* * *
Заскрипит смородина в зубах
Давним переводом из Сенеки,
Пыльный страх в расширенных
Зрачках, потный лоб, мигающие
Веки – всё ведёт к тому, что тишина –
То же избегание телеграммы,
Прошлого забытые слова, будущего
Сбивчивые гаммы. Если же лицо
Уже не то, если тело скинет оболочку,
Значит эта косточка – одно
Слово, обратившееся в точку.
Боже мой, не надо ездить в сад,
Ягоды, как время, ненадёжны,
И Сенека тут не виноват, просто
Нужно кушать осторожно.
* * *
Си-бемоль мажор в стиле рококо и порно звезда Рокко в документальном фильме про дух и плоть; если проколоть шину гвоздём, то машина закричит на весь микрорайон громче Чичолины, предвестницы Рокко (а не Рокки, победившего Ивана Драго).
И ещё: любая бумага сохранит твои письмена не более, чем на год, ну от силы – два, посему лучше бить стёкла (или колоть шины), нежели записывать в блокнот эти мысли при просмотре телевизора; не знаю, может быть, ты прав: нас спасёт Терминатор или какой-нибудь каратист Сергей из фильма про пиратов двадцатого века, да и вообще, разве можно понять человека, даже такого близкого, как Рокко, Рокки или Чичолина?
В машине не хватает бензина, окна открыты на весь двор, как большой ломтик апельсина или тонкий кусочек халвы. Я думаю, что волхвы опоздали с дарами, а ребеночек давно умер. Жесткий узел на потолке – свидетельство о гибели отца, а мать, видно, давно сбежала с сантехником Женей. Но я не считаю это поражением, отнюдь нет. Нужно просто отвернуться от телевизора, погасить свет или сесть в свои «Жигули» или «Ладу» с благодарностью, что такую большую отраду принесло тебе трио си-бемоль мажор в стиле рококо, а главное, ни душа, ни плоть не пострадали при этом слишком серьёзно.
Говорят, что око Всевышнего очень грозно. Не знаю, не знаю. Ещё молодая Чичолина подмигивает мне из экрана, и я долго смотрю на неё в позе барана перед забоем.
Да, либо мне, либо этим обоям скоро придет конец, и другой жилец поселится в этой квартире. Изменится ли при этом хоть что-нибудь в нашем суматошном мире, не мне об этом судить. Осталось свет погасить и лечь в постель. Одинокий комар влетает в большую щель между рамой и диваном. Баранам перед забоем страшно. Рокку, Рокки или Чичолине уже не важно, кто на них смотрит, а кто нет. Я не поеду в машине.
Я куплю себе билет на самолёт и улечу в Палермо или Сан-Ремо. Жаль, что эти записи не преобразились в поэму. Мне уже надоело рококо. Плачу виолончелей я предпочитаю электронику Boney М или скрип качелей во дворе, где ещё играет детвора. И вот ведь что самое главное: если у меня ещё есть будущее, то оно наступило уже вчера.
* * *
Здравствуй жук-колорад, мой последний друг
И заклятый враг, полевой мой конь, убежавший
Вон – пусть палач хорош, да суров закон.
До каких же пор плести судьбу, расплескавши
Дар, ты стоишь в углу, и смеётся класс
От твоих проказ: мотылёк пропал, огонёк погас.
На больных зубах леденец скрипит, есть животный
Страх перед всем, что спит, что висит во сне
Мертвецом двора: если боль в груди,
Уходить пора.
И ложится жук на крыло своё,
И взлетает конь через дверь в окно, и долги,
Увы, не оставит Oн: не велик пробел,
Да суров закон.
* * *
нету перегара в перегное
(только почки липы нитки хвои)
пятерней раскинувшись
как луч
тихо тает пена
между туч
и в просвете
(мягком, как пупок)
щурится
забытый нами бог
* * *
Чёрный Бим Белое Ухо, бежит по шоссейной трассе,
По железнодорожному полотну и ищет хозяина,
Сыгранного Тихоновым, то есть Штирлицем,
И этот Аустерлиц на Ансбахер Штрассе, красный
Флаг над Рейхстагом, труп А. Г., заваленный
Кирпичом и опознанный Жуковым, не спасут Бима,
Бегущего на станцию, чтобы успеть на поезд.
Злая бабка поймает Бима в сеть. Негде на станции
Сидеть бездомным и беспородным псам. Если бы
У меня были деньги, я бы увез Бима в Татарстан.
Но у самого семья. Дети в ауле бегают без нижнего
Белья, жены давно не ездят на верблюдах, а хозяин
Аула такой паскуда, что мне остается ютиться в этой
Кухне с тринадцатью другими татарами и пить воду.
Очень жаль Белого Бима. Синоптики пророчат плохую
Погоду. АтагфируЛлах, Белый Бим попадет в рай.
Будет вместе с Штирлицем-Тихоновым собирать урожай
И встречать всех псов, которые не смогли поднять лай
Против злых теток, поймавших их в сетки, капканы, силки…
Я тихо плачу, смотря телевизор вдалеке от своей страны,
Ютясь с тринадцатью татарами в этой маленькой комнатушке.
