Дмитрий
Мережковский

Addio, Napoli

Слабеет моря гул прощальный,

Как сонный шепот Нереид,

Напев далекий и печальный —

«Addio, Napoli» звучит...

Как тихий жертвенник, дымится

Везувий в светлой вышине,

Огонь краснеет при луне,

И белый дым над ним клубится...

Мне бесконечно дорога

Земля твоих цветущих склонов,

Сорренто с рощами лимонов,

О, золотые берега!..

Прохлада гротов – в полдень жаркий,

Где голубым огнем горит

Волна, кидая на гранит

Дрожащей влаги отблеск яркий,

Где камни скрыл подводный мох,

Где днем и ночью Океана

В глубокой бездне слышен вздох,

Подобный музыке органа.

И в том, как шепчется трава,

И в том, как плачет непогода,

Хотел подслушать я, Природа,

Твои сердечные слова!

Искал я в ропоте потоков,

Искал в тиши твоих ночей

Еще не понятых намеков,

Твоей души, твоих речей...

Теперь ты кажешься мне сказкой,

Сорренто! Север впереди...

Но шепчет Юг с последней лаской:

«Не уходи, не уходи!»

Слабеет моря гул прощальный,

Как сонный шепот Нереид,

Напев далекий и печальный:

«Addio, Napoli» звучит...

1891, Неаполь

De Profundis

(Из дневника)

   ...В те дни будет такая скорбь,

  какой не было от начала творения,

  которое сотворил Бог, даже доныне,

  и не будет. И если бы Господь не

  сократил тех дней, то не спаслась

  бы никакая плоть. (Ев. Марка,

  гл. XIII, 19, 20).

          I

      УСТАЛОСТЬ

Мне самого себя не жаль.

  Я принимаю все дары Твои, о, Боже.

Но кажется порой, что радость и печаль,

  И жизнь, и смерть - одно и то же.

Спокойно жить, спокойно умереть -

  Моя последняя отрада.

  Не стоит ни о чем жалеть,

И ни на что надеяться не надо.

  Ни мук, ни наслаждений нет.

Обман - свобода и любовь, и жалость.

В душе - бесцельной жизни след -

Одна тяжелая усталость.

         II

    DE PROFUNDIS*

Из преисподней вопию

Я, жалом смерти уязвленный:

Росу небесную Твою

Пошли в мой дух ожесточенный.

Люблю я смрад земных утех,

Когда в устах к Тебе моленья -

Люблю я зло, люблю я грех,

Люблю я дерзость преступленья.

Мой Враг глумится надо мной:

«Нет Бога: жар молитв бесплоден».

Паду ли ниц перед Тобой,

Он молвит: «Встань и будь свободен».

Бегу ли вновь к Твоей любви,-

Он искушает, горд и злобен:

«Дерзай, познанья плод сорви,

Ты будешь силой мне подобен».

Спаси, спаси меня! Я жду,

Я верю, видишь, верю чуду,

Не замолчу, не отойду

И в дверь Твою стучаться буду.

Во мне горит желаньем кровь,

Во мне таится семя тленья.

О, дай мне чистую любовь,

О, дай мне слезы умиленья.

И окаянного прости,

Очисти душу мне страданьем -

И разум темный просвети

Ты немерцающим сияньем!

* Из глубины [взываю к Тебе, Господи]

(лат.) - Псалом 129, 1.

1892

Dies Irae

Люди, опомнитесь! Вот она – смерть!

Вот она, страшная, кроткая, вечная.

Тайна над вами – небесная твердь,

Тайна в сердцах ваших – жизнь бесконечная…

Ваше проклятье – бессмысленный труд,

Стадо слепое – толпа ваша грязная...

Скука, безумье, обжорство и блуд,

Жизнь ваша – смерть безобразная!..

В небе звучит громовая труба,

В темной земле мертвецы содрогаются,

Полные тлена зияют гроба,

Очи для вечного дня разверзаются.

Как же нам стать пред лицом Судии,

Солнцу подобного, грозно-великого?

Как же подымешь ты очи твои,

Полные мрака и ужаса дикого?

Люди, опомнитесь!.. Дети Отца,

Страшного Бога, судить вас грядущего,

Не отвращайте от Света лица,

Я заклинаю вас именем Сущего!..

Конец 1893

Morituri

Мы бесконечно одиноки,

Богов покинутых жрецы.

Грядите, новые пророки!

Грядите, вещие певцы,

Еще неведомые миру!

И отдадим мы нашу лиру

Тебе, божественный поэт...

