Елена
Тихомирова

Андерсен

И январь тебе дарит...

изморозь на окне,

ледяное дыханье

не первой бессонной ночи,

прорисованные многоточия

птичьих лапок и белый,

кристальный снег.

Если хочешь-бери,

если нет-отдай,

тем, кому велика привычка.

Видишь, девочка тратит спички,

выжигая свой календарь?

Видишь, мальчик упрямо лёд

перемешивает с мечтою?

Слышишь,как соловей поёт

над уснувшею красотою?

Если тайное стало явным,

это сказкою не зови –

ты сама решилась

быть храброй и оловянной,

переплавленной в сердце,

стучащее о любви.

В каждом выдохе колеса

Слово

одежда без рукавов

из покорной судьбе тонкой материи

для неназванного

на стыке осей

параллельных миров

Наш мир

слепленный из глины общего тепла

отнятый у львиной гордыни

зажатый в раскрытой любовью ладони

достоин последнего взгляда

как ни крути

В остановке нет смысла

если движенье не станет итогом

пока есть сансара морского песка

В каждом выдохе колеса

живёт молчанье дорожной пыли

в сотом вздохе

будет ли слышен намёк на первый?

Вдохи

* * *

Старые совы рыщут во тьме небес,

новые мыши робко шуршат в траве,

строками чёрными в голове

вдруг вырастает рифмованный лес

слов и понятий – они родились внутри

словно из косточек слабых запретный плод,

бьются в тебе: говори,говори,говори.

Как говорить если завязан рот,

если на шепот ловится только крик,

смысла клубится густой туман?

Всех нас спасает то,что в последний миг

мы понимаем – мир наш сошел с ума,

это не первый смертельный бой,

поезд давно ушёл

и каждый болен своей судьбой,

и всё уже хорошо.

* * *

А свет в том доме нестерпимо-гол,

он холоден и ясностью наполнен.

И, проплутавшись в лабиринтах комнат,

в одной из них, на выскобленный стол

я брошу свой несказочный улов,

которого не много и не мало.

Здесь все играют вечных рыбаков

в сетях непроходящего реала.

* * *

Когда-нибудь, нам будет всё одно –

вино из погребов иль воду дождевую

цедить, на дне выискивая дно.

Сбежавшего с рассветом поцелуя

не воротить, молчанием глухим

не посчитать убогих подворотен,

в которых нерождённые стихи

торгуют смыслов зельем приворотным.

Недорого берут, промежду прочим...

Не потому ль, что им знаком наш почерк?

Венеция Миноре

Il mio caro, кругом вода,

навечно пропахшая серым тленом.

Эта Венеция – словно демон,

путь совершающий в никуда.

Кутаясь в складки его плаща,

я разгоняю свою печаль тем,

что пишу тебе письма,

веря непрочной бумаге.

Только текущие патокой мысли,

в мире несохнущей влаги,

стойко мечты хранят.

Пьяцца Сан Марко полна голубей,

небо над нею всегда голубей,

чем над другими частями

острова, пьющего с нами

терпкую граппу разлуки.

Твёрдой рукой процарапан

на жизненной карте,

город, опутанный стынущим мартом

и обречённый на тихие муки –

танец на сваях плясать,

разлетаясь тысячью мелких осколков.

Ловко взмахнёт треуголкой

призрачный дож,

начиная пустой карнавал

масок без лиц.

Знаю, что это не сердце болит –

просто так действуют сырость и дождь,

и вызывают проклятую дрожь,

где-то на грани ресниц...

ты придёшь?

Грани сна

* * *

Стряхнёшь с ладоней жертвенную пыль

чужих незавершенных откровений

и усмехнёшься, что давно уплыл

корабль крылатый старых сновидений –

он малодушно перепутал роль

и в гавани чужой запасы полнит,

и загружает в трюмы ветра соль,

и заливает в бочки неба волны.

И смотрит вдаль отважный капитан,

о диких ярких берегах мечтая,

а ты стоишь на грани сна,босая,

задумчиво вертя ключи от рая.

* * *

День промелькнул, да и был таков.

