Этой буквой сейчас открывается тонкая Красная книга…
В ней шершавы курганы-страницы. Ещё две (Ч –
первая), вторая и последняя, буквы ига
Человек был создан из птичьих и рыбьих скелетов,
из орехов, деревьев, яиц, тростника или рифов…
И по Библии – из праха и божественного дыхания-света.
отрастил язык, значительно уменьшил сердце,
приручил волков, кабанов и прочую скотину…
Но шершава, как почва, его ладонь (от курка?) по инерции.
двуногий homo erectus, на четвереньках, как кошка, любит,
homo sapiens к смерти идёт – прямо в ад – уверенной тихой сапой,
homo ludens* (о Боже) – не homo ль ubludens, о люди?
выпьет кровь куропаток, разденет до жил черепах и,
наг, безумен, начертит на узких вратах: «Аз есмь Бо» и, окурок
сплюнув в рай, растворится зародышем Завтра, да в том же прахе.
В ней застыли в разодранной пасти животные звуки.
Человек Гуттенберг (где папирус и литеры-исполины?)
ждёт себя, чтобы в Красную книгу вернулись Аз, Буки…
* * *
Онеметь на время стихам.
Вскрикнуть фениксом к новой жизни
И уже не болеть потрохам –
А язык до восторга родной!
Четверть красной семитской застыла
В трёх четвёртых густой – голубой.
Время жизни – страдания клеть.
Куцым мозгом кыргыза-манкурта
«Вещь в себе» мне, увы, не узреть.
Отзываюсь на лающий «Heil»*.
В казахстанских славянских Еленах
Заплутала моя Lorelei**.
Рвусь в Москву и иду на Берлин.
Я душою, как спрутом, врастаю
В свой восточный и западный сплин.
Рассекаю на части кифару.
Не живу – задыхаюсь в дыму.
Остудите меня. С пылу, с жару
Голос крови своей не пойму.
Вам ли, люди, судить свысока?
А умру, вы на холм приходите –
Для кивка, для плевка, для венка.
(«Пустите, пустите в подъезд!»)
то кость после Лорда обточит,
то с птицами крошек поест…
и кликали все вразнобой.
Бывало, камнями бросали,
а в общем… не брали с собой.
за каждым бежал наперёд:
«Ну кто же, ну кто же, ну кто же
собачку с собой заберёт?»
в песочнице, лапы под грудь,
он плакал всю ночь – холодало
и псу не давало уснуть.
плясал – вот бы в мусорный бак!..
Попробовал, было, скитаться,
да сильно боялся собак…
тщедушного пса обмотал.
В одёжке, за брошенной галькой
он, как за подачкой, бежал.
октябрьским утром одним
под чей-то отчаянный возглас
в ладони попал пилигрим.
по-своему что-то лепечет
и гордо глядит свысока.
как ветошь, засунул в трубу.
Застряли собачьи обмотки,
восторг захлебнулся в мольбу.
труба дожидалась весны…
Засунул щеночка поглубже
и прочь зашагал – хоть бы хны.
боясь и собак и людей.
Найдёныш. Подкидыш. Ребёнок.
Взъерошенный мой воробей.
На рукавах, воротнике
Искрится чернобурка-лис,
Зашедшийся в немом пике…
Я обежала весь квартал,
Чтобы кулёчек молока
В его желудке негой стал.
Язык влажнеет, как земля,
И блюдечком моя рука
У человечка-кобеля.
Но мой щенок не Полиграф…
Р-р-раскаты всяческих похвал
Звучат в нечеловечьем «гав»…
В чернушках ласковых зрачков,
Недремлющий гнездится стр-р-рах,
Рождённый зрелищем мехов.
В глубинах пёсьих, боль о ком?
Дублёнка, сумка, сапоги
На той, что кормит молоком…
В ручонки драгоценный куль,
И млечный путь глотком одним
Соединит тебя и ту (ль?),
И в тёплых блюдечках-руках
Ты станешь весь из молока,
Щенячий мальчик, млечный boy.
Вкусившей яблоко не взять невинность.
Твоих кудрей смягчённая картинность
Сегодня интересней, чем вчера.
Следящий за рулеткою Фортуны?
У наших лир соприкоснулись струны,
Хоть порознь плыли миллионы лье.
И неги пальцев, словно соты, сладкой.
Троянский конь согнул дощатый круп,
Когда тебя несли ко мне украдкой.
Для нас, когда по мифу завершилась.
Моих кудрей растущая волна
С зовущим ртом на жаркий бой решилась.
Нет, как в раю, в основах мирозданья,
Мне защищаться доставало сил,
Но прекословить не было желанья.
Любимого, во прах рассыпав Трою.
А я, Лилит, глаза свои закрою,
Не зная, кто я. Кто, любимый, я?
Вы, прежде чем в ворота постучаться,
Могли б создать меня его ребром –
Тринадцатым, чтоб с ним не разлучаться.
