Елена
Зейферт

Красная книга. Homo ubludens

Ныне первая буква в кириллице – увы, Человече.

Этой буквой сейчас открывается тонкая Красная книга…

В ней шершавы курганы-страницы. Ещё две (Ч –

первая), вторая и последняя, буквы ига

над живым, флорой-фауной – Эго и Я. А по мифам

Человек был создан из птичьих и рыбьих скелетов,

из орехов, деревьев, яиц, тростника или рифов…

И по Библии – из праха и божественного дыхания-света.

Человек встал на лапы, выпрямил гордо хребтину,

отрастил язык, значительно уменьшил сердце,

приручил волков, кабанов и прочую скотину…

Но шершава, как почва, его ладонь (от курка?) по инерции.

Ах, либидо-мортидо! Ты ешь человечишку – ап! Он,

двуногий homo erectus, на четвереньках, как кошка, любит,

homo sapiens к смерти идёт – прямо в ад – уверенной тихой сапой,

homo ludens* (о Боже) – не homo ль ubludens, о люди?

Человек сносит нутрий, песцов, соболей, чернобурок,

выпьет кровь куропаток, разденет до жил черепах и,

наг, безумен, начертит на узких вратах: «Аз есмь Бо» и, окурок

сплюнув в рай, растворится зародышем Завтра, да в том же прахе.

Книга-кладбище – сгустки преКрасной творящей глины.

В ней застыли в разодранной пасти животные звуки.

Человек Гуттенберг (где папирус и литеры-исполины?)

ждёт себя, чтобы в Красную книгу вернулись Аз, Буки…

*Homo ludens (лат.) – «человек играющий» (транслитерация: хомо люденс),

термин философа Й. Хёйзинги

* * *

* Heil (нем.) – форма пафосного приветствия, пожелания блага.

** Lorelei (нем.), Лорелея, Лореляй – персонаж немецкой мифологии, златокудрая красавица. По своей функции является аналогом античных Сирен: расчёсывая на берегу свои золотые волосы, Лорелея очаровывает странников, и они, заглядевшись на неё, гибнут в реке.

Найдёныш

Полутораухий щеночек

(«Пустите, пустите в подъезд!»)

то кость после Лорда обточит,

то с птицами крошек поест…

Бедняжке и имя не дали

и кликали все вразнобой.

Бывало, камнями бросали,

а в общем… не брали с собой.

Взгляд ищущих влажных горошин

за каждым бежал наперёд:

«Ну кто же, ну кто же, ну кто же

собачку с собой заберёт?»

А как подмораживать стало,

в песочнице, лапы под грудь,

он плакал всю ночь – холодало

и псу не давало уснуть.

Вставал, и ножонками – лап-ца! –

плясал – вот бы в мусорный бак!..

Попробовал, было, скитаться,

да сильно боялся собак…

Один старичок старой шалькой

тщедушного пса обмотал.

В одёжке, за брошенной галькой

он, как за подачкой, бежал.

Но счастье бывает. Промозглым

октябрьским утром одним

под чей-то отчаянный возглас

в ладони попал пилигрим.

Прижался к руке той покрепче

(тепла, словно вата, мягка!),

по-своему что-то лепечет

и гордо глядит свысока.

А Кто-то Хороший находку,

как ветошь, засунул в трубу.

Застряли собачьи обмотки,

восторг захлебнулся в мольбу.

В подмёрзшей октябрьской луже

труба дожидалась весны…

Засунул щеночка поглубже

и прочь зашагал – хоть бы хны.

Он полз из последних силёнок,

боясь и собак и людей.

Найдёныш. Подкидыш. Ребёнок.

Взъерошенный мой воробей.

Пёс из молока

Нет, я не состою в «Гринпис»…

На рукавах, воротнике

Искрится чернобурка-лис,

Зашедшийся в немом пике…

Но для паршивого щенка

Я обежала весь квартал,

Чтобы кулёчек молока

В его желудке негой стал.

Трясётся… ходуном бока…

Язык влажнеет, как земля,

И блюдечком моя рука

У человечка-кобеля.

Пусть кто-то вспомнит «абырвалг»,

Но мой щенок не Полиграф…

Р-р-раскаты всяческих похвал

Звучат в нечеловечьем «гав»…

А в апельсиновых глазах,

В чернушках ласковых зрачков,

Недремлющий гнездится стр-р-рах,

Рождённый зрелищем мехов.

И архетипное «ни зги»

В глубинах пёсьих, боль о ком?

Дублёнка, сумка, сапоги

На той, что кормит молоком…

Не бойся, пёсий бомж. Возьми

В ручонки драгоценный куль,

И млечный путь глотком одним

Соединит тебя и ту (ль?),

Что унесёт тебя с собой,

И в тёплых блюдечках-руках

Ты станешь весь из молока,

Щенячий мальчик, млечный boy.