В чутких ладонях уснуть легко,

прячется в кокон наитий мысль,

нам не постичь её явный смысл

тайный покажет тебе сама –

только зашторишь окно ума.

Сон прикоснулся ничьим крылом,

стань несгорающим мотыльком.

* * *

Спи, моя девочка, пусть тебе

видится старый город в сетях дождей,

улочек путанных тусклая чешуя,

солнца закатного еле живой маяк.

Тучи закутали горизонт,

парк раскрывает дырявый зонт –

не защитит,но укроет, таков резон

этой мечты, уготованной одному.

Город покорной рыбой идёт ко дну

первого дня не твоей весны.

Спи, тебе снятся чужие сны.

Лазарет

Сны не сбываются – только приносят дрожь,

берег души укрывая слоистой пеной.

Дай только время, когда-нибудь утечёшь

кровью дурной из прокушенной жизнью вены.

Доктор дежурный назначит двойной укол,

чтобы отшибло желание выть и память,

и пожурит за то, что заблёван пол

липкими сгустками сердца – её стихами.

Только сиделка – вера, в глухой ночи,

тихо поправит колкое одеяло

и посидит поблизости / помолчит,

чтобы бедняжке немного спокойней стало.

…как перестанет сниться словесный тир,

злоба, бессилье, грубости и запреты,

выпишут снова в зовущий, безумный мир

новую душу из старого лазарета.

Молитва

Когда мать варила

суп из щавеля

моя бабка на предложение

попробовать его

всегда отвечала отказом

сморщивая сухое загорелое лицо:

переела в деревенском детстве.

из еды

она больше всего любила

свежий белый хлеб.

Другая моя бабка

когда клеили обои

проводила по ним белой рукой

унизанной венами и перстнями

и тихо говорила:

– Такие не сваришь…

да и клей сейчас совсем другой.

С сорок третьего года

она ни разу не побывала

в Ленинграде/Петербурге.

Когда вспоминаю их

твержу одну молитву.

Прошу Его

чтобы мои дети

с удовольствием ели щавелевый суп

и использовали клей и обои

только по назначению.

Музыка сего дня

1. Адажио

Раскрыты объятья занавесок,

на рассвете спокойно дышится.

Просыпаюсь и вижу,

как в небе сером колышутся

чайки с криками грустно-резкими.

Моря шум издалека

кашлем тихого старика

призывает к себе на помощь.

Одеваюсь,

иду исполнить

плавный танец шагов

вдоль по кромке прибоя,

не остывший от снов,

не желающий слов,

наедине с собою.

И обиды наши,

вчерашнею ночью смятые,

но не смытые морем,

отсвет близости затая,

видятся белыми пятнами

ангельской крови

на грубом полотне

легкого бытия.

2. Этюд

Эти рваные строчки…

Проклятия, вместо объятий

посылаемые друг другу…

И лучше уже не напишем…

Давай же поставим точку.

Но кажется почему-то…

Ещё услышим,

через сотни ненужных дней,

как жизнь нам сыграет

этюд персональный

шумом вокзальным,

всплесками солнца по крышам,

утренним запахом кофе,

лёгкою пылью дороги,

бликами моря,

ветром просоленным,

птичьими ссорами

у небесных дверей…

Мир станет понятным

до невозможности

и нотами новой мелодии

разминуться уже не смогут

грустная Женщина,

ждущая, что полюбят,

и Мужчина,

остро нуждающийся в ней.

3. Интермеццо

Лёгкой радости бабочки

порхают над тихой водой,

согретые зрелости солнцем.

Мысли текут во мне руслом равнинной реки.

В мысленной глубине тонут юности облака.

Старости светлый закат ещё далеко,

ещё за чертой житейского горизонта.

Уютно на этом свете…

Только бы бабочек в сети

не собирал торопливой рукой

иногда налетающий ветер…

На дне…

И снова в перепуганном окне

крылом трепещет мартовское солнце.

Не бойся, просто приходи ко мне

скрести мою Вселенную, на донце

выискивать осколки пустоты,

сухие листья прошлых обещаний,

цветные мозаичные хвосты

комет, сошедших с круга мирозданья,

пыль душной лжи, обрывки тёплых слов,

клубочки завершённых отношений,

вердикты неотменные решений

и мелкие крупинки вещих снов.