Лишь стоит кликнуть – эй, мужчины, где вы.
А как же Господу с тобою быть,
Адам, бессильный к жизни вызвать Еву?
Теряю кровь, сознание, терпение,
Чтобы узнать, как текст стихотворения
Ложится житом – благостным из жит?
В любви и страхе смотрит, как на мощи,
Но зёрна яблока плюёт, шутя,
Движеньем губ сдувая чудо-рощи.
Души ребёнка с силой исполина,
Что делать дальше жителям Земли?..
Деревьями воскреснут апельсины
* * *
было много знамений и снов.
Пожалел… превратил в слова
яму, крест, кладбищенский ров…
Или я уже не с Тобой?
Ты убей молодых голубей –
тридцать три моих года, Бог.
Я не знала других молитв.
Иль ребёнка не родила,
или сердце ещё болит?
на святом тридцать третьем году…
Как несчастье, грядёт тридцать три.
Я иду… Только встреть… Иду.
или даже ещё черней…
Это Ты посылаешь мне
или просто не можешь помочь?
Я лечу… Только встреть… Лечу.
Забери меня в тридцать три.
Любимой на родину
Тёплый клёкот надрывный – из разных низин и глубин.
Я кладу в твои руки живой пластилиновый мяч –
своё сердце. Родная, играй, только помни: ich bin…
в наших письмах, похожих на руны компьютерных скал…
И взыщу я за всё: за минуту, когда я привык
быть с тобою; за век – я так долго утрату искал…
(совершенно безвкусно), зашторил холсты-небеса…
Мне не в радость природа, родная моя, дежавю.
Может, я не художник? Я, впрочем, об этом писал
в миллионном воздушном конверте подружки «The Bat»…
Существо, что зовётся Господь, тянет руки ко мне…
Я тянусь к его солнцу, безрукий почтовый солдат.
несть числа, как конца нет страданью…
Младенец мой, лист,
окунается в принтер, как в бездну, где выход один –
Мюнхенская Золушка
Лечь на мостовую бы, под шины – тс-с, молчок…
Выронила зёрнышки в полночь – красоту,
Ёкавшее сердце и хрустальный каблучок.
Мюнхен смотрит Золушке в нежное лицо.
– Фройляйн в белом платьице, ах, зачем же ниц
Вы упали, милая? Будьте молодцом.
Флаги на рейхстаге или на дворце…
Русская принцесса спит не на бобах –
На дорожном вымощенном добела кольце.
нерозовым туманом ты подёрнут…
Пускал ли ты мальчишкой голубей…
небритости твоей новорождённой…
твоих душевных тяжб с самим собой…
мой мост к тебе, ещё туманно-шаткий…
и тех, что взор твой бледно-голубой
не сохранил, прельщённый, на сетчатке…
что, бросив в лужу мячик, замерла
от серых брызг… И, вся белым-бела,
растила душу, чтобы не болеть ей…
Что в радужках моих – метеориты
и океанов полноводных залп,
и только Ледовитый и сердитый,
увы, никак не мог попасть в глаза…
Как будто знались долгие века…
И на твоём бедре, как на хоругви,
Non credo*
Служил дворецким в непросторном холле
Жилища моего и в сто сердец
Меня, как сто невест, любил и холил.
Они (я) шли, и было кредо их:
Я – credo. Ave. То, что ведал стих,
Спелёнутый, как белый лист, как свиток,
Ты знал и тело пел моё. Из ниток
Жемчужных вил ему наряды, сам
Облекшись в рубище, уча чужой устав,
Мой лоб прижав к воркующим устам.
Но не зачал детей мне. Предал их?
О нет, ты – чудо, божество морали! –
Уже любил их. Но, увы, в Аннале
В портрет, где ты был мужем и отцом.
Но ты всегда их помнил, милый.
Где б
Тебя их окрик не застал…
И хлеб,
Мной испечённый, скажется отравой,
И мне не быть с тобою, первым, правой,
Когда не суждено второю стать,
И детям нашим вздоха не познать.
И, как тебя ни буду целовать я,
Лишь белоснежный мне подаришь креп –
На подвенечно-траурное платье.
Славянская сага
В лёгкой лодочке плыл он по сердцу – по вечной реке…
И Немига от всплеска любви замирала на миг, и
Вёслам в сильных руках покорялась в хрустальном мирке.
И Веснег, заплутав, целовал их судёнышка дном…
Детским ртом откликалась Немига на голос нездешний
И качала Веснега, как чадо, как чудо – родной!
На прибрежном песке – разноцветье обкатанных дней.
Как тепло было юным влюблённым в забытом Начале,
При рождении чувства, по юной молитве-весне.
И зимою любви не укрыться, босой, налегке?..
От Веснега – веснушки на личике нежной Немиги
* * *
тщетно ждёт номинаций, вникая в игру,
и, побит за глагольные рифмы немножко,
возвращается мирно на «Классика.ru»…