На глас твой первые ответим,

Улыбкой первой твой рассвет,

О, Солнце, будущего, встретим,

И в блеске утреннем твоем,

Тебя приветствуя, умрем!

«Salutant, Caesar Imperator,

Te morituri». Весь наш род,

Как на арене гладиатор,

Пред новым веком смерти ждет.

Мы гибнем жертвой искупленья,

Придут иные поколенья.

Но в оный день, пред их судом,

Да не падут на нас проклятья:

Вы только вспомните о том,

Как много мы страдали, братья!

Грядущей веры новый свет,

Тебе от гибнущих привет!

1905

Stabat mater

На Голгофе, Матерь Божья,

Ты стояла у подножья

Древа Крестного, где был

Распят Сын Твой, и, разящий,

Душу Матери скорбящей

Смертной муки меч пронзил.

Как Он умер, Сын Твой нежный,

Одинокий, безнадежный,

Очи видели Твои...

Не отринь меня, о Дева!

Дай и мне стоять у Древа,

Обагренного в крови,

Ибо видишь — сердце жаждет

Пострадать, как Сын Твой страждет.

Дева дев, родник любви,

Дай мне болью ран упиться,

Крестной мукой насладиться,

Мукой Сына Твоего;

Чтоб, огнем любви сгорая,

И томясь, и умирая,

Мне увидеть славу рая

В смерти Бога моего.

1899

А. В. Половцову

Поклонник Муз и чистых Граций,

Я жду тебя под сень дубов,

Пушистых елей и акаций,

Как Мецената ждал Гораций —

Во мгле Тибурских вечеров.

Одни за чаем на балконе

Мы можем в сельской тишине

Поговорить о Парфеноне,

О Половецкой старине.

Беседы гневным восклицаньем

Здесь Боборыкин не прервет, —

Лишь стадо мирное с мычаньем

В полях темнеющих пройдет.

И в светлом сумраке лампады

Мы снова вызовем с тобой,

Полны задумчивой отрады, —

Святые призраки Эллады,

Земли, обоим нам родной.

Июнь 1894

Аллах и Демон

...В начале не было ни солнца, ни планет,

И над вселенною от края и до края,

Как вечная заря, могучий ровный свет

Без тени, без лучей горел, не угасая.

Как пыль разбитых волн, как смерч, как ураган

Над миллионами теснились миллионы

Бесплотных ангелов, и в светлый океан

Их огнекрылые сливались легионы.

Как в бурю грозный гул взволнованных лесов,

Гремело: «Свят, свят, свят!» – со всех концов вселенной,

И бездны вторили той песне вдохновенной.

Но вдруг над сонмами сияющих духов

Промчалась весть о том, что в недрах ночи темной

Задумал Бог создать какой-то мир огромный,

Каких-то маленьких, страдающих людей, —

Страдающих... увы, как мрачно, как сурово,

Каким предчувствием неведомых скорбей

На небе в первый раз звучало это слово!..

С поникшей головой, с покорностью в очах,

Полны томительным отчаяньем и страхом,

Безмолвно ангелы стояли пред Аллахом.

Когда же издали в испуганных рядах

Благоговейное промчалось: «Аллилуйя!»

Так стыдно в этот миг, так больно стало мне,

Что на Всевышнего восстал я, негодуя,

И ропот мой пред ним раздался в тишине;

Я видел в будущем обиды и страданья

Всех этих трепетных, беспомощных людей,

Я понял их печаль, я слышал их рыданья, —

И пламя жалости зажглось в груди моей.

Любовь великая мне сердце наполняла,

Любовь меня звала, – и я покорно шел,

На Всемогущего я рать мою повел

За мир, за бедный мир, и битва запылала...

И дрогнул в небесах сияющий престол —

Я говорил себе: отдам я жизнь мою,

Но жалкий мир людей создать я не позволю

И человечество пред Богом отстою!

О пусть я ныне пал, низверженный громами,

Пускай тройная цепь гнетет меня к земле

И грудь изрезана глубокими рубцами,

И выжжено клеймо проклятья на челе, —

Еще мой гордый дух в борьбе не утомился,

Еще горит во мне великая любовь,

И будущность – за мной, и я воскресну вновь, —

Я пал, но не сражен, я пал, но не смирился!

Не я ли пробудил могучий гнев в сердцах,

Не я ли в них зажег мятежный дух свободы?

Под знаменем моим сбираются народы:

Я цепи их разбил, – и мир в моих руках!

Придите же ко мне, страдающие братья, —

И я утешу вас, и на груди моей

Найдете вы приют от Божьего проклятья:

Придите все ко мне, – я заключу в объятья

Моих измученных, обиженных детей!

