Елена
Сурина

* * *

Боялись, мир сошёл с ума,

А оказалось, – да, сошёл.

И в полный рост явилась тьма

Глазам, избавленным от шор.

На бывшем небе всё не так, –

Молчит звезда перед звездой,

Большой Медведицы черпак

Течёт сквозь дыры чернотой.

А у земли очаг погас,

Лютует радостная взвесь,

Всё вразумить стараясь нас,

Что лишь ничто на свете есть.

Ночной напялив колпачок,

Согласна я на пустоту…

Но кто-то смотрит мне в зрачок

Сквозь время, боль и темноту.

* * *

Матерясь, сдирает эполеты

С тополей нахальный ветерок,

Символ отступающего лета –

В луже утопающий листок.

И стоит над лужами понуро

Целый полк озябших тополей

Размывает серый дождь фигуры

Бывшей грозной гвардии аллей.

И ведь это – не конец расплаты,

В трибуналы отданы дела,

Словно в самом деле виноваты,

В том, что осень город их взяла.

Но искать виновных – неохота…

Оттого-то через пять недель

Умирать пойдёт штрафная рота

Под слепую зимнюю шрапнель.

Страсти-мордасти

В заброшенный дом, где не ведали счастья,

Где не было смеха, цветов и гостей,

Вселились ужасные Страсти-мордасти,

Мордастее мы не встречали Страстей!

Висел потолок сочленением трещин,

Змеился от лампочки порванный шнур,

Две моли в шкафу грызли старые вещи,

Ещё сохранившие формы фигур.

Огромный паук на продавленном стуле

Сучил неустанно белёсую нить,

И тени бессильные пальцы тянули,

Стараясь друг друга за горло схватить.

Там зеркало стыло безликим провалом,

Поскрипывал жёлтый щербатый паркет, –

На нём в середине холодного зала

Лежали тринадцать старинных монет.

Те люди, которые в дом попадали,

Спешили поднять эту горсть серебра...

И вы бы, увы, отказались едва ли,

От блеска ничейного вроде добра.

Тогда из щелей… О, молчите, молчите!

Ведь могут быть дети и женщины тут!

Каких только не было жутких событий,

В том доме, где Страсти-мордасти живут…

* * *

Поиграем в войну, словно в детстве, – без крови, –

Из коробки одной и соратник, и враг,

Командиры лихие – с мизинцами вровень,

Все солдаты встают после шквальных атак.

У солдатиков нет матерей оловянных,

Женщин в тёмных платках не положено тут,

И крестов – не наград, а простых, деревянных,

Отчего-то в наборы с игрой не кладут.

Впрочем, их для солдат раздобыть не проблема,

Если хочешь, две спички крест-накрест свяжи…

Всё как будто взаправду, но лишь – без измены, –

В детской честной игре не случается лжи.

Так давай же играть, выводить батальоны

Ряд за рядом – соседнему миру назло,

Где повестки несут по домам почтальоны,

А игрушки и детство... пускают на слом.

Яблошное

О, эти яблоки… Под яблонею – груда,

Над грудой – осы, запах сладкой гнили,

Не пей вино, а сидр пей, Гертруда,

И штрудель ешь, – пока не отравили.

От Дании до Австрии – два трапа,

Как, впрочем, до Москвы и до окраин…

Запретный плод… На землю – по этапу –

Адама с Евой… Чтоб родился Каин.

Ах, – над огрызком яблока раздора

Венера не по-прежнему прекрасна,

Всё ж яблоко полезней pomme d'or-а,

Хоть Белоснежка с этим не согласна.

Зелёный змий в абсенте безобиден, –

Пятнистый конь позавтракал обильно,

Сорт яблок, что хранили Геспериды,

Давно зовут по-русски «Молодильным».

Голландский натюрморт в тяжёлой раме,

Знак Apple, как изведанность творенья

О, эти яблоки... По блюдечку – кругами,

А после – в груду... или на варенье.

Гирудотерапия

Давай я буду твоей пиявкой –

Сплошное тело, – ни рук, ни ног?

Нас много тут, в медицинской лавке,

В стеклянных банках мотает срок.

Вопьюсь в тебя, за твоё здоровье

Начав неслышно кровавый бой,

И коль не плотью, то точно кровью

Единой стану за час с тобой.

