе лет. Ты вечно идёшь с Яром по речке. Тебе всегда восемнадцать. Яр вечен, как и дом на бульваре. Похоть твоя – кокетка. Она ещё не обросла годами разочарований и цинизма. Оставайся юным, безобидным, верующим художником, поэтом, вечным студентом второго курса.

Мы спускались по реке. Мимо проходил вечный профессор – Кайрат ага. Он исследует тюркские мифы. Пишет об этом. Однажды на остановке, после того, как мы поели пельменей и выпили чайник чая, я спросил его:

– Извините за глупый вопрос. Но почему-то хочется спросить. Вы считаете, человек возник от обезьяны или он подобие Божие?

Он ответил:

– Дело не в обезьянах. Нет ни тебя, ни меня. Всё – это энергия. Бесконечное скопление молекул. А что?

– Просто я сейчас испытываю кризис. Понижаю дозу. И постоянно скачет настроение. На днях зашёл к крёстному и спроси: дядь Федь, а если я скажу, что не являюсь больше христианином и частью нашего прихода, мы продолжим общение?

– И что он ответил?

– Он сказал – конечно. Кайрат ага, я не знаю теперь, кто я.

– Твоя душа должна к чему-нибудь пристать, иначе ты будешь обречён на вечное одиночество.

Голубь вспорхнул. Белый голубь вспорхнул и завис в воздухе. Три луча я увидел, пронизывающих перья голубя. И свет породил Человека. И Человек искупил мир.

Мы спускались по реке. Шли по брусчатке, которая затем плавно, словно ледяной поток искрящейся Алматинки, перетекла в асфальт. И муравьи шли, не зная о моих стопах. И стопы мои старались их не давить. Тщетно.

– Какое же это безобразие, Яр. Я думал о фраппучино… ну сам знаешь, а затем рассуждаю о Христе. Что со мной не так? Смириться с этим? Типа, невозможно стать идеалом, так не нужно прыгать выше головы? Воистину у Него самые высокие требования. Оттого они сладки. И грустно оттого…

– Гав!

Река текла. Мелела. Шли женщины и девушки. Красивые. Но теперь я стал старше. Моя юность осталась на плотине, как и молодость моего пса. Потерпи, мой дорогой Яр. Ты хромаешь. Это я хлестанул тебя когда-то. Так позволь мне омыть твои лапы и понести тебя.

Я несу его и вижу, что Яр уже стар. Он теперь может идти сам. Мы идём.

Обед.

Стало жарко. Бедуины бредут без верблюдов. Пересохло во рту. Нет ни копейки. Не выпить ничего и не остудить голову. Мы бредём по пустыне томящего ожидания счастья. Жанна, ты ли мне его подарила и отняла? Я сам был обманут собой. Клара, твои коктейли… В них я уткнулся навзрыд и мне полегчало. А затем я признался себе, что ты не более, чем жилетка для сопляка, и ты вспорхнула на поиски более перспективного, более мужественного, более брутального.

Бреди, мой верный пёс со мной. Нас освящает знамя, в которое я поверил после того, как загремел в лечебницу. Тогда я умывался один в Иордане, но это были воды общей купальни. Тогда я беседовал с Воландом в клетчатой рубашке и вкушал тройную порцию «Ролтона», пуская её по кругу с пророками всех мастей. Я спустился на землю, возглавив отряд из трехсот ангелов, дабы очистить землю от легионов тёмной силы. И всё для людей…

 

А затем открылись эти строки:

 

Господь – Пастырь мой; я ни в чём не буду нуждаться;

Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим,

Подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего.

Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня.

Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена.

Так благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни…

 

И всё стихло.

Комнаты стали комнатами. Вода – водой. Спички искрились пламенем, когда не было света. Я стал иным, и казалось, что эта инаковость пребудет всегда. Но вновь грехи, грехи, грехи. Раскаяние. Грехи. Плач. Смерть и воскресение. Откровение шороха листвы и нежных бесед, детская радость сквозь плевелы гнилых новостей, соцсети, скандалы, интриги родных, отречение и долгожданная свобода в Тебе.

