Ночью
Погребная ночная сырость
рваной сетью мой дом облегает.
Мокрый месяц – как ломтик сыра,
недоеденный облаками.
Не амфибия я, не рыба!
Душат бронхи намокшей ватой,
вытесняя остатки нимба,
стёртый облик невиноватый –
всё твоё, не любимый мною,
в смутный час, в развалюхе-даче…
Что ж так долго собака воет?
Что за птица так горько плачет?
Летний ливень
Это счастье – уметь сочинять по ночам,
если сон невозможен, как снежная буря в июле.
Жаркий ливень хлестнул по лицу сгоряча,
проплясал гопака на крыльце и – пошёл бедокурить
по засохшим окраинам, спёкшимся глинам родным,
по поместьям души, не желающей грамот охранных,
не клянущей судьбу за горящий как уголь нарыв,
а желающей только с дождём пробежаться на равных.
Потому-то ей ливень глухой темнотой объяснит
до конца эту боль, что она большинству не знакома.
К хиромантам плетущимся, чтобы судьбе отомстить,
толкователям снов и любителям Фрейда и Фромма.
Ей не надо не света, ни лёгкости, о, подождёт
и она – избавленья!
Ей лишь на минуту, секунду забыться!
Потому-то изнанка листвы так чиста под дождём,
что она показать себя миру совсем не стыдится.
Бабушкин край
Лакированный лютик и трубчатый клевер
мне с пригорка кивнули, как два олимпийца.
Эта Белая Русь, этот ласковый север
будет местом, где выпадет снова родиться.
Молчаливая чистая речка Оршица
обовьёт мои детские ноги босые…
Но от жизни, от жизни своей отрешиться
я не в силах, промокнув от слёз, от росы ли.
Счастья не было, денег, почёта и славы,
и любовь обманула, что хуже и горше.
А судьба мастерила такие облавы,
что спасалась лишь чудом и городом Оршей.
Разве синее небо для жизни не повод
одинокой моей, и травы, и берёзы?
В покоренье судьбе, повороту любому,
начинаешь ценить преимущества прозы
жизни мудрой: покупку тетрадей, прополку
огорода, и стирку, и варку варенья,
без тревоги, что день будет прожит без толку –
его хватит с лихвою на стихотворенье.
Красный
Валентине Лебедевой
Когда Валентина Николаевна Лебедева выставляла свои картины в Японии, японским ценителям искусства не понравилось обилие ярко-красных тонов.
Художница растрёпанная Валя
рисует день-деньской свои пейзажи.
Каких же только нет на них деталей
весёлой жизни крымских диких пляжей!
У Вали платина и золото в почёте,
а ультрафиолет, как настоящий,
бьёт из холста, и проступают чётче
морщинки под глазами у смотрящих
на солнце, ах, какое чудо-солнце!
Вам снайперская кисточка, прицелясь,
воронку света вывернет с наклонцем,
с серебряной горошиною в центре!
Лиловых скал гурзуфских тайну выдал
какой-то крымский бог, наверняка ей!
Под шкуру Аю-Дага взгляд промытый,
в морскую толщу просто проникает.
Картины эти – позабытый праздник,
в который, нам казалось, нет возврата…
Гори огнём, счастливый ярко-красный,
гори, гранатовый, в Японии нон-грата!
Гори, рубиновый, оранжевый, вишнёвый,
в рябиновых, калиновых ли бусах…
В сухой Испании и в Англии дождливой.
Красивый – значит красный.
Значит, русский.
День в Ялте
На набережной пышной обезьяна
позирует вальяжно, без изъяна.
Плывут красотки в мини, макси, миди,
а в ресторации готовят плов из мидий.
По этой набережной я и ты когда-то,
голодные весёлые ребята,
в заштопанной джинсовке и босые,
от рюмки коньяка почти косые,
мы шли с тобою вместе, помнишь? – вместе.
Я не была ещё твоей невестой.
В тот год Высоцкий умер, вышел «Сталкер».
Столкнулись в море теплоход и танкер.
Какая-то эпоха начиналась.
какая-то заметно истончалась.
Крутилось солнце оголтелым диском,
был високосным год и олимпийским.