Восстаньте, племена, как волны пред грозою,

Как тучи темные, наполним мы весь мир,

Необозримою, бесчисленной толпою

Покроем небеса и омрачим эфир.

Так много будет нас, что крики, вопли, стоны

Все гимны ангелов на небе заглушат, —

И язвы грешников им воздух отравят,

И в черной копоти померкнут их короны.

Дождемся, наконец, мы радостного дня:

И задрожит Аллах, и разобьет скрижали,

Поймет, что за любовь, за правду мы восстали,

И он простит людей, и он простит меня.

Как будут там, в раю, блаженны наши слезы,

Там братья-ангелы придут нас обнимать

И кровь из наших ран с любовью вытирать

Краями светлых риз, и пурпурные розы

С блестящих облаков на грешников кидать.

Как утренняя тень, исчезнет наше горе,

И небо, и земля тогда сольются вновь

В одну великую безгрешную любовь,

Как в необъятное сияющее море...

1886

Альбатрос

Во время плаванья, когда толпе матросов

Случается поймать над бездною морей

Огромных белых птиц, могучих альбатросов,

Беспечных спутников отважных кораблей, —

На доски их кладут: и вот, изнемогая,

Труслив и неуклюж, как два больших весла,

Влачит недавний царь заоблачного края

По грязной палубе два трепетных крыла.

Лазури гордый сын, что бури обгоняет,

Он стал уродливым и жалким, и смешным,

Зажженной трубкою матрос его пугает

И дразнит с хохотом, прикинувшись хромым.

Поэт, как альбатрос, отважно, без усилья,

Пока он – в небесах, витает в бурной мгле;

Но исполинские, невидимые крылья

В толпе ему ходить мешают по земле.

1885

Амалии

Ты — горящий, устремленный,

В темноте открытый глаз.

От руды неотделенный

И невспыхнувший алмаз.

Ты — стесненное ножнами

Пламя острого меча.

Пред святыми образами

Незажженная свеча.

Но не бойся: многоцветный,

Загорится твой алмаз.

Первой бледности рассветной

Не пропустит жадный глаз.

В Змея темного вопьется

Пламя светлое меча,

И пред Господом зажжется

Негасимая свеча.

Ты откроешь ли мне душу,

Как цветок — ночной росе.

Хочешь — сны твои нарушу?

Хочешь — спи и будь как все?

Всем, кто спит,— видений сладость,

Сонный плач и сонный смех,

Но божественная радость

Пробужденья — не для всех.

Ты не можешь? Ты не смеешь?

Берегись же: так уснешь,

Что проснуться не успеешь,

Жизнь без жизни проживешь.

Ты едва открыла очи.

Да иль нет? Ответь. Я жду.

Нет? Ну, что же, доброй ночи,

Спи спокойно. Я уйду.

1907, Париж

Ариванза

Милый друг, я тебе рассказать не могу,

Что за пламень сжигает мне грудь:

Запеклись мои губы, дышать тяжело,

Посмотрю ль я на солнце — мне больно:

Мое солнце, мой свет, моя жизнь

Для меня никогда не блеснут.

Я дрожу, я слабею, увы,—

Как мы жалки — бессильные девы!

Я себе говорила: мой путь лучезарен,

Он усеян гирляндами лотосов белых,—

Но под лотосом белым — о горе!— таилось

Ядовитое жало змеи,

И была та змея — роковая любовь!

Не лучи ли далекой луны,

Что бесстрастно-холодным сияньем

Так чаруют, так нежат,

Не они ль эту страсть

В моем сердце зажгли?

Мне сегодня вечерней прохлады

Ветерок не принес:

Отягчен ароматом цветов,

Как огонь, он обжег мне лицо...

Ты, один только ты, мой владыка,

Покорил мою волю, наполнил мне душу,

Победил, обессилил меня!

Что мне делать?.. Едва на ногах я стою...

Вся дрожу, помутилось в очах...

И мне страшно, мне тяжко, как будто пред смертью!..

1886

Белая ночь

Столица ни на миг в такую ночь не дремлет:

Едва вечерняя слетает полутьма,

Как снова бледная заря уже объемлет

На небе золотом огромные дома.

Как перья, облаков прозрачные волокна

Сквозят, и на домах безмолвных и пустых

Мерцают тусклые завешенные окна

Зловещей белизной, как очи у слепых,

Всегда открытые безжизненные очи.

Уходит от земли светлеющая твердь.