Я забыл тебя, Жанна, и простил, и себя простил. Я забыл тебя, Клара, и простил, и себя простил. Я кланяюсь в берег реки. Люди шарахаются. Плевать. Целую и плачу. Господи! Прости меня за всё, и не отнимай у нищего веры! Юность моя! Её я хотел уберечь, но мы идём по реке и время нещадно рубит нас. Скоро не станет Яра. Господи! Сохрани Апатай! Пусть она будет дома, а я к ней приду. Я не могу вспоминать её дочь. Моего Воспитателя. Помнишь, когда я был болен, я ударил её по руке? Это был я. И я это помню…

Я лежу, и река течёт во мне. Какая река? Где же ты, Яр?

Его силуэт виден выше. Он весёлый и юный, вечный бежит к плотине.

2.

 

– С тобой всё хорошо? – спрашивает Асан Мустафимович. Это мой преподаватель истории. В школе я был с ним очень близок. Пару раз мы здесь бывали. Я думал, что он уже давно вернулся в родную деревню, но он оказался здесь, на речке, где я только что проводил своего пса в наше любимое место, а сам лежал на земле, блаженный и невозмутимый.

– Весьма. – отвечаю я, растягивая улыбку.

Он помогает мне встать. Вокруг смешки, удивление. Присели на лавочку и молчим. Ветер колышет ярко-зелёную листву, птицы всё также волшебно поют.

– Помните вы часто говорили мне, что нужно быть близким к своим корням?

– Говорил.

– Корни измеряются религией? Языком? Национальностью?

– Понимаю… Но со временем ты придёшь к тому, чтобы быть ближе к своим.

- Я как раз туда направляюсь.

– Куда?

– В дом на бульваре. Там мои. Они говорят на казахском, верят в Аллаха, а я… впрочем, не важно. Во всяком случае, я понял, что хочу быть наедине со своей истиной.

– А разве она может быть только твоя?

– Да. Та, что меня спасла, и спасает, та, которую понимаю только я так, как я её понимаю, и не поймёт никто другой – это моя уникальная истина.

– А что есть истина?

– Сейчас – это тишина.

Асан Мустафимович глубокомысленно улыбнулся. Как же я был благодарен ему за то, что он не спросил, почему я лежал на земле.

– Всегда помни, Саят. От себя не убежишь. – сказал в заключение Асан Мустафимович и направился туда, где он встретит Яра.

Не отрицай национальность. Традиции. Когда тебе было восемнадцать, ты твердил всем, что главная идентичность – гражданство. Ты говорил, что ты – казахстанец. Флаг твой – твоя национальность, а гимн – гордость. Ты говорил, как бы было прекрасно, если бы графы «национальность» в удостоверении не было. Но она есть. Поэтому не отрицай национальность, потому что эта графа есть. Ты говоришь, что всё человечество – братья. Но ты не повернёшь вспять историю. Ты не внушишь чувство доверия миллионам соотечественникам, которых разделяют предрассудки что те – корыстны и хитры, а эти – нищие бродяги. Ты не сделаешь страну гражданским обществом, поэтому не отрицай национальность. Это твоя земля.

 

Да. Я стал старше. Но я не теряю надежды. Я всё ещё иду на бульвар. Апатай там.

Да. Я стал старше. Я оброс жирком, но девушки всё ещё смотрят на меня. Вот одна решила подмигнуть. Я замедлил шаг. Обернулся. Она присела на ближайшую лавочку. Смотрит. Я подхожу. Неспешно, не неуверенно. Она очень красива. Вероятно, кореянка. Небольшого роста, пышные формы, осиная талия, выразительные глаза, аккуратные губы, густые тёмные-тёмные волосы, в которые хочется зарыться и чувствовать их сладкий аромат сильней. Я представил, как веду её к себе в обнимку. Глаза её горят, словно и она видит, как мы идём ко мне домой, а дома…

– Привет. – говорит она томным голосом.

– Здравствуй.

– Меня зовут Евгения.

– Саят. Можно присесть?

– Конечно.

– Глупо, да?

– Что именно? – улыбается.

– Мы ведь оба знали, что сейчас последует знакомство, так почему я спросил, можно ли присесть?

– Соблюдаешь приличия.

– А представь, если бы мы не нуждались в этом. Если бы встретив понравившегося человека, или человека, в которого ты влюбишься, тебе достаточно быть честным…

– И что тогда? – спрашивает Евгения, облокотив свою прелестную головку на миниатюрную ладонь.