Мы этого никак не замечали,
мы не существовали для печали,
утрат, политики, мы – исподволь судьбою
отмеченные: оба – два изгоя
из времени, и действия, и места.
Я не была ещё твоей невестой.
Светило солнце дерзновенно ярко.
Мы шли с тобой по Ялте, шли по Ялте…
Молитва
Отодвинь темноту, отодвинь
синей шторкой ли, лампочкой, свечкой,
огонёк чей выпрастывал вечность
в виде рыбок глазастых янь-инь.
Чёрно-белых, не свет и не тьма…
Ну а если он в силах отринуть
темноту настоящую, вынуть
этот чёрный квадрат из ума?
Янь плюс инь – это птицы глубин
океанских, иль рыбки в полёте.
Отодвинь темноту, отодвинь,
чтоб они не погибли на взлёте.
Коль они в этой адской войне
так срослись плавниками упруго,
что – одним ограничились кругом
и премудрыми стали – вдвойне.
Боже праведный, им помоги,
чтоб они понимали друг друга,
чтобы их не захлёстывал туго
белый вой из гортани пурги.
Из стервозной промозглости вынь
раму белую с чёрным квадратом.
Умоляю, не дай плагиату
разорвать круг из двух половин.
Отодвинь темноту, отодвинь,
прояви Божью суть и терпенье,
чтоб явилось и без промедленья
чудо света из двух половин!
…отодвинь темноту, отодвинь.
Через ночь
Через ночь тебе снится война. Через ночь
протащить тебя надо, как через траншею.
Чёрный цвет, как со скрипом размотанный скотч,
незаметно и липко впивается в шею.
Размотать его, или разрезать и – сжечь!
Только так, чтобы скорбный огонь не маячил,
как скрижали, или как военный планшет.
Хоть незрим наш Господь, но, послушай, он – зрячий!
И уж если такую судьбу начертал,
что померк бы от ужаса разум Хичкока,
твоё ушлое прошлое нам на черта? –
разве что, перечеркнув, оземь грохнуть!
Разве что, перебелив, вот уж нет,
из судьбы, как из песни не выкинешь слова,
как не выкинешь неба – оно не партийный билет,
но в него заглянув, жив останешься снова.
Небу надо помочь. Небу и помоги:
сам с собою простись, расквитайся со мглою,
изживая до смерти любые долги,
через боль, через плач продираясь со мною.
Декабрь
Докембрий декабря, ты дока, по всему,
в рябиновой сурьме, в их бусах лихолетья.
И в проблесках судьбы; в холщовую суму
укладываешь в ряд последние лохмотья.
Мне игрища твои уже не по плечу –
я вмерзла в толщу льда и там окаменела.
Мне снится, будто я в апреле, я лечу
не птицей, не лягушкой, – веточкой омелы…
Как с торгашами я устала воевать!
Где нету духа, там – ни родины, ни сына.
Возможно, ты отец, но родина – не мать,
не мачеха, а так, невнятная чужбина.
Докембрий декабря, я так его леплю,
единственного, так, как хоровод снежинок
холодный лепит снег, и я его люблю,
спасая от беды, страхуя от ошибок.
* * *
На перекрестье света окон двух –
загадочнее всех церковных таинств –
в который раз я укрепляю дух,
вернее, укрепить его пытаюсь.
Как мне спастись от юношеских дум,
куда мне от экземы этой деться?
Не облегчают душу и недуг
ни детства косолапого соседство,
ни луга буколический пейзаж
вдоль берега, к которому не сплавать
от берега, на коем только пляж
(на кой он мне, безродной и бесславной?),
ни сада плодоносная пора,
его открыто дышащие поры,
и ни дождя весёлый тарарам,
подхваченный зелёным косогором
с неистовством и жадностью двух тел,
дорвавшихся до ласки – наконец-то,
ни гром, который важно продудел
музыкою классической, немецкой.
Под перестрелкой молний в окнах двух,
как под огнём родительских проклятий,
мне б выстоять! Надежда, боль, испуг
сцепились так во мне, что не разъять их.
* * *
Как старый друг тебе
позолотил пилюлю –
в осенней полутьме
вдруг вспыхнуло июлем.