В такие белые томительные ночи —

Подобен мраку свет, подобна жизни смерть.

Когда умолкнет все, что дух мой возмущало,

Я чувствую, что есть такая тишина,

Где радость и печаль в единое начало

Сливаются навек, где жизни смерть равна.

12 мая 1893

С.-Петербург

Блажен, кто цель избрал...

Блажен, кто цель избрал, кто вышел на дорогу

И мужеством бойца и верой наделен,

Кто бросился стремглав в житейскую тревогу,

Кто весь насущною заботой поглощен.

Волнуем злобой дня, в работе торопливой

Он поневоле чужд сомнений роковых,

И некогда ему отыскивать пытливо

Заветного ключа вопросов мировых.

Со знаменем в руках вступая в бой кровавый,

Он может ранами гордиться пред толпой,

Он может совершить свой подвиг величавый

И на виду у всех погибнуть, как герой,

Погибнуть, как орел, что гордо умирает,

Пернатою стрелой пронзенный в облаках,

И гаснущий зрачок на солнце устремляет,

Встречая свой конец в родимых небесах.

Но горек твой удел, мечтатель бесполезный:

Не нужен никому, от жизни ты далек.

И, трепетно склонясь над сумрачною бездной

Неразрешимых тайн, ты вечно одинок...

Струной, надорванной мучительным разладом,

Твой каждый чуткий нерв болезненно дрожит,

И каждый твой порыв неотразимым ядом

Сомнений роковых в зародыше убит.

В бездействии прожив, погибнешь ты бесцельно…

Не тронет никого твой заунывный плач,

Не в силах ничему отдаться нераздельно, —

Ты сам своей душе – безжалостный палач.

Порой ты рвешься вдаль, надеждой увлеченный,

Но воля скована тяжелым, мертвым сном:

Ты недвижим, – как труп, в бессилье роковом,

Ты жив, – как заживо в могилу погребенный.

Хотя бы вечностью влачился каждый миг,

Из гроба вырваться на волю не пытайся;

Не вылетит из уст ни жалоба, ни крик, —

Молчи и умирай, терпи и задыхайся.

1884

Бог

О Боже мой, благодарю

За то, что дал моим очам

Ты видеть мир, Твой вечный храм,

И ночь, и волны, и зарю...

Пускай мученья мне грозят,-

Благодарю за этот миг,

За все, что сердцем я постиг,

О чем мне звезды говорят...

Везде я чувствую, везде,

Тебя Господь,- в ночной тиши,

И в отдаленнейшей звезде,

И в глубине моей души.

Я Бога жаждал - и не знал;

Еще не верил, но любя,

Пока рассудком отрицал,-

Я сердцем чувствовал Тебя.

И Ты открылся мне: Ты - мир.

Ты - все. Ты - небо и вода,

Ты - голос бури, Ты - эфир,

Ты - мысль поэта, Ты - звезда...

Пока живу - Тебе молюсь,

Тебя люблю, дышу Тобой,

Когда умру - с Тобой сольюсь,

Как звезды с утренней зарей.

Хочу, чтоб жизнь моя была

Тебе немолчная хвала.

Тебя за полночь и зарю,

За жизнь и смерть - благодарю!..

1899

Больной

День ото дня все чаще и грустнее

Я к зеркалу со страхом подхожу,

И как лицо мое становится бледнее,

Как меркнет жизнь в очах, внимательно слежу.

Взгляну ли я в окно, – на даль полей и неба

Ложится тусклое, огромное пятно;

И прежний сладкий вкус вина, плодов и хлеба

Я позабыл уже давно...

При звуках детского пленительного смеха

Мне больно; и порой в глубокой тишине

Людские голоса каким-то дальним эхом

Из ближней комнаты доносятся ко мне.

В словах друзей моих ловлю я сожаленье,

Я вижу, как со мной им трудно говорить,

Как в их неискреннем холодном утешенье

Проглядывает мысль: «Тебе недолго жить!»

А между тем я умереть не в силах:

Пока есть капля крови в жилах,

Я слишком жить хочу, я не могу не жить!

Пускай же мне грозят борьба, томленье, муки

И после приступов болезни роковой —

Дни, месяцы, года тяжелой мертвой скуки, —

Я все готов терпеть с покорностью немой,

Но только б у меня навек не отнимали

Янтарных облаков и бесконечной дали;

Но только б не совсем из мира я исчез,

И только б иногда мне посмотреть давали

На маленький клочок лазуревых небес!

1885

Будущий Рим

Рим - это мира единство: в республике древней - свободы

   Строгий языческий дух объединял племена.