– А то, что можно предложить всякое…

– Что ты можешь мне предложить?

– Прогуляться по реке.

– Но я иду в сторону плотины.

– А я иду от неё. Готова развернуться?

– Ну допустим… Только меня нужно чем-нибудь привлечь. Не могу же я так запросто на всё согласиться. Кто ты?

– Я? Кто я?.. – мне сложно было ответить. Я наблюдал в этот момент за голубем, клевавшим семена близ нас. – Только что я лежал на земле. А сейчас беседую с тобой. Совсем недавно я гулял со своим лучшим другом.

– Как зовут твоего лучшего друга?

– Тебе не интересно, зачем я лежал на земле?

– Ну, тут многие любят загорать.

– Моего лучшего друга зовут Яр.

– Где он сейчас?

– Надеюсь, ему лучше, чем мне. – ответил я и приуныл.

– Ладно, – встрепенулась кокетка, – чтобы поднять тебе настроение, я соглашусь пройтись с тобой немного. Но учти, меня нужно привлечь.

Мы шли. Я говорил. Она слушала. Я говорил, что долгие годы верил, что моё достоинство – в стихах. Верил, что стану знаменитым поэтом. Получу Нобелевскую премию, перееду в Лондон или в Нью-Йорк, и единственное, чем мне придётся заниматься – это писать, писать, писать…

– Так ты не пишешь сейчас?

– Пишу, но теперь иначе.

– Как?

– Теперь я пишу, отправляя всё в небеса.

– А мне не хочешь отправить?

– Весьма нескромное сравнение.

– Я тоже люблю быть честна. Да. Я люблю быть честна… Скажи, я услышала, что ты пишешь. Много пишешь, много мечтаешь, много, очень много. А в чём выражается твоя деятельность?

– В смысле?

– Ты работаешь?

– Я?..

…Да. Так проходит главное десятилетие, в котором нам надо выразить себя. В котором нам надо найти себя, стать собой, обрести почву, настоящее и будущее. Мы блуждали, смеялись, мечтали. Кто-то из нас словно знал, что нет времени. Времени нет. Совсем. И он трудился, трудился. Стал важным, уважаемым, в то время, как мы смеялись над ним. А затем, когда у нас не осталось родного берега, мы поняли, что он, чёрт бы его побрал, был прав, а мы – нет. И когда Евгения спросила меня, работаю ли я, я не знал, что ответить. Я думал, что я берегу свое достоинство в стихах. Я верил и мечтал, но этого было мало. Работаю ли я? Я забыл, что иду на бульвар и уже прилично отошёл от старта. Плотина осталась позади. Река бежит и время нещадно рубит нас. Я забыл, что уже не разденусь на зависть уставшим мужикам, на радость молоденьким спортсменкам. Когда Евгения спросила, работаю ли я, всё что я мог сделать, это понять, что я каким-то образом проморгал десятилетие.

– Да. Недавно я устроился копирайтером.

– Копи, что?

– Копирайтер. Это чувак, который пишет рекламные тексты.

– Как это согласуется с твоими мечтами? – было обидно, но она даже хихикнула, – прости, не хотела тебя обидеть.

– Да нет, ничего. Справедливый вопрос. Это никак не согласуется с моими мечтами. – ответил я тихо и твёрдо, – а разве я не говорил о своих мечтах в прошедшем времени?

– Да, но твои чувства говорили иначе.

– Что ты имеешь в виду?

– А то, что ты не заметил свою страстность, влюблённость в хобби. Подчеркиваю – ХОББИ. Увы, на стихах не заработаешь. Но то, что ты прочитал – не дурно. Мне понравилось.

– Благодарю.