А под конец, дыханье затая,

как будто в первый раз увидев чудо,

на дне моей души найдёшь себя,

и снова будешь счастлив…

мой Иуда.

Начало

Если захочешь, вернись в начало...

ты – эмбрион,окружённый водами

(как ещё люди обозначают

слитность небесно-земной породы?)

Плаваешь в них так легко, податливо –

ангел, забывший болезнь кессонную,

словно не мучила суррогатами

тело в тоске февралей бессонных,

не задыхалась во льду и пламени,

что до кров`и разрывают душу...

Ниточкой длинною пульс дыхания

вьётся в тебе изнутри-наружу,

во`лнами, лаской с морскими схожими.

В любящих водах легко согреться –

видишь, как бьётся под тонкой кожею

точка,

     что стать

          обещает

               сердцем?

Одиссея Пенелопы

Улисс одичал, набрался солёного ветра –

таких не манят тёплые очаги.

Почти скучал по своей безответной

жене, что считала его шаги…

(держала спину, пряла, молилась,

под сердцем цепко хранила веру,

себя укрощала, в тоске растила

годами эту любовь – химеру,

безликую, ждущую мужний запах,

теряла желанья горячий пепел,

надеялась, что разметает ветер

полынный вкус пережитых страхов,

вбирала ночью неровный ритм

волны, ласкающей берег, тихо

в сосуде тела топила хриплый,

надсадный голос души-волчихи…)

И вот, вернулся, забывший память,

глядит на море (в глаза – не смеет).

Погасит боли живое пламя

рука холодная Одиссея,

клеймёная прошлого тайным знаком?..

Обычна участь царицы Итаки –

самой отвечать на свои вопросы,

в груди скрывая остывший космос.

От себя к себе

* * *

Чужая душа – темнее потёмок, от своей бы – ловко сбежать,

закинуть за плечи мыслей котомку, двинуться в путь и не знать

куда, к кому, для чего и о чём. Лишь в спину толчки попутного ветра,

лишь бы нежно держал за плечо слабеющий отсвет рассвета.

* * *

Прихожу от себя к себе. Понимания пальцами робкими

прикоснулась к другой судьбе и остались на пальцах тропки,

словно с нежных крыл мотылька я пыльцу содрала нечаянно

и пылает теперь рука, и во лжи меня уличает –

в мире этом не всё прощаемо.

* * *

Борьба с собой – древнейшее искусство, на поле этом не бывает равных

тому, кто был сомненьями искусан, но не боялся сладкого искуса

лицом к лицу поговорить на равных, смотрясь, как в зеркала, в свои поступки

и не прося у прошлого уступок, и понимая каждое движенье

чужого, но родного отраженья.

Письма к Улиссу

* * *

Одиссей,ты – мой ветер,

стану парусом тонким,

как жилось нам на свете,

пусть рассудят потомки.

Им – учёным – виднее

наших душ «Одиссея»...

* * *

Знаю, мой милый, знаю – ласковый ветер странствий

в душу проник и поникшие паруса

затрепетали бабочками в пространстве.

Пальцами заплетаясь в карме и волосах,

ты говоришь,что скоро снова наступит лето,

жаркое до удушья, лишь бы хватило сил

нам пережить то острое равнодушье,

что у порога встало. Ты меня попроси

веру не путать с ложью, в сказку не капать былью,

а из простой химеры сложную не творить,

чтобы по возвращении, буднично, без усилий,

смог ты ворота рая медленно отворить.

Сбудется, милый, знаю, если о том молиться,

ждать до потери веры, не предавая память...

Выжданный ключ от рая может не пригодиться,

если не сохранится в душах живое пламя.

* * *

Качнётся время, маятником лун

опишет по касательной пространство,

и будет тот, ушедший, вечно юн

в своём краю незавершённых странствий,

и будет та, прождавшая дотла,

по-прежнему красива и желанна,

но отраженьем тихим в зеркалах

покажется их мир, простой и странный,

который места нам не оставлял.