Мы будем долго друг друга мучить,

Терпя взаимный и нужный плен, –

Никто другой не познает лучше

Биенье сердца, теченье вен…

Когда ж меня не захочешь больше,

Насильно прочь отрывая рот,

Продолжишь жизнь свою, мой хороший.

Но долго ранка не заживёт.

* * *

Нам, последнему воинству Судного дня,

Не прописан в контракте среди многоточий

Пункт о Божьем запрете начала огня, –

Если можешь стрелять, то стреляй, сколько хочешь.

И на сердце у нас под чертой портупей

Уничтожены и милосердье, и жалость, –

Крика ворона перья на крыльях черней,

Было белым крыло в день, когда выдавалось.

Нам привычнее взрывы, чем звуки осанн,

Нам не надо пайка по свершении дела,

И похожи на наши врагов голоса,

И знакомы глаза в перекрестье прицела.

Есть одно только правило в этой войне, –

Делать выстрел в упор, если просят ответа

На вопрос, – вы, ребята, на чьей стороне? –

Так как стороны тьмы нынче – стороны света.

Молитва к Офелии

Сохрани меня от безумия,

Если я не смогла сама;

Светлой щедростью полнолуния

Нищебродке дана сума, –

Не для счастья дана, для скудости,

Чтоб копила полушки-дни…

Не прошу о безликой мудрости, –

От безумия сохрани.

Ну, а если же не останется

Малой милости для меня,

Подари полоумной страннице

Горстку лунного ячменя.

Чтоб не жала бы я, не сеяла,

А с молитвою на устах

Накормила ворону белую

И других небывалых птах.

Волчащее

Я не скрою, что сукою волчьих кровей

Я вошла в этот мир после тёплого детства;

Обо мне не жалей. А себя – пожалей

И старайся не жить и дышать по соседству.

Я не стала волчицей – в подлунном лесу

Скучно мне без людей среди глупых оленей,

И порою я даже ошейник несу,

Не желая охотою жить из-за лени.

Я в бунту и покорности равно вольна,

И в прищуренном взоре таю себя гордо,

А глаза мои видит одна лишь луна,

Принимая приветствие воющей морды.

Человек мне не друг. Враг врага – тоже враг.

Приручить меня лаской – затея пустая...

И сильнее всего – ненавижу собак.

А больнее всего – не нашла себе стаю.

Невозвратное

Однажды вспомнишь имя, губы, не вспоминаемые век. У времени есть пятый угол – для чудом выживших калек. И где-то в книжке телефонной, заброшенной сто лет назад, скупыми знаками шифрован любви проигранный джихад.

И не нужны вдруг станут лица, что рядом благостно живут, – ты будешь рыться, рыться, рыться среди чуланных прошлых груд, чтоб из-за пазухи пакета, что близок к мусорной судьбе, желание с заветным «вето» вдруг в руки выпало тебе.

Там на исписанной странице найдёшь цепочку вещих цифр, которым надо бы забыться, – да у судьбы случился срыв. И пальцем, вытянутым робко, сбиваясь и сбиваясь вновь, нажмёшь одну, другую кнопку с надеждою вернуть любовь.

Гудок. Ещё гудок, а после – знакомый голос: «Да, алло?» Он жизнь твою мгновенно скосит, и загорится всё, что жгло. И в бесконечную минуту ты проживёшь другую жизнь…

Чтоб медленно, с душой согнутой, без звука трубку положить.

Божья коровка

Красные в чёрный горошек надкрылья, –

Что там коровьего в этой расцветке?

Точно ль когда-то на небе вы были?

Вправду ль в пожаре горят ваши детки?

Вот я терплю на раскрытой ладони

Лапок и брюшка смешную щекотку, –

Чтоб ваш пастух, восседая на троне,

Ссыпал в бумажку махорки щепотку, –

Я для него задержу на минутку

Эту коровку, спешащую в стадо, –

Богу спокойно скурить самокрутку

Божью – когда-нибудь всё-таки надо.

Доверие

Верить кому-то трудней, чем во что-то,

Даже труднее, чем верить в «когда», –

Точно за пятницей будет суббота,

В кране, наверное, будет вода.

Лето, как правило, круче, чем осень,

Дырка от бублика легче камней…

Трудно, когда неожиданно спросят,

Влёт и наотмашь: – Ты веришь ли мне?

Спросят, – блеснёт на ресницах надеждой

Капелька лжи или просто слеза…

И отвечаешь: – Да. Верю. Конечно. –

Только не смотришь при этом в глаза.