Ночь упала в ладонь перезрелым плодом:
под чёрной тугой кожурою – сочная мякоть
запахов, звуков и жестов, что вызрели за день,
соткав невесомую плоть таинственных слов,
которые на рассвете оживут под чьим-то пером
и станут стихами.
Слово… Кромешная тьма. Сияющий свет.
Удар в спину. Бальзам на рану.
Приговор без обжалованья. Сокровенный обет.
Слово… Спасительная соломинка. Камень, что тянет ко дну.
Мост через пропасть. Гранитная глыба. Облако воздушное…
Слово… Я любое пойму и приму,
кроме, пожалуй, лживого и равнодушного.
* * *
Вот и настал твой черёд, и ты понял: всё было напрасно,
даже этот ноябрь, обещавший так много, не сбылся –
не зима и не осень, а так, перемешаны краски,
перемешана жизнь, только ты ничего не добился
и летишь, будто брошенный камень, в пустое пространство,
и вокруг – никого, ничего, даже робкого проблеска мысли,
только вещие сны ни о чём искажают убогость убранства
твоей скорлупы, в которую ты так безжалостно втиснут,
что уже не почувствуешь, как безнадёжно застыло
время в часах – всё закончилось, но удивляться негоже:
настал твой черёд, и нет смысла угадывать, что это было –
спасительный Ноев ковчег или прокрустово ложе.
Убогие краски летнего вечера сорок пятого года
впечатались в генную память:
длинный серый забор,
за ним – бараки военнопленных;
у забора шестилетний вихрастый мальчишка –
полуголодное дитя кровавого века;
тонкая ручонка просунута в щель,
на потной ладошке – сокровище:
липкий кусок рафинада.
«Дяденька фриц, ну, пожалуйста, поиграй!»
Губная гармоника лихо выводит:
«Всё пройдёт, мой милый Августин,
Августин, Августин…»
Грубоватая немецкая мелодия
ласкает детское ухо,
привыкшее к взрывам бомб и вою сирен, –
мальчишка зачарованно слушает,
безгрешный в своём неведении
о далёком грядущем,
которому через много лет
суждено стать моим прошлым,
ибо этот мальчишка – мой отец.
* * *
День затих. Всё живое отходит ко сну.
Время сбавило шаг, застывая на стрелках, как пена.
Воздух пахнет опавшей листвой – горьким запахом тлена.
Ветер что-то бормочет, баюкая в небе большую звезду.
Спящий мир провалился во тьму, как в слепую дыру.
День и ночь, жизнь и смерть – это слишком не равная мена.
Только я – не свеча, не погасну на стылом ветру:
у окна до зари просижу,
как-нибудь эту ночь пережду,
и увижу рассвет, что придёт поутру.
Он придёт и отпустит на волю из тёмного плена.
Летним полднем гуляя по Питеру
среди парков, дворцов, мостов,
мне было почти удивительно
Я раньше здесь не бывала,
но, увидев «Кресты» в тот раз,
почему-то сразу узнала
будто видела это прежде:
тенью – очередь вдоль стены,
лица – с печатью надежды,
«звёзды смерти» – над головами,
в небе – звон поминальных тризн…
Не опишешь его словами –
Я шаги невольно замедлила
у кирпичной красной стены.
Вы простите, Анна Андреевна,
что наши пути не совпали.
Так уж карта судьбы легла:
здесь Вы подолгу стояли –
я, гуляя, мимо прошла.
Вокруг никого, только этот город, промокший
под холодным дождём, и я – случайный прохожий,
бесцельно бреду по Невскому,
слушая тихие всплески
дождя в лужах.
Мой город, ты снова слегка простужен,
но дождь не станет преградой
у меня на пути. Нет, не надо,
не предлагай мне полупустой троллейбус,
я всё равно пойду пешком и немного согреюсь,
отогрею душу, застывшую в разлуке с тобой:
ты – мой,
весь, без остатка – эти площади,
улицы, парки, дворцы и каналы,
в которых ветер полощет
изорванное покрывало
опавшей листвы;
мне под ноги ложатся мосты,
выгибая горбатые спины,
а я всё иду, упиваясь тоской и дождём
(так пьют драгоценные вина),
смакуя каждый миг, чем-то похожий на сон,
и сердце моё, этого города вечный невольник,
беззвучно заплачет в унисон,
с Ангелом, что к здешнему небу навек пригвождён,
как бабочка, длинной иглой Петропавловской колокольни.
Осень
мне снова подносит
золочёную чашу скорбей.
Ни о чём не прошу – не смею;
молча пью эту тёмную жижу – до дна,
до оскомины,
постигая, как аксиому:
где бы я ни была,
с кем бы я ни была,
я – одна.
Если Муза сегодня больна,
ты уже не поэт,
ты – безвестный стахановец,
но домны давно остыли,
и тонны проржавелого ямба
лежат на столе бесформенной грудой
ненужного металлолома;
ты – схимник унылый,
перебирающий чётки истёртых рифм
в бессильной молитве,
или мрачный прозектор,
препарирующий слова:
вот префикс, фот флексия, вот основа,
но тебе не дано угадать,
что же там, под невидимой оболочкой? –
Увы, только жалкий скелетик фонемы,
рыбьей костью царапающий гортань,
онемевшую от беззвучного крика,
и в тёмных глубинах семантики
не шевельнётся, не засияет и не озарит
ничто, кроме жирной и липкой капли
сиротства, стекающего с пера,
и лист бумаги – неподвижный, немой, неживой
будет бледно сереть на столе,
как простыня в мертвецкой,
если Муза сегодня больна.
25.11.2005
В доме, которого давно уже нет,
мне живётся легко, если больше некуда деться.
Сквозь прозрачные стены струится нездешний свет,
оживляя звуки и запахи детства.
Перешагиваю порог – и я уже в мире ином,
воссозданном услужливой памятью по точным лекалам
наследственного переплетенья генов и хромосом;
я – Алиса, шагнувшая в дымную муть волшебного зеркала.
Мне не страшно – мне больно: жестокое время
калечит, корёжит, расплющивает, превращая в прах
то, что зовётся душой. Для неё слишком тяжкое бремя –
каждую ночь воскресать в зыбких тревожных снах,
ощущая себя невесомой пылинкой на дощатом полу –
вне времени, выпитого, точно спасительный яд,
до заветного донышка...
В доме, которого нет, я слышу сквозь вечность и пустоту
твой голос, тихо зовущий меня: – Алёнушка!..
Я навеки прописана в доме, которого нет.
© Елена Орлова, 2001-2007.
© 45-я параллель, 2007.