Мой Одиссей, отравленный презреньем,

твой парус слишком долго ветра ждал,

теперь попробуй вымолить прощенье

у моря не рассмотренных зеркал,

где ждут друг друга наши отраженья.

Сильные люди

* * *

У первого майского ветра изнанка теплее шёлка,

когда он ладонью скользит по щеке летяще.

А ты до сих пор из себя прогоняешь волка,

и думать забыл, что чувствуешь ты – настоящий,

уставший до судорог,ведь одиночество – та же работа,

охрипший от споров с судьбой на весеннем пороге,

играющий новую пьесу по старым и пыльным нотам...

а мне каждый камень знаком на твоей дороге,

ведь я их учила подошвами и наизусть, годами:

любить – ремесло, не искусство.

Вот небо покоем дышит и мысли мои легки.

Пусть километры вечности между нами,

под силою наших крыльев

услышим, как нежно хрустнут небесные позвонки.

* * *

Эта земля хранит невесомое,тёплое солнце

и твёрдости дикого камня верна.

Сказочный замок врастает

прямо в скалу на краешке неба,

в зареве сонном морская волна

на песок наступает и отступает,

вся в поиске сущности света.

И воскуряются в сумраке, слаще чем мёд,

горькие, нежные, пряные крымские травы,

и оплетают забывшихся сети не выбранных судеб...

Что бы тогда не решили,скольких коней не сменили

на топких чужих переправах,

сколько бы лиц не забыли,

а все равно ведь будут.

Будут по – своему правы сильные люди.

Сказки августа

Август тянет забыть сценарий, что прописан на сером небе.

Тёплый маленький бестиарий пропускает в реальность небыль –

и ворчит, закипая, чайник, склочным голосом недотроги,

а в ладони накрошен пряник – угощенье единорогу,

что грустит в опустевшем парке,за окошком воркует флейта,

на наречьи напевном, ярком заклинают дракона эльфы,

пролетает усталый ворон, сны кидая на подоконник.

Выхожу в незнакомый город, где в тумане цветёт шиповник

и колышется запах пряный сонных трав, отдающих ласку,

берегам реки безымянной – там печальная Златовласка

расплетает седые косы, солнце плавится янтарём,

преломляя хрусталь вопросов...

лето радужным пузырём уплывает неспешно в осень.

Старая мельница

Жалею? Нет.

Вспоминаю? Да.

Ответы множатся без вопросов.

Зачем – то тихой реки вода

вертит памятные колёса.

Мельница дней стирает в муку

живое зерно откровений

и загружают недели тоску

в пустые мешки сожалений.

И продают за бесценок года

благословенную манну,

вертит колёса надежды вода,

боль называя обманом.

Но прозвучит запоздалый ответ

в зеркально – чужой Вселенной:

Жалеет? Да.

Вспоминает? Нет.

И снова мы параллельны.

Странное племя

А в памяти город другой,

где трава зеленей и краски теплее,

на крышах полно голубей

и небо над ним голубое.

Но в нём я давно разминулась с тобою,

и даже с собой повстречаться не смею.

И нет в этом городе серого камня,

нет улочек узких, нет твёрдого ветра.

В нём есть только долгая добрая память

и привкус прозрачно-янтарного света.

Мечты в шесть утра, закипающий чайник,

заварка из трав и любимая чашка…

Но сердце забилось, как мелкая пташка,

и я понимаю – ты тоже скучаешь

и ждёшь, чем закончится странное время

молчанья, тоски, неотправленных писем…

А женщины всё-таки – странное племя,

способное не понимать и зависеть,

и делать не так, как советует разум,

и ждать не того, и любить на разрыв.

И помнить одну недостойную фразу,

о тысяче нежных вещей позабыв.

