короткометражки
1
почитай меня вслух,
прояви интерес,
вроде, голос не глух,
да и шрифт не облез,
загляни под крыльцо,
там покоится клад –
заяц, утка, яйцо,
перьевая игла.
2
сказуемое скажи,
подлежащие подложи,
прилагательным приласкай,
союзным не отпускай.
покинув свои тела,
в молчании серебра,
отстёгнуты до утра,
четыре плывут крыла.
3
поймай меня на пустырика,
плетёной строкой поймай,
твоей неизбывной лирикой
я выплеснусь через край,
прикину венеры азимут,
других рыбаков на льду,
увижу улов твой в тазике
и в прорубь немой уйду.
4
я кролика тебе приберегла
и яблок позолоченных к нему,
оставь свои охотничьи дела,
налей вина, садись, дружок, к столу.
мы будем в буриме с тобой играть,
придумывать название рагу,
а кролик будет волком завывать
на яблоки запретные, в соку.
5
касание руки,
пунктиром тонкий штрих,
вся ночь – черновики,
соавторство двоих.
отброшенная прядь,
pacсыпавшийся жест,
измятая тетрадь,
оконный благовест.
мерцание колен,
сияние плеча,
замедленный рефрен,
вчерашняя свеча.
6
кузнец мне горло подковал
молчанием наружу,
господь в висок поцеловал,
сапожник отдал душу,
и кукловод околдовал
искусно тронув нитку,
а птицелов окольцевал
лихой стрельбой навскидку.
7
скажи мне, кто из нас не грешен
и не тонул в мирском аду,
сердец пурпуровых черешен
не воровал в чужом саду,
не тяготился бы своими,
чужих меняя на бегу?
и ты моё промолвишь имя,
а я ответить не смогу.
8
было время плакать, придёт смеяться,
не вкусивши локоть, не двинешь пальцем,
не цвести капусте пока не грянет
илия прокруст на складном баяне.
не залезешь в воду, не зная рода,
не возьмёшь природу двоичным кодом,
под тернов венец не подклеишь пластырь,
подстрижёт овец поднебесный пастырь.
Ягоды
В этом году мне твой город порезал вены
башней Останкинской. Может быть, откровенно,
слишком плакатно сравнение, ты заметишь,
только иначе не выразить этого. Смерти ж
нет никакого дела до литературы,
до расписных эпитетов субкультуры,
ежели вскрыты вены, всё тонет в дыме,
нет бы запомнить родителей молодыми.
Этот нарыв, скажешь ты, ни в одном журнале
толстом не напечатают, трали-вали
надо бы развивать про озон планеты
и потепление, ну а ты об этом.
Лучше бы ты о хлебе и прочих злаках,
о позитиве, которого кот наплакал,
иль об искусстве, благо его в достатке,
зрелищах, осени, гриппе и лихорадке.
Да, так о венах – кровь сделалась голубая,
переливается, как чешуя минтая
или форели, поблагородней рыба,
впрочем, мы не об этом, мы о нарывах
в свете печати и безупречной крови.
Рифма к лицу стране, как хорей корове,
имя поэзии прошлого будет Прозак,
ибо грядущий день излагает прозой.
В этом году мне по венам пустили уксус,
знамо, вино хотели, согласно курсу
времени, неизбежности ускоренья
оного, только ускус ушёл в варенье.
И теперь на лотке, на обочине у Речного
в развес продают повидло родного слова
и на свету горят отголоски мови
ягодами кириллицы цвета крови.
Заплати продавцу сколько нужным сочтёшь, на сдачу
купи лотерейный билет, уезжай на дачу,
именем там моим нареки берёзку,
сока отведай и рану заполни воском,
сделай себе амулет из коры древесной,
ангелам спой из «тысячи тьмы одесной»,
ягоды же разбросай в торфяной водице,
будущим летом мне выпадет там родиться.
чемодан на колёсиках
чемодан на колёсиках бьётся о каждый булыжник.
в перманентную осень ты самый продвинутый лыжник,
прокатись под раскосым дождём с полированной горки,
приземлись на родной чернозём, отыщи в нём иголки
острой памяти – старой, как снег, моложавой, как небо.
поприветствуй на финишной всех, угораздивших в невод,
заключи упоённо в объятья тройное сиротство
и подросшие братья признают твоё первородство.
пусть промёрзший асфальт привечает не хлебом, а солью,
ты один виноват, что набил чемоданчик любовью,
отпусти свой багаж, пусть он сам выбирает дорогу,
поднимись на последний этаж, ближе к господу богу.
где осела лыжня и под снегом оттаяли грабли,
мельтешит малышня, запуская колумбов кораблик,
где забыто соседство и жизнь пробежала меж нами,
ждёт прекрасное детство и красными машет флажками.
гаутама
гаутама, бедняк перевозчик,
пятака не возьмёшь за извоз,
поспеши! мне три дюжины гончих
колют в спину букетами роз.