Бог. Новый Вавилон

Гортань разодрана, язык – смешной довесок.

Века мы ищем Бога…

                              Бог был Текст.

Бог состоял из слов, из нот, из фресок…

Бог был и Текст, и Песнь, и Холст. Исчез.

После потопа, в стылом дне вчерашнем,

не знали (таял в небесах колосс),

что Бог был сам той Вавилонской башней…

С тех пор – незрим, неслышен, безголос.

Мы ищем Слово. Господи, как смеем?!.

Как смоем дерзость?.. Чудо! – осмелев,

послушник Рильке, лучший из пигмеев,

нашёл останки Бога на земле.

Чуть тронь – они рассыплются… Но крепок

сжимающий их светлым спрутом стих.

Из слов-осколков, зёрнышек и щепок

растёт Господь, Который всех простил.

Стоит Отец. Он слишком человечий.

Но найден путь, и это путь наверх.

…Челом к челу поэту – Божьи речи,

и жить в земле сырой, сытнее всех,

и ангелом с тяжёлыми крылами

дышать на крест, творя суровый гимн...

Отца-мозаику мозолями, губами

сложить бы чадам, избранным Самим…

* * *

Тебе не знать другой – из твоего ребра.

Вкусившей яблоко не взять невинность.

Твоих кудрей смягчённая картинность

Сегодня интересней, чем вчера.

Адам иль Слово? Схимник иль крупье,

Следящий за рулеткою Фортуны?

У наших лир соприкоснулись струны,

Хоть порознь плыли миллионы лье.

В Эдеме нет таких смягчённых губ

И неги пальцев, словно соты, сладкой.

Троянский конь согнул дощатый круп,

Когда тебя несли ко мне украдкой.

И началась Троянская война

Для нас, когда по мифу завершилась.

Моих кудрей растущая волна

С зовущим ртом на жаркий бой решилась.

Мы оба пали. Ты не победил.

Нет, как в раю, в основах мирозданья,

Мне защищаться доставало сил,

Но прекословить не было желанья.

Я не Елена. Та б взяла в мужья

Любимого, во прах рассыпав Трою.

А я, Лилит, глаза свои закрою,

Не зная, кто я. Кто, любимый, я?

О Боги! Я просила об одном:

Вы, прежде чем в ворота постучаться,

Могли б создать меня его ребром –

Тринадцатым, чтоб с ним не разлучаться.

Я благодарна, что смогу любить,

Лишь стоит кликнуть – эй, мужчины, где вы.

А как же Господу с тобою быть,

Адам, бессильный к жизни вызвать Еву?

(Письмо Адаму от Лилит. XXI век)

Сонет воскресения апельсинов

Я тку стихи. Из тёплых, тонких жил…

Теряю кровь, сознание, терпение,

Чтобы узнать, как текст стихотворения

Ложится житом – благостным из жит?

Что может текст?.. Вот на огонь дитя

В любви и страхе смотрит, как на мощи,

Но зёрна яблока плюёт, шутя,

Движеньем губ сдувая чудо-рощи.

Но, в строчках ухватив сей мезальянс

Души ребёнка с силой исполина,

Что делать дальше жителям Земли?..

Да просто слиться в мировой романс!

Деревьями воскреснут апельсины

Из косточек, растоптанных в пыли.

* * *

Обещал забрать в тридцать два –

было много знамений и снов.

Пожалел… превратил в слова

яму, крест, кладбищенский ров…

Я готова идти к Тебе…

Или я уже не с Тобой?

Ты убей молодых голубей –

тридцать три моих года, Бог.

Разве я боялась?.. Ждала.

Я не знала других молитв.

Иль ребёнка не родила,

или сердце ещё болит?

Я успею грехов натворить

на святом тридцать третьем году…

Как несчастье, грядёт тридцать три.

Я иду… Только встреть… Иду.

Боже – боль, что как смерть – не ночь! –

или даже ещё черней…

Это Ты посылаешь мне

или просто не можешь помочь?

Возраст Сына не по плечу.

На заутрене свет горит…

Я лечу… Только встреть… Лечу.

Забери меня в тридцать три.

Почтовый солдат

Любимой на родину

Мы с тобою похожи, палач мой, как хохот на плач.

Тёплый клёкот надрывный – из разных низин и глубин.