Счётчик сценариев

В пустом зале

экран

открытого сердца

небрежно склеенная

кинолента

треск

шуршание

мелькают кадры

радужное детство

серая юность

алая молодость

чёрно-белое настоящее

будущее

отливает перламутром

нереальности

вот я

бегу от себя к тебе

вот ты

идёшь навстречу

мы

делаем

одиннадцатый шаг

улыбаемся

касаемся пальцами

лиц

разошлись

за минуту до…

счётчик сценариев

в моей голове

уже

беспристрастен

Танцуй, Эсмеральда

Танцуй,Эсмеральда-жизнь, под бубен простого счастья,

пускай Квазимодо-смерть завистливо наблюдает.

Не нам понимать, кто за нас решает

прощать ли, прощаться иль ждать причастия,

поверить,проверить,понять,запомнить –

мы можем лишь впутаться в этот танец,

души приоткрыть уголок укромный,

в котором оливы и померанец,

святые и черти, ворОны да голубицы,

мессия на белом осле выбирает город,

но сколько же это ещё продлится?

Открыты ворота,со скрипом вОрот

в засохший колодец спускает вёдра

и не зачерпнуть им ни капли влаги.

Пока на ветру полыхают флаги,

танцуй, Эсмеральда,

смотри, Квазимодо.

Узкая долгая улица

Кажется тут

я впервые осознала силу цвета

золото южного солнца

лазурь июльского неба

изумрудный листвы

охра старой штукатурки

серость булыжника

переплелись

но не смешались

и сотворили узкую

долгую улицу

ведущую

к пока невидимому

морю

Мама

светилась

простой красотой

неяркой блондинки

и синее пляжное полотенце

наброшенное на плечи

ловко оттеняло

молочную белизну

её сарафана

Мы говорили

обо всём и ни о чём

я отдавала ей город

в котором она не была

как ломоть

янтарной спелой дыни –

сколько бы ты ни съел

потом

обязательно захочется

ещё

Море

оказалось

бурливым и ветреным

поверхность

бесконечно переливалась

косяками серебристых

волн

– Пора возвращаться

Мама

слегка улыбнулась

а я

отчётливо поняла

что мы одногодки

и у нас

никогда

не было и не будет

синего пляжного полотенца.

Элли

Элли нечасто бывает здесь – лишь когда

нужно наведаться с просьбою к родакам.

Эта страна умещается в чемодан

в сумраке затхлого чердака.

Шорох ступенек ведёт в подзабытую быль,

где не бывает всяких пустых «зачем»,

плавной волной оседает густая пыль,

в первом вечернем косом луче

Элли садится на дощатый старый пол

и вынимает из кожаного нутра

тех, с кем делила придуманный кров и стол

да коротала детские вечера:

кукла с тряпичным простым лицом,

в рыжих, из пакли скрученных, кудельках,

пупсик в матроске, прозванный Сорванцом,

с вечной улыбкой на стёртых уже губах,

выцветший жёлтый мяч с красною полосой,

пухлый дневник, пару журналов мод…

Плачь иль не плачь, не получить постой

в чистой стране – сорван запретный плод,

съеден давно, переварен в пустую жизнь,

гибнет на почве исколотых тонких рук.

Больше никто не пропищит «держись»,

не запретит рубить пресловутый сук…

Элли закроет памятный чемодан,

спустится вниз, обнимет седую мать.

– Ма… Ну хоть сотню. Веришь – я всё отдам.

(главное – на отца взгляда не поднимать…)

Яблочное

Спелое яблоко

солнца июньского зреет в закат.

Кто его вырастил? Ловко оно укатилось,

на небесах позабыло про Ирий-сад

и превратилось в дневное светило,

стало божественно-ярким,

пророчащим зной,

кожу земли опаляющим до предела.

Так иногда происходит с людской душой:

станет до срока ей тесно в сосуде тела,

вырваться тянет в просторы земных полей,

в тёмных лесах побродить за туман-рекою

и прорасти среди дымчатых ковылей,

и повстречаться с надмирной, иной тоскою.

И покидаешь свой город, и едешь вспять,

долго плутая скупой деревенской дорогой,

и эта глушь помогает в себе принять

всё,что забыто, заброшено и убого.

И проявляется в тишине,

за побеленными солнцем,

простыми крестами погоста,

яблочный сад,

где слышится в вышине

утренний Сирина плач,

да полуденный смех Алконоста.