Мы шли по реке. Я заглянул в будущее, всмотревшись в поток воды…

Мы недолгое время пытались что-то построить. Целовались. Любили, казалось. Без секса. Затем она уехала в родной город и не вернулась… Я забыл тебя, Евгения, и простил, и себя простил…

Я увидел её, идущую в сторону плотины. Сможет ли Яр подпустить её к себе? Она была доброй. Да, она уехала и не вернулась, но светлое останется светлым. Я любил. Я любил…

 

Сладость первых свиданий баловала меня. Предвкушение и наивное желание увидеть, прежде встречи, вероятную жену. Так я мечтал и творил. Космос внутри. Но ты его не увидишь, прохожий. И ты – которой я не откроюсь. Быть может, в тебе таятся бездонные глуби сокровищ, но ты бережёшь их. В формальных беседах, в полуфразах ничем не примечательных будней затерялись наши признания. Свежие вздохи остались у истока – беречь кладезь воспоминаний. Они говорят, что быть может, то же пламя ещё возгорится и мы вновь станем видеть этот мир через призму священной любви подростка, когда ни один предрассудок не съел нас, чистота сердца ещё остаётся непошатнувшимся храмом. Я любил вас искренне! Я любил, потому что иначе я быть не могу. Это сущность моя. И дай же мне Боже сил не меняться, ибо любовь побуждает жить.

3.

 

Евгения где-то на плотине. Принял ли её Яр? Пусть примет. Может он сумеет дать ей больше, чем сумел я. У собак можно многому научиться.

Дул свежий ветер. Шли семейные пары. Грустно стало от этого. Ни детей, ни жены. И как бы высоко ни парили мысли, хочется простого женского… Я так задумался, что перестал видеть окружающих. Я не заметил, как начало смеркаться. Я не заметил многие сезоны. Опали листья и чувствовался запах дождя, а я сидел и наблюдал за мыслью, за тоской. Река замёрзла, по ней хрустели малыши, а тоска и мысль всё продолжалась.

– О чём ты так задумался? – спросила младшая Апатай, подходя к моей скамейке. Это особенная река. Впрочем, и жизнь наша особенная, и порой не замечаешь, где жизнь, а где лишь сон или кошмар.

– Я? – спросил я в ответ. И страшно стало. Непреодолимый стыд охватил меня. Как так вдруг она пришла, когда я почти упивался сознанием своей вины перед ней. – Ты так неожиданно… что я… я….

– Не переживай, балам. Что ты хочешь мне сказать? – спросила она, положила свою тёплую ладонь, такую же, какой она была, когда воспитывала меня – ногти с налётом свекольного цвета: так любила она готовить борщ.

– Апатай, твоя мать однажды на могиле упала на твой холмик и не могла сказать ничего. Она просто рыдала, а я смотрел. Я не знал, как её утешить. Ты видела это?

– Это всё земное, балам. Со временем поймёшь. Не стремись сейчас слишком высоко, но, когда настанет твой черёд – всё земное будешь видеть иначе.

– Значит… ты простила меня? – спросил я робко, со слезами на глазах. – Простила ли ты меня, когда земное ещё имело смысл?

– Ну, конечно. Я ведь всегда говорила Руслану, когда он беспокоился о твоих нервах, что со временем всё пройдёт и ты поймёшь… – сказала Апатай и погладила мои волосы. Я вспомнил Руса. Сейчас мой верный одноклассник был бы кстати.

– А бульвар ведь хотели продать, – вдруг опомнился я. – Продали?

– Иди, да посмотри. – Улыбнулась она игриво. Апатай встала и медленно направилась в сторону плотины.

– Скажи мне, пожалуйста, а там ты всё ещё жаришь шельпеки?

– Там можно делать всё, что захочешь.

 

Была одна история. Я познакомился с ней в Инстаграме. Две миниатюрные фотографии через мобильник заворожили меня: её портрет и картина, которую она написала. Агата очень талантливая художница из Сочи. И вот я написал ей после Нового года: «Здравствуйте, Агата! Скажу откровенно, я восхищён Вами и Вашим талантом. Хочу посвятить Вам стихотворение. Позволите?»… С той поры я посвятил ей сборник стихов. Я бы не вспомнил об изящной болгарке с чёрными-чёрными локонами, с чёрными-чёрными глазами и высоким лбом, с тонкой белизной изящных рук, с чудесными и чудотворными пальцами, если бы этот родной мне образ не стал во мне высеченным бременем творчества. Два ярких года она была моей Музой, к которой я должен был прилететь. Я должен был уловить аромат её духов, выпить кофе в её уютной кофейне, выкурить кальян, который я не люблю, только бы прикоснуться так к её губам. Но прикоснуться поцелуем – боже, на это не хватило бы всей моей дерзости!