Я кладу в твои руки живой пластилиновый мяч –

своё сердце. Родная, играй, только помни: ich bin…

Я бытую. Жую опостылевший косный язык

в наших письмах, похожих на руны компьютерных скал…

И взыщу я за всё: за минуту, когда я привык

быть с тобою; за век – я так долго утрату искал…

За окном трикотажный сентябрь разукрасил листву

(совершенно безвкусно), зашторил холсты-небеса…

Мне не в радость природа, родная моя, дежавю.

Может, я не художник? Я, впрочем, об этом писал

в одна тысяча сорок четвёртом бумажном письме,

в миллионном воздушном конверте подружки «The Bat»…

Существо, что зовётся Господь, тянет руки ко мне…

Я тянусь к его солнцу, безрукий почтовый солдат.

На мощёном лице тротуара – квадратам морщин

несть числа, как конца нет страданью…

Младенец мой, лист,

окунается в принтер, как в бездну, где выход один –

потеряв цвет лица, закричать: Дорогая, du bist…

Мюнхенская Золушка

Казахстанской Золушке здесь невмоготу:

Лечь на мостовую бы, под шины – тс-с, молчок…

Выронила зёрнышки в полночь – красоту,

Ёкавшее сердце и хрустальный каблучок.

Стерпится и слюбится… Воровато принц

Мюнхен смотрит Золушке в нежное лицо.

– Фройляйн в белом платьице, ах, зачем же ниц

Вы упали, милая? Будьте молодцом.

Фабула закончилась: брак на небесах,

Флаги на рейхстаге или на дворце…

Русская принцесса спит не на бобах –

На дорожном вымощенном добела кольце.

Но как мы много знаем друг о друге…

Я многого не знаю о тебе –

нерозовым туманом ты подёрнут…

Пускал ли ты мальчишкой голубей…

небритости твоей новорождённой…

твоих душевных тяжб с самим собой…

мой мост к тебе, ещё туманно-шаткий…

и тех, что взор твой бледно-голубой

не сохранил, прельщённый, на сетчатке…

И ты не видел девочки трёхлетней,

что, бросив в лужу мячик, замерла

от серых брызг… И, вся белым-бела,

растила душу, чтобы не болеть ей…

Что в радужках моих – метеориты

и океанов полноводных залп,

и только Ледовитый и сердитый,

увы, никак не мог попасть в глаза…

Но как мы много знаем друг о друге!

Как будто знались долгие века…

И на твоём бедре, как на хоругви,

благоговея, спит моя щека...

Non credo*

Пять лет ты был мой слух, мой Бог Отец,

Служил дворецким в непросторном холле

Жилища моего и в сто сердец

Меня, как сто невест, любил и холил.

Шли сто невест с тобою под венец.

Они (я) шли, и было кредо их:

Я – credo. Ave. То, что ведал стих,

Спелёнутый, как белый лист, как свиток,

Ты знал и тело пел моё. Из ниток

Жемчужных вил ему наряды, сам

Облекшись в рубище, уча чужой устав,

Мой лоб прижав к воркующим устам.

Но не зачал детей мне. Предал их?

О нет, ты – чудо, божество морали! –

Уже любил их. Но, увы, в Аннале

Жила твоя семья. Не поминали

Они тебя за праздничным столом

И косточки от персиков роняли

В портрет, где ты был мужем и отцом.

Но ты всегда их помнил, милый.

                                           Где б

Тебя их окрик не застал…

                                     И хлеб,

Мной испечённый, скажется отравой,

И мне не быть с тобою, первым, правой,

Когда не суждено второю стать,

И детям нашим вздоха не познать.

И, как тебя ни буду целовать я,

Лишь белоснежный мне подаришь креп –

На подвенечно-траурное платье.

* Non credo (лат.) – не верю.

Славянская сага

Поселился Веснег в беспокойном сердечке Немиги,

В лёгкой лодочке плыл он по сердцу – по вечной реке…

И Немига от всплеска любви замирала на миг, и

Вёслам в сильных руках покорялась в хрустальном мирке.

Лились волосы-волны реки или девушки вешней,

И Веснег, заплутав, целовал их судёнышка дном…

Детским ртом откликалась Немига на голос нездешний

И качала Веснега, как чадо, как чудо – родной!

Растекалась Немига… И рыбы, как птицы, кричали.

На прибрежном песке – разноцветье обкатанных дней.

Как тепло было юным влюблённым в забытом Начале,

При рождении чувства, по юной молитве-весне.

Кто виновен, что льда незатейливы злые вериги

И зимою любви не укрыться, босой, налегке?..

От Веснега – веснушки на личике нежной Немиги

И весенние сны… Снег на вёслах, забытых в реке…

* * *

Мальчик Пушкин, открывший в Стихире окошко,

тщетно ждёт номинаций, вникая в игру,

и, побит за глагольные рифмы немножко,

возвращается мирно на «Классика.ru»…