Екатерина
Гонзалес-Гальего

Капитан

Дорога падает отвесно

с небес под ноги капитану.

Я уговаривать не стану

моих людей: «Мол, не стрелять!»

Нам на земле с тобою тесно.

А в землю лечь пока что рано.

Перевяжи потуже раны,

пора, мой мальчик, выступать.

Мы в небо выпростали флаги.

У неба выпросили песню.

Земную грязь смесили в тесто

две тысячи солдатских ног.

А смерть в погоне шла за нами,

держа косу свою, как знамя.

И капитан на скором шаге

вдруг ткнулся головой в песок.

Как саранча мы шли по степи.

Когда же цепь столкнулась с цепью,

то было слышно, как нарушен,

разрушен наш печатный шаг.

Песочный ветер мёл навстречу.

И умирать не стало легче.

Но, черт возьми, за наши души

своими честно платит враг.

Когда сошлись мы в рукопашной.

хмельная смерть – кровавый бражник –

нам поднесла по полной чаше,

осталось губы утереть.

Я видел, как свинцовый рваный

закат манил раскрытой раной.

Помилуй, Боже, капитана

и недругов, принявших смерть.

Мы вышли целыми из ада.

И жизнь сияла, как награда.

Но бабу с чёрным вдовьим взглядом

я позабыть никак не смог.

Не лечит время наши раны.

Помянем, братцы, капитана.

Нам кончить бой пока что рано.

И в землю лечь – не вышел срок.

Чёрная метка

Подлинная, настоящая мука

Ни от чего не зависит.

Она над тобою повиснет,

Как флаг пиратского ордена –

Чёрная метка Родины –

Обструкция за несвоевременные мысли.

«Здесь нет ничего позорного», –

сказал мне друг,

распятый семейным бытом.

«Следует припудрить ложью

Свою естественную зоркость

Или в другом, препротивном случае,

Оказаться убитым…»

Если есть срединный путь,

То идти его в одиночку,

Не ссылаясь на Будду.

И Христа, по возможности,

не цитируя.

Когда оторвёт от почвы,

Ты шагнёшь в густоту природы,

Каждое новое слово

Проклюнется в тебе почкой,

Набухнет и лопнет в мир,

Защищая его от тотальной нехватки кислорода.

Надежды на успех – не нужно,

И отчаянье тебе не подмога.

Когда растёшь из себя наружу,

Единственной путеводной звездой

Будет дорога.

Её обратное движение

В глубины тебя

Начинается с первого шага.

Каменным дедам Танаиса

Три волхва уселись на порог

хижины под камышовой крышей.

– Говорят, в такой родился Бог.

– Помолчи, я соловья не слышу.

– Где ты в марте видел соловья?

Одурел от вечного похмелья?

– Да какое, это был не я,

пью по воскресеньям – для веселья.

С неба в землю пялилась звезда.

Камень недвижимый плёл рассказы.

А они смотрели в никуда,

охромев на три неправых глаза.

Был один – поэт, другой – поэт.

Третий уж давно поэтом не был.

Он оставил свой огромный след

на земле и отходил на небо.

Только тело, оставаясь здесь,

не теряло связи с формой быта,

требовало выпить и поесть,

за что было ласково побито.

За холмом затеплилась заря,

и луна померкла в алом свете.

«Жизнь прошла, а всё-таки не зря», –

в камышах шептал бездомный ветер.

На земле блестел пустой сосуд –

водка дня осколочной гранатой.

– Ну, а завтра, друг, на Страшный суд…

– Мы всегда готовы, если надо.

Петухи разбили тишину.

Кто-то просыпался в старом доме.

А друзья как есть, пошли ко дну,

опустились тихо в волны дрёмы.

Век прошёл, они всё спят и спят,

шелестя уныло вялой кожей.

Не буди их, каменных ребят,

вечных часовых твоих острожных.

В блокнот другу

Я твой блокнот исчертила приметами.

Плюсы – напротив сердца –

там, где было особенно больно.

Так скрипач в музыкальной агонии

ломает душу своего инструмента.

Минусы вонзились в бумагу, отвергая прошлое, –

стрелы Купидона не сделали бы это лучше.

Скорбеть о просроченной любви – пошло,

всё равно что воспевать последствия несчастного случая.

Птички-галочки… А были и такие…

Дурацкая привычка

рассматривать людей под микроскопом

в надежде, что хоть кто-то тебя не кинет,

и вы доберётесь до неба автостопом…

Детство

Когда сердце паникует, задыхается и дрожит

в такт осенним ветрам,

хочется вырвать его из груди и жить,

просто жить в неопределённом «там».

Там, где рай не пустынный звук.

Божественных музыкантов ленивая лажа.

Лавочка у подъезда старой пятиэтажки.

И на соседних двух:

на одной – мои родители,

на другой – друг,

подаривший мне черепашку.

Через запах времени

бытностью шести лет

(пирожковая на углу Дубовского

пончики в сахарной пудре…

Теперь ни пончиков, ни пирожковой нет,

А только взрослая несладкая мудрость)

иду в сутолоке лет, теряя по дороге

первых друзей и первую школу,

(понимание логики жизни ложится под ноги),

в голове повторяя спряжения английских глаголов.

Универ – девять жизней,

одиннадцать лет,

перерывы на бред и обед.

Рождение дочери – смерть отца.

Рождение дочери – смерть матери.

Неузнаваема кожа лица,

морщины, как складки на скатерти.

Меняются ритмика жизни и ритм стиха,

стихия уже не владеет мной безраздельно.

Безвременья нет на счастливое времябезделье.

Но также тревожны сны и беда лиха.

Начало отпустит меня на повторный круг,

я буду вертеться юлой,

нарушая границы,

и вместе со мной

в кругу этом будут вертеться лица,

и дом мой, и сад,

и тот свет, где я в небе как птица,

и мой семилетний мой первый – последний друг,

подаривший мне черепашку.