Об Агате я задумался, когда вновь наступил март. Скоро 8 марта. Если бы моя грошовая работа позволила мне отправить ей миллион алых роз, я бы заказал их и пригласил спеть у её балкона Пугачёву (примадонна поймёт).

«Дорогая, Агата. Пишу тебе в сердце своём. Давай я буду сидеть на этой скамейке не один. Пусть рядом присядешь ты и мы обнимемся. Давай представим, что мы не ссорились, а я приехал в Сочи. Я покорил тебя не только способностью рифмовать, но и гордой поступью степняка. Предки мои кочевали и не имели границ. Кровь их течёт во мне, а я заточён в стенах маленькой двушки в мегаполисе, в котором, как ни странно, я один. Я психанул – тебя рядом нет, люблю, секса тоже нет. Рванул было за город в ближайший посёлок, отыскал худого коня и поскакал к Чёрному морю. Труден был путь, но свобода и любовь овладели моим духом. Словно духи предков направляли копыта нового друга, и он не устал. Да, это был не белый конь, а я не принц. Но когда ты увидела меня, приближающегося на низкорослой степной кобылке, ты взволнованно вышла из кофейни и застыла… Мы провели месяц любви. Мы занимались сексом там, где хотели, потому, что и ты и я втайне мечтали об этом, но притворялись благопристойными людьми. Мы купались голышом на общественном пляже, а когда я порезал ногу о знаменитые сочинские камушки, ты бережно залатала мне рану… Конечно, я должен был пригласить тебя к себе. Ты ждала этого и это произошло. И вот мы на скамье. Нам не нужна свадьба, одобрение родственников, священные обряды, государственные штампы, наше мерило – любовь. Она наша музыка. Кредо. Счастье. Смысл. Вера. Путь… Давай, представим, что мы здесь. Я не хочу быть один в этом пустом и многолюдном городе, в этом чуждом и мрачном мире. Ты наполняешь его собой для меня, а я наполняю тебя всем, что у меня есть».

И сердце ответило:

«Дорогой, Саят. Я не имела столько счастья и полноты жизни до встречи с тобой. Я не знала, что мужчина способен на такую беззаветную любовь и трепет. Ты взволнован всякий раз, когда прикасаешься ко мне. Каждый наш секс – это расставание с девственностью подростка и приобретение целомудрия мужа и жены. Ты – моя религия. Я перестала боятся быть собой и доказывать миру, что я в чём-либо хороша. Я хороша такая, какая я есть, и ты таков, и мы приняли друг друга в любви. У нас будут дети, когда мы их захотим. Мы будем делать то, что мы хотим. Мы будем там, где мы рады. Я буду писать тебя постоянно, потому что ты – Муза. Наши души обрели друг друга в бесконечности. Всё земное померкло. Любовь – в нас, вокруг».

Наступило восьмое марта. Я вернулся домой с огромным букетом тюльпанов. Агата спала, а рядом лежал мой бестселлер. Я положил тюльпаны у её ног. На кухне пожарил скрэмбл с беконом, приготовил греческий салат, кофе. Агата проснулась. Тихо пришла и обняла меня крепко, целуя в шею.

– Спасибо тебе, за то, что ты есть. – Шепнул мне весенний ветер. Улыбались прохожие, словно видя мое эфемерное счастье.

– Да вы что, не слышите?! – воскликнул я немой вселенной.

Вы не видите, как расплескались краски Её творения. Она – Агата – вмиг преобразила пространство вокруг, желая подарить долгожданное счастье, красками божественного творчества!

Забудь обо всём! Ты потрепан, болван, словно старая шлюха! Встряхни пыль с седин! Их немного, но каждую седину ты считаешь, словно мелочь в буфете. Забудь, что к тридцати ты приобрёл ревматизм. Потому что боль – лишь тонкий намёк на то, что ты жив. Ирония Господа. Жало плоти. Что можно сказать против этого? Вот Она воплотила огромный корабль космических посланцев – вести из далёкого будущего. Можно не жить по-свински! Можно беречь совесть! Можно не торговать чувствами! Можно ценить родных, когда они живы! Можно идти и петь, и дышать, и знать, что это – прекрасная жизнь, знать, что ты – чемпион, потому что стоишь, будто древнее знамя язычников, вопреки суровому потоку иллюзорной реки, которая способна разрушить плоть, но ей никогда, никогда, никогда не покуситься на твой дух! Твори, сукин сын! Потому что твоя бесконечность выразится в каждом слове, которое ты подаришь миру! Взлети вместе с нами к центру вселенной и узри вечность сам! Там они пляшут, как бы они ни молились, как бы они ни страдали, как бы они ни рыдали у могил своих матерей и детей, старея и задыхаясь в душных и безликих городах! Они с нами! Они пляшут в веренице звёзд! Гости из будущего – это предки, кочующие вечными небесными огнями сквозь миры, миры и миры.