Обидно, что нету денег купить игрушки моим детям,
Бегающим без штанов в ауле. Говорят в Барнауле легче,
Чем в Москве. Я досматриваю “Белого Бима” и выхожу
На улицу налегке, несмотря на пророчества Гидрометцентра,
Одетый в рваный пиджак с очками доцента, забрызганными
Слезами и осенним дождём. Впереди меня белый дом.
Забытый микрорайон. Бим-бом…Бим-бом…Ничего.
И это мы тоже переживём.
* * *
Смола, немного вязкая, как пот,
Из вены дерева стекает до оврага,
И глина открывает полный рот
С наивностью последнего варяга.
Что эта дрожь, застывшая в снегу,
Воспетая Олегом до похода?
Смола рисует первую дугу,
Чуть сжатую, как кузов самолёта.
И нету больше веры у ствола
В содружество воды и Мельпомены,
Но это уже прошлого дела,
Весны священной старые проблемы.
Смола застыла липким языком
Во рту у глины, плачущей в неволе,
Овраг скрутился в хвое колобком,
И дерево шатается, как в строе.
* * *
В такой первичной и привычной тишине
Последним швом заштопаешь неспешность,
Глубоким вздохом, вырванным извне, отменишь
Быстротечность как погрешность, и снова в этом
Мусоре волос – открытия достойней Магеллана,
И острые, как жала сотен ос, созвездия Сатурна
И Урана, и если бы не этот первый снег,
Сменивший многоточие на негу, то я б не посылал
Тебе ответ, и дважды не входил бы в ту же реку.
Чернила распадаются теплом на белую бумагу
У камина – так долго вместе строили свой дом,
Что порознь расходиться только мирно.
А значит – это тоже ерунда, достойная не Нестора,
А Моськи: какие-то забытые слова да крохи
Бутерброда из авоськи.
* * *
бороздой на щеке слеза,
не гнедой, вороной пока,
но не надо входить в азарт:
сюрреал, постмодерн, поп-арт
не концепт, а слюна во рту,
не рецепт, просто крест на лбу,
чёрный крест, ибо сам ты – пыль,
в монастырь, командор, в монастырь
даже если она не дала,
липка боль, как в дупле – смола,
на рожон, ибо рожь – суха,
субпродукты, они ж – потроха
ну а если свести всё в круг,
и первичен не свет, а звук,
пусть простит можжевеловый куст
всех, лишённых и глаз, и уст
* * *
Не надо, Хайдеггер, грозить потенциалом
Провинциальным нам, сидящим у вокзалов,
В надежде хоть бы раз исчезнуть с полустанка,
Пока мигает ВАЗ и крутится баранка,
Ведь наше бытие (не вещи и не деньги)
Как точки в букве «ё», как флаги на шеренге,
Запутается в миг и скрутится, как узел,
А вазик всё стоит, чуть грозен, но не грузен.
И Хайдеггер, прости, вопросы в самом деле,
Нам лучше отложить, разлегшись на постели,
Вокзалы, знаешь сам, сменяют быстротечность
На басы «та-ра-рам» солдат, канувших в вечность,
И если б не кино в соседнем парк культуре,
То мы б уже давно дались литературе,
Но слово, знаешь сам, ещё не голос свыше,
И время не вернуть, коль плоть едва уж дышит.
* * *
кроликов расстреляют (завтра уже зима)
значит чудес не бывает (яма, окно, дыра)
кролики, словно дети, бегают по траве,
спутанной на рассвете, скомканной на губе
рыба хватает воздух жабрами, как мечту,
в мире детей и взрослых – где провести черту?
нет, не найти ответа леске, крючку, червю,
было такое лето, где ж я его найду?
Здравствуй, забытый порох (шорох дрожащих
рук), кроликов убивают (нет в мире скорбней мук)
* * *
Тристан и Изольда на корабле,
Ну прямо как в Тёплом Стане,
Когда любовался я девочкой
Б., засевшей на мягком диване,
Но, чтоб до конца, до седин, до
Берёз, но чтоб эта глина нам
Рот закрывала, такое, увы,
Испытать не пришлось –
Порвалось к утру одеяло.
Порвалось как парус, где ярус
Велик, где якорь упал в
Мелководье: Тристан
Захлебнулся, Изольда кричит
И льётся на волны снадобье.
Не надо романтики: школьные
Драмы, походы в музеи-кино
Фривольны, фригидны картиной
Без рамы, безвольны, как ход
В домино.
Евровидение
Когито эрго сум. Кончита сальсу пляшет.
Какой ты тугодум. Тебе из окон машут
Десятники колхоза, сотрудницы ОМОНа,
Да змейка варикоза мешает встать с дивана.
Платона идеалы и скепсис Давид Юма
Обнимут гладь квартала, зашторят окна
ГУМа, и нету правды в мире, пока ты спишь
В квартире, и Бога тоже нету, пока ты
Ждёшь газету.
Котлету из свинины волной
Микроволновой растопишь, словно льдину,
Закусишь двухлитровой, и жаль, что очень
Поздно свернуть на перепутье, и гроздья
Смеха грозны, как пары старой ртути.
© Дмитрий Песков, 2019.
© 45-я параллель, 2020.