Лица выхватывая из тени,
Прячет в корзинку угрюмый вечер,
И за слезинку
платить мне нечем
Куче изнежившихся растений.
Словно филейные части тела,
Ночь прикрывает кусты сорочкой;
Глушь, умирая, не ставит точку,
Будто сентенцию не допела.
Шаг фонарей, что хотят бороться –
N-ый отряд, никакая рота –
Разом горят,
как шнуры Бикфорда,
Но ни один до утра не взорвётся.
Я партизаном слежу за этим
Легким сумбуром,
ненастоящим.
Мгла – политура,
я стал незрячим
В мире двузначности,
лишним третьим.
Нечем вносить за слезинку плату.
Месяц, как спирит, и я зеваю;
Спит, жалко, та, что со мной бывает.
Север – канат, и по канату
Кто-то крадётся, неузнаваем.
Вот упадет, я опознаю.
6.08.05.
Есть место, где можно уйти только в один конец,
Словно в берлогу, где алчущий зверь залёг,
Телом своим тропы протащив свинец,
Есть поле, в котором не нужно искать тропы,
Где ночью всё рушится и шуршит
В ногах, потому что ковыль тяжелей крупы
Есть дом, в котором с балкона представить всё:
Как ты убредёшь, шарахаясь в ковыле,
Как будет ветвиться ужас, как мрак снесёт
Запуганным ветром,
можно неспешно,
Есть страх, что ты никуда не пойдёшь вообще,
Что слишком уютно, а в поле уже зима,
Что теплоцентраль исправна, в дождь можно сходить в плаще
До ближнего магазина…
И есть неприязнь к домам.
Кубок лампы опрокинут, и вылит свет,
На полу скатавшийся тёплой лужей.
Я с ним больше не знаюсь:
Да здравствуй Сет,
Повелитель Тьмы! и прощай, мой ЛужинБеззащитный… слово как кабала.
Я не знаю номера, я – который…
И висят летучих мышей крыла,
Перепонками продолжаясь в шторы;
И мне страшно от этого, и смешно:
Вот слетят они – занавес бухнет разом,
И увижу, как ночь залетит в окно,
Раздавив меня колёсом КАМАЗа.
---
* Палинодия (греч. palinodia – перепев) – покаянная песнь, стихотворение, пересмотр того, что утверждалось автором ранее.
Когда чёрная полоса становится белой,
Начинаешь жалеть о прошлом. Иконопись с холста
Смазывает серьёзность мягко и постепенно,
И улыбка твоя вовсе уже нет та.
И молочное «бредит» превращается в «бродит»,
Коренным врастая в малиновую десну,
И прыщавая мутная грусть от тебя уходит,
Нагоняя солнце, как рыба – сверкающую блесну.
Жизнь не выпить наполовину, как «Кровавую Мэри»,
Не оставить сгусток сердца краснеть во мгле.
И всуе остаётся безответно любить и верить
В те мелькнувшие под водой 20 000 лье.
Поезд, как всё железное, неживой и в глаза не броский,
Мертвенный, стал, как будто бы врублен в скалы,
Там, где растут застенчивые берёзки,
И ещё река, вьюгой хрипят задумчивые перевалы,
Сыплет шуга, в проблесках, как зарница;
В тамбуре курят, если остановиться,
То есть пробить скалу, выехать, может, в поле,
Можно представить, что дым продолжает её течение,
Приняв, как должное, таинственный переход.
Этак строка продолжает своё вдохновение,
В тамбуре курят, как было указано выше,
Но это внутри, здесь, где горячий воздух,
Где в щели метёт тихонько откуда-то с крыши,
И каждый стоит с сигаретой, как будто возле
Мыслей своих. Они выражаются, может, в дыме,
Что корчится, охлаждаясь, и бьётся клубами,
И их создателю кажутся чуть чужими,
Друг с другом соприкасаясь пьяными лбами.
А он дотлевает, когда сигарета становится целой,
И, пепел с волос сметая, думает о наболевшем,
И, наконец, ожегшись, бросает тело
…………………………………………………………
… дым, как боец ушу,
В позе застывший, выглядит скованно и нелепо.
Теперь понимаешь, как же мы всё-таки слепы,
Если не можем постичь
Первозданность этого мира и мига,
Где каждый луч – это клич,
Ты, который с ней
Уже более полугода,
Чьё появление мне ясней,
Чем предугаданная погода,
Чьё умение упрощать
Всё до милейшей чуши,
Вроде правописания «ча» и «ща»
Или звука струны, послушай.
На клочке земли, где в осень
Картошку сбрасывают тюками,
И на рёбрах пылает «восемь»,
Я заложил камень.
Чтобы, в шкуре воспоминаний,
За свои невидимки – баки,
Дырявить его зубами,
Слизывая соль и накипь.