– Это лучшее, что ты сотворила! – кричал я Агате.

Бог есть Любовь…

4.

 

Когда его ниспровергли с небес, свет гордыни перебрался в человеческий род. Я познал этот свет впервые, когда мой отец разбил копчик матери. Они пытались бороться друг с другом, но оба одержали поражение. А затем отец покинул нас…

В семнадцать я видел его в последний раз живым. Он сказал, что нашёл мне невесту, что пора переезжать к нему и становиться настоящим мужчиной. С тех пор, пока я не стал мужчиной, способным послать на все четыре стороны, я слышал, что мне нужно стать «настоящим мужчиной», бесчисленное количество раз.

Когда я смог впервые направить кого-либо в далёкое путешествие, я принял свет горделивого Люцифера и вознёс его факел над миром, как и всякий, кто впервые выражает протест против гнёта старших, выходит на митинги, поджигает административные здания, сотрясает галактики, сознавая, что после этого он окажется в аду. Это подвиг.

И в то же время, Несущий Свет – враг человечества. Каждая искренняя страсть и протест раскачивают маятник и получают закономерное сопротивление. Люцифер – гениальный архитектор человеческих конфликтов на всех уровнях: от бытовых поножовщин до мировых войн. Для того, чтобы он перестал быть нашим врагом, то есть, чтобы он больше не играл никакой роли, нужно понять, что Люцифер обитает в наших душах. Принять его и не бояться жить с частицей дьявола в своем сердце, потому что иначе – мы отрицаем человеческую природу.

 

Я сидел на скамье, вспомнив свои первые крылья. Это было неловкое стихотворение семикласснице. И я получил закономерное сопротивление. Фируза была самой популярной девочкой в школе. Старшики не подпускали к ней никого… И зачем она показала им мой стих? Там, между первым и вторым этажом общеобразовательной старухи возникли первые смешки и первый заговор против моего покорения вершины невинной страсти.

Я закурил и выпустил огромный клуб дыма. Из дыма проступили линии школы, родного района, футбольного поля… Вот летит мяч, и я ловко уворачиваюсь от умышленного удара в голову. Фируза смотрит. Это сущее блаженство – быть ловким для Фирузы. Но это блаженство столь же хрупкое, как и сигаретный дым, и всё, что можно из него сотворить. Заговор совершился. Маленький и ничтожный Люцифер по имени Серик собрал старшиков и дал мне понять, что я должен стать «настоящим мужчиной», прежде, чем смогу позволить себе таких, как Фируза.

– Пойми, он лишь в твоей голове. Я сотворила миры и миры, но не нашла его ни в одном. – шепнула мне Агата. Я вдохнул шёпот, что паром речной воды кружился над Алматинкой и доносил всё родное и мягкое, женское, нафталиновое, сексуальное, грустное.

– Он весьма и весьма реален. – ответил я, глядя в космическую пустоту. – Ты царица Млечного пути и всех идей… – Она кивнула в ответ. – Так скажи, кто твердил мне, что я ничтожество? Что я недостойный муж? Тюфяк, неспособный прокормить не только жену, но и себя? Что я тот, кто до двадцати пяти будет жить на содержании женщин? Что я альфонс? Это ли не Люцифер, сокрушающий сердца?

– Люцифер в твоей голове, – ответила Агата, обняв меня ветками осеннего каштана. – А тот, кто твердил тебе это, пытался перенести своё на твоё. А это всегда кажется правдой, особенно невинному и чистому.

– О… – содрогнулся я, голос пресёкся и покатилась нежеланная слеза. – Я совсем не невинен. Как ты можешь называть меня так, если ты видела всё, что я творил в своём безумии? Неужели ты хочешь сказать, что моё безумие оправдывает грехи?