Свет долго созревал
и тёплый, жёлтый, чистый,
из серых туч упал,
как хлебный сноп лучистый.
Поверилось, что – вот,
и жизнь пойдёт сначала.
Судьба моя, как плот,
куда-нибудь причалит.
И после всех крутых
кружений по стремнине –
земная твердь, цветы,
и смерти нет в помине.
Всё-таки жизнь
Когда б вы знали, из какого сора…
…терпенья терапия. Крен ремонта.
Электросети местной слабый свет.
Настойка валерианы, и в Торонто,
поскольку визы нет, не купленный билет.
Мне некого любить. Любовь – литература,
а жизнь – она есть быт, и грязи с пылью микст.
Мне некуда спешить, ямщик, напейся сдуру,
и лошади твои, и сам ты – только текст.
Зелёной вазы крик неслышный, красным розам
в цвет красный стул, июльской полумглой
отполированный. В тяжёлых летних грозах
забрезжил выход, мне подсказанный метлой.
К чему любить? Ведь сколько ни старайся
по-человечьи жить, убьют, а не дадут.
Мети метла, лети, перо. Смиряйся
с осколками часов, с песчинками минут.
А всё-таки есть жизнь в последствиях ремонта,
коль, мимикрируя под разный пёстрый хлам,
под высохший цветок, под сумрак заоконный
являются стихи, пусть с горем пополам.
* * *
Когда кошачьи страсти пищевод
сжимают цепкой лапкой – мама миа!
Гурман, вдруг призадумавшись, и тот –
оставит на столе лангусты с пивом.
Когда миндаль в Крыму давно цветёт,
а здесь, в Москве едва набухли почки,
по вечерам родителей гнетёт
воспоминанье о проделках дочки –
я отрекаюсь от любви к тебе!
Я отошла, я попросту забыла
зудящий зной. Как море в ноябре,
к романам и изменам я остыла.
Не то, чтоб твоя холодность была
виной тому и твой отказ от встречи –
а просто жизнь безвыходна и зла.
Не то что бьёт, но – придушила крепче.
Ворона
Какие острые, железные
края у крыш…
Ну что ты каркаешь так бешено? –
ворона? Кыш!
Эдгарова зараза, классика,
английский сплин
встал агрессивной серой массою
у наших спин.
Не оглянуться б! Не оглядываться:
посмотришь – съест.
И никуда уже не спрятаться
от общих мест.
От понедельников, от праздности,
от снов пустых,
тяжёлых, липких слов за пазухой,
что бьют под дых!
…и слишком нежное, поранилось
о крыш края
беспомощное небо. Рваная
рана-заря
горьмя горит,
лишившись, мается,
каких корпускл?
Наверное, так полагается –
за взлётом – спуск.
Ворона в клюве всё ворочает,
картавя, «эр».
А мы дождёмся, знай, пророчица,
прекрасных эр!
А это всё погода, матушка.
Лети-ка прочь!
Коси за горизонтом радужкой
с отливом в ночь…
Нидерландский пейзаж
Пейзаж, как на картинах нидерландских художников:
справа и слева – чёрные силуэты деревьев.
Мальчики и девочки катаются на коньках.
Бледно-голубое небо.
И так спокойно.
Я не вписываюсь в пейзаж,
потому что думаю о смерти.
Хорошо бы умереть позже своих близких,
чтобы они не плакали и не глотали нитроглицерин.
Хорошо бы умереть летом, подальше от всех праздников,
чтобы никому не портить настроения.
А лучше всего – ничего не знать о смерти,
хотя бы до смерти.
Стать такой же спокойной, как зимний пейзаж
и такой же простой.
Любовь
Крылом изломанная бровь –
от удивленья:
любовь? Наверное, любовь.
Её давленье.
Её закон. Её диктат.
И руку сводит,
хотя с ошибками диктант
рука выводит.
Попробуй от неё сбежать,
придёт минута –
и взвоет от её ножа
свернувший круто,
избегнувший её чумы,
её отравы.
Тогда, скажи, дружок, чем мы
с тобой не правы? –
Любя друг друга напролёт
все дни и ночи.
Толкает в спину и ведёт –
любовь нас хочет.
© Елена Данченко, 2002 – 2014.
© 45-я параллель, 2014.