Ты, который с ней
Как будто уже давно и
Навсегда. Не заметь – во сне
Она дремлет к тебе спиною.
А когда она с этих мест
Удалится, новым влекома,
Я пошлю тебе данный текст –
Прочитай и отправь другому.
ок. 14.12.04.
Как в утробе квартиры урчит вода,
Прорывая толчками гнилые трубы,
Так играют наверно вживую тубы,
И зашедший в тупик, пусть довольно грубо,
Дни квадратны. Кафель на этих стенах,
Кое-где отколотый трубным ветром,
И поэтому схожий с пустым конвертом,
Напоминает, что пел, как евнух
Сам когда-то… но… возраст, его причуды:
Ломка голоса, ломко – потеря детства,
И не то, чтобы лень самому раздеться
Как в утробе квартиры, и как в грозу
Громыхает, что выбежать и размяться
Сразу тянет, и шутка об этом бряце
Собеседнику нравится, он смеётся,
Как ребёнок, которому сделали «егозу».
Но за окнами снег. На грозу – отмена.
Впрочем, даже этого мы не видим,
Мы на тёмном полу, как на Атлантиде,
Не успевшие выкрикнуть: «Прародитель!»
И если я ещё буду жить, то я буду жить
Вот в такой разбитой и опустелой
Комнатушке без тела и намёка на тело
Мебели, чтоб лишь стоял, как стела,
Звук утробы, а я подумывал: «Дребезжит…»
И если мне ещё выпадет ночь, то эта ночь
Рассосёт замки у дверей и защёлки у глаз окна,
И под сучий рык, припеваючи «хэй, на-на»,
Пойдёт по квартире прообразом колтуна
В шевелюре зари, и я буду с ней не прочь.
А если мне больше не светит ни ночь, ни дом,
Ни гром повидать и услышать, o sant’ Mari,
Ты зря родила; сквозь мутные фонари
Я буду блуждать, как вечное «посмотри»,
И это будет последний том.
16.02.-17.04.05.
Белые дачи, любимая, на вон той горе
Напоминают мне летом Буэнос-Айрес,
Томной испариной солнечного пюре
С избытком залитые. И я не каюсь,
Что прощаю им этот сибирский лес,
Донною тенью разлапившийся в низине.
Я перенял капризность у всех принцесс,
Знавших о том, как умело тянуть резину.
Пора объяснений – сложнейшая из наук.
Клинопись съеденной воли на чистой рисуя,
Настолько молчу, что порождаю звук:
Скрежет железной капли. Кричать аллилуйя
Можно везде на свалянной телом траве,
Я не привык – безмолвствую там, где стелют…
Всё-таки летом здесь лучше, чем у тебя в Москве:
Сено, роса, букашки на голом теле.
Впрочем, всё так же – я дома сижу один,
Пью понемногу, глотаю небытие.
Термометр сходит с ума. Солнце чадит.
Если ты спросишь – кто я? Скажу: портье.
Рококо, в этом городе лишь ночами падает снег.
Я хочу называть вас этим запущенным стилем,
Предложив вам шляпку и прочую дамскую снедь.
Меня волнует моё окружение и свет в окнах Бастилий.
Непременно в тёмных одеждах вы должны гулять по ночам;
В траекториях частой пурги на смятённой вуали
Убегать за врачом (да святится дело врача!)
Рококо, вы должны знать, что меня растоптали.
Краснощёкий доктор расскажет вам, что я сед,
За спиною пряча купюру, врученную мною.
Изо всех возможных биологических сред
Я выбираю вас, обратив стеною.
И газетчик штатский, мусолящий резюме
О моей карьере для книги первопечатной,
Непременно, милая, приравняет тебя к Кармен
И украсит титульный газовою перчаткой.
В этих краях, далёкая, не сеют рис,
Но много китайцев, возделывающих поля;
Эта земля им продана (страх и риск
Государству, не имущему ограничений для
Столь плодовитой нации). Cinema,
Словом, и только. Под Новый год
Я говорил, что приедет сюда сама,
И, если сжалится, может быть увезёт.
Праздничная неделя ногой в гробу,
Тапочки сдохли, некормленые ходьбой,
Я, как невротик, закатываю губу,
Вслух рассуждая о чём-то с самим собой.
Вязкость во рту и жёваный кара-кум.
Фрейда прочёл – тема для разговора есть.
Слабею; по-моему, у меня должен быть опекун,
Желательно женского пола, с очками на минус 6.
Прошу докторов справить такой рецепт.
Нет, говорят. Гады. Да что с них взять.
Лёжа в кровати, думаю о конце
Меня, и о вере, а в голову лезет…
© Дмитрий Шабанов, 2003-2007.
© 45-я параллель, 2007.