– А что есть грех? – шепнул каштан, поднимая меня над плоскостью тротуара и фонарных столбов, возле котороых мостятся бродячие псы, а прозорливый бомж восклицает: «Слава Вышних Богу!», глядя как я возношусь к небесам.

Агата открыла вновь твердь небесную. Она собрала белогривых скакунов воедино, созвала все капли городского дождя в одну точку (до этого не было дела ни одному алматинцу, ни одному деловому мирянину, кроме меня и блаженного, что восклицает: «Слава Вышних Богу! Мир Его народу на Земле»), и плеснула радужными красками в хаос. И явились мои грехи…

Я пытаюсь закрыться от мира. Мне открывают уши и шепчут родные, что я шизофреник. Раз… Приговор вертится долгое, долгое время, пока я не принял свет бунтаря и не решился восстать против ига семейных традиций и давления воспитателей. Я как бич Азии и Европы направлял свой неотвратимый гнев на всех, кто причинил мне боль, видя в одном лице – самом близком, самом дорогом и, в то же время, самом ненавистном и чуждом, – всех демонов загробного мира и каждую б**дь земли…. Совершалось великое грехопадение. Вообрази Исаака, убивающего Сарру… О, если бы ты, что прославил меня напрасно, видел, что я творил…

– Почему ты не явишь ему всего меня? Зачем ему петь? – кричу я с небес в неизмеримую высь. – Зачем ты мучаешь меня? Мне исповедаться? Ты хочешь, чтобы я исповедался?

Тишина… Каштан лишь колышет усталые листья. Кажется, Агата устала. Все устали. Я устал. Бомж подходит.

– Браток. Не обессудь. Есть закурить?

– На.

– Не сочти за наглость, а можно ещё одну?

– Бери.

– Благодарствуй.

И свет сигаретной искры, будто потухшее пламя Люцифера, сдаётся богам на произвол судеб ада.

5.

 

– Не будет ли у вас перекусить? – спросил меня молодой хромой человек.

– Я ничего не ем. Курю, беседую со всеми. Можем поговорить.

– Не будет ли у вас работы?

– Я всего лишь копирайтер.

– Копи что?

– Это чувак, который пишет рекламные тексты.

Парень разочарованно поплёлся к другим. Я видел, как он пытался поговорить с равнодушным водителем Газели.

– Эй! – окликнул я его. – Брат, подойди.

Рядом была кофейня и, слава богу, там принимали Каспи Ред. Я купил ему энергетик, бутылку воды и два сэндвича со сдобной булочкой. Только после того, как он сказал, что ему двадцать два, я понял, почему он так хотел сэндвичи, а нормальная горячая еда его не привлекала.

– Как тебя зовут?

– Нурали.

– Нур – это звезда?

– Луч солнца.

– А Али – помощник Мухаммеда. Ты веришь в Бога?

– Да.

– Где ты живёшь?

– В подъездах.

– Не выгоняют?

– Когда как, – отвечал он, пытаясь прожевать огромные куски фастфуда.

– Родные есть?

– Я с детдома.

– Извини… А что с ногой?

– Вышла болячка. Загноилась. Сейчас хожу на обработку.

– Как Бог допустил, чтобы всё это свалилось на тебя?

– Это испытания.

– Ты должен найти работу. Слышишь?

– Да.

– Не надо ни от кого зависеть! Ни от кого! Всем плевать на наши с тобой проблемы! Верь в себя больше, чем в Бога. Никого на… не слушай. – восклицал я. Нурали замер. Посетители прислушались.

– Спасибо вам за заботу.

– Не стоит. Я такой же, как и ты. – ответил я. Вдруг прилив пророческой силы нахлынул на меня, и я схватил его руку. – Слушай, брат. Я твой ангел-хранитель. Аллах говорит с тобой. Всё будет хорошо. Не сомневайся в этом. Кем ты видишь себя через десять лет?

– Хочу открыть свой бизнес. – ответил Нурали и смущённо улыбнулся. Краска стыда покрыла его лицо, которое всё это время было смиренным, ибо он привык получать фигу от жизни, но когда он заговорил о своей мечте – он смутился, потому что был убеждён в том, что в его положении мечтать – харам.

– Именно у таких получаются чудеса. Ты сотворишь чудо со своей жизнью?

– Постараюсь. – улыбнулся Нурали.