обогни неприметную дату,
посади развалюху на мель,
я пройду по воде, как по мату,
а без мата куда же теперь?
мой паромщик, открой по секрету –
макашьяпа смеялся, о чём?
в сером лотусе белого света
я не вижу ни розы, ни пчёл.
мир исчерпан самим же собою
и исполнен плодами прорех,
покажи мне, чего же я стою,
расстели на плоту белый снег,
завари мне в дорожном стакане
веселящую жижицу слов,
...только горы поют гаутаме,
...только звёзды качают весло.
Москва
Москва... как больно в этом звуке
и ветрено, прохладно как...
Хоругви рек полощут руки
на леденящих сквозняках.
Но не отмыть Канал от крови
пока Манеж горит в лесах,
ордынский век ревёт по-вдовьи
и прячет пепел в волосах.
Летает дым над пепелищем,
добычу пробуя на звук,
и на обед находит нищий
расклёванную горстку букв.
Останки осени слагая,
он тронет жертвенную «ять»
и речь отборная, нагая
пойдёт по Пушкинскойгулять.
И маятник на Спасской башне
оглохнет от её гульбы,
падёт на мостик Патриарший
под ноги уличной толпы,
где надувает снегом щёки
собор, закованный в скафандр,
где в тихий дом спешит Нащокин –
с поэмой будет Александр.
Февраль
У февраля глаза фронтового хирурга,
он смотрит в тебя, как в сломанный объектив,
мозаика времени собрана из окурков,
такой чёрно-бело-серый внутри мотив.
Ты ждёшь весны, как пленный талиб расстрела,
быстрей бы уже пришла, отвела во двор,
и это твоё, ещё молодое тело,
пустила на дождь и солнце, и прочий сор.
И ты распадёшься стайкой стихотворений,
и петь их будут мартовские коты,
а сын твой подарит какой-нибудь девочке Лене
тебя, как первые сорванные цветы.
Генезис
«Сорри за неподвижность. – Я уже материк».
И. Будницкий
...А волны бились нотками Шопена
и ты по ним летела, ветру в такт,
и музыку на берег звёздной пеной
пригоршнями бросала темнота.
Ещё материки не расступились
и скалы не прорезались слюдой,
но слиток золотой вселенской пыли
уже упал, уже омыт водой.
И ждут – и oн, и музыка, и слово,
когда благословенно, не спеша
из медленного света голубого
родится океанская душа.
Музизмы
1
И в сердце иголка, и в горле щепоть,
попробуй, Пегаса подкуй!
Пили, перепёлка, алмазную плоть,
глухая кукушка, кукуй.
Синица в полоску и в клетку журавль, –
кораблик набит на убой.
Забей пахитоску и к югу отчаль,
тетрадный террариум, пой!
И век твой недолог и суетен миг,
маячит зима впереди,
учи, орнитолог, змеиный язык
и яблоко грей на груди.
2
Зажжёшь свечу, припомнят Пастернака,
а в кресло сядешь, Бродского предашь,
о чём тогда творить, скажи, бумага?
кому молиться, молви, карандаш?
Патент на всё и вся – на стул Ван Гога,
лимон Матисса, лилии Моне...
Верни талант шекспировскому Богу
иль утопи в есенинском вине.
3
Пока румяны мандарины,
рука тонка, строка легка,
кружись уездной балериной
на узкой сцене языка.
Пока в чернильницу наплакал
октаву нот чеширский кот,
рифмуйся с Музой как Геракл,
посмотрим кто кого возьмёт.
Ищи оранжевое в сером,
пой золото на голубом,
раскрась снега олимпа мелом,
открой печать молчанья лбом.
А коли кончатся запасы
чернил, акрилика, осин,
не сокрушайся, мой Некрасов,
почисть-ка музе апельсин.
вернисаж
в ренуаровском лете, вангоговской осени
ты случайный свидетель по жизни, но вовсе не
собираещься богу давать показания
и смотреть снизу вверх в голубые глаза его.
на подносе матисса, сезановской скатерти
ты очищенный фрукт, нищ и гол, как на паперти,
и влечёшь наготой ротозеев, но боже как
ты боишься плиты и десертного ножика.
в исполнении детского хора кандинского
ты весенняя ода всему материнскому,
но зима при косе и в обличии девичьем
в ней поставит квадратную точку малевича.
Maxima regula
Познакомилась с Богом на вечеринке,
подошла, представилась «Лена Максина»
и призналась искренне, без запинки:
«Мне ужасно нравится Ваша максима
как поэту, критику и редактору!
Мне б хотелось на Вас написать рецензию,
оценить средний балл красоты по фактору
производства шедевров, продлить лицензию
эксклюзивного права на покаяние,
первую и вторую отдать вам полосы
в нашем русскоязычном цветном издании...»
Отвечал «Возможно...»
Моим же голосом.