– Вкусно? – спросил я, после того, как он доел свой сэндвич.

– Очень.

Я купил три Сникерса.

– Вот – один на завтрак, один – на обед, и на ужин. Но сегодня ты должен найти работу. Обещай!

– Да, я постараюсь.

– Хорошо… Куришь?

– Нет. Насвай. – ответил беззаботный Нурали, надеясь, что я угощу его насваем.

– Вот две бутылки воды. Одна на сегодня, другая на завтра. Сможешь растянуть?

– Да.

– Ты должен найти работу.

– Найду.

– У тебя будет жена. Она будет любить тебя и никогда не бросит, – сказал я после короткой паузы, вновь сжимая его руку. – Ты хочешь семью?

– Да. – прослезился Нурали.

– Верь. И она будет.

Мы попрощались как братья. Он был в моём сердце. Он был моим спасением.

«Пути Господни неисповедимы», – хрипела угасающая Большая Апатай запахом апрельской росы. Я должен успеть попасть на бульвар к девятому мая. Как и всегда, соберутся все. Бешбармак и баурсаки украсят наш стол, а прежде мы поедим несколько домашних салатов, посмотрим московский парад, взглянем на старый пиджак с орденами прадеда, разольём советское шампанское, будем любить и спорить.

Как жаль, что я не догадался позвать с собой Нурали. Апатай всегда рада гостям. Достаточно сказать, что это мой друг.

Как жаль, что ты ушёл хромой в поисках крова и работы, и я не могу ничем помочь. Как жаль, что когда-то от тебя отказались. Я верю в тебя, мой брат! Моё спасение от чёрствости сердца. Провинциальным акцентом, худобой, наивными глазами, улыбкой вопреки абсолютной несправедливости ты дал мне силы идти по пути, что я выбрал вначале. Осталось совсем чуть-чуть. Я попрошу Апатай погадать на кумалак, я хочу знать, что с тобой всё хорошо, брат. Береги себя.

 

Я давно перестал быть телом. Кто-нибудь может меня пощупать? Они приходили и уходили столь же плавно и незаметно, как легко и сильно забирала каждый дюйм моего тела река.

Редкими вечерами случалось пришвартоваться возле какой-нибудь забегаловки. Вдохнуть аромат женского цветения, подобно шмелю, которому не достанется желанный нектар. Этот шмель лишь наблюдатель. Каждая душистая прелесть позволяет ему вдохнуть, молвить, услышать и улететь восвояси, сохраняя всё самое лучшее, что способно таить в себе женское сердце.

Я превратился в шмеля. Теперь не было сомнений. Я успею попасть ко дню победы на бульвар. Крылья жужжали воспоминаниями тех, кого я любил. Я любил умерших воспитателей любовью ученика, я любил отвергнутых и ушедших любовниц любовью поэта. Крылья жужжали. Ничто не могло остановить вознесение этого одинокого и нужного только шмелю нектара ностальгии к центру вселенной. Я собирал нежность и мудрость, чтобы быть совершенством.

Никто не видит полёта совершенного шмеля. Любое совершенство одиноко и недоступно человеческому глазу. Это – душа. Можно вести себя как угодно. Но душа остаётся незапятнанным клочком Эдема. Всё, что в нем обитает – это перманентное блаженство.

– Вот ты и прибыл, балам. – шепнула Апатай. – Я думаю от бокала шампанского ты не откажешься.

– Тут только мы. – заметил я.

– И всё…

– В этом месте всё собрано воедино.

– Да, балам.

– А бульвар продали?

– Это не важно.

– А как тебе быть не со мной?

– Я в тебе! – радостно воскликнула Апатай.

– А где праздничный стол?

– В сердце твоём. Собери все праздничные столы, парады, одеколон моего мужа и храни у себя.

Она подошла к старому журнальному столу, на котором цвели вечные гвоздики. Рядом висела моя картина двух чаёк над фиолетовым морем.

– Апа, меня теперь не видно никому.

– И правильно. Зато мы видим.

 

Я открыл глаза. Солнце светило вовсю и подарило мне оголённый юный торс. Яр сторожил наш покой. Плотина наполнялась людьми. Время шло размеренно и тихо. Впервые стало спокойно с тех пор, как она покинула нас. Вся жизнь впереди.