Пала свобода,- и мудрые Кесари вечному Риму

   Мыслью о благе людей вновь покорили весь мир.

Пал императорский Рим, и во имя Всевышнего Бога

   В храме великом Петра весь человеческий род

Церковь хотела собрать. Но, вослед за языческим Римом,

   Рим христианский погиб: вера потухла в сердцах.

Ныне в развалинах древних мы, полные скорби, блуждаем.

   О, неужель не найдем веры такой, чтобы вновь

Объединить на земле все племена и народы?

   Где ты, неведомый Бог, где ты, о, будущий Рим?

1891

Бумажные цветы

На ограде церковной

Божьей Матери лик

И с улыбкой любовной,

И с печалью поник.

Равнодушные лица,

Пыль, и говор, и зной...

Шумно бредит столица,

Воздух пахнет весной.

Распускаются почки...

Над тобой, образок,

Из бумаги цветочки —

Неискусный венок,

Слабо ветром волнуем...

И на нем, горячи,

Чуть дрожат поцелуем

Золотые лучи.

Что Царице Небесной,

Что Тебе, мой Творец,

Дар любви неизвестной —

Этот скудный венец?

Но на миг я забылся,

Зло я людям простил:

Кто-то здесь и молился,

И страдал, и любил.

Пыльный венчик дороже

Всех душистых цветов...

О, помилуй нас, Боже,

Твоих грешных рабов!

10 мая 1893, С.-Петербург

В Альпах

Я никогда пред вечной красотою

Не жил, не чувствовал с такою полнотою.

Но все мне кажется, что я не на земле,

Что я перенесен на чуждую планету:

Я верить не могу такой прозрачной мгле,

Такому розовому свету;

И верить я боюсь, чтоб снеговой обвал

Так тяжело ревел и грохотал,

Что эти пропасти так темны,

Что эти груды диких скал

Так подавляюще огромны;

Не верю, чтобы мог я видеть пред собой

Такой простор необозримый,

Чтоб небо вспыхнуло за черною горой

Серебряной зарей —

Зарей луны еще незримой,

Что в темно-синей вышине —

Такая музыка безмолвия ночного,

И не доносится ко мне

В глубокой тишине

Ни шороха, ни голоса земного:

Как будто нет людей, и я совсем один,

Один – лицом к лицу с безвестными мирами,

В кругу таинственно мерцающих вершин,

Заброшен в небеса среди пустых равнин,

Покрытых вечными снегами

И льдами дремлющих лавин...

О, пусть такой красе не верю я, как чуду;

Но что бы ни было со мной —

Нигде и никогда, ни перед чьей красой —

Я этой ночи не забуду.

1885, Юнгфрау

В борьбе на жизнь и смерть не сдамся я врагу!...

В борьбе на жизнь и смерть не сдамся я врагу!

Тебе, наш рок-палач, ни одного стенанья

И ни одной слезы простить я не могу

За все величье мирозданья.

Нет! капля первая всей крови пролитой

Навек лицо земли позором осквернила —

И каждый василек на ниве золотой

И в небе каждый луч светила!

К чему мне пурпур роз и трели соловья,

И тишина ночей с их девственною лаской?..

Ужель ты прячешься, природа, от меня

Под обольстительною маской?

Ужель бесчувственна, мертва и холодна,

Ты лентой радуги и бархатной листвою,

Ты бриллиантами созвездий убрана

И нарумянена зарею,

Чтоб обмануть меня, нарядом ослепить

И скрыть чудовищность неправды вопиющей,

Чтоб убаюкать мысль и сердце покорить

Красой улыбки всемогущей,

Чтоб стал я вновь рабом, смирясь и позабыв

Все язвы нищеты, все ужасы разврата

И негодующий и мстительный порыв

За брата, гибнущего брата!..

Декабрь 1883

В лесу

Дремлют полною луной

Озаренные поляны.

Бродят белые туманы

Над болотною травой.

Мертвых веток черный ворох,

Бледных листьев слабый лепет,

Каждый вздох и каждый шорох

Пробуждают в сердце трепет.

Ночь под ярким блеском лунным

Холодеющая спит,

И аккордом тихоструйным

Ветерок не пролетит.

Неразгаданная тайна -

В чащах леса... И повсюду

Тишина - необычайна.

Верю сказке, верю чуду...

1893

В моей душе – ни трепета, ни звука...

В моей душе – ни трепета, ни звука,

И ни одной слезы в моих очах.

Еще дрожать за эту жизнь?.. О скука!

За эту жизнь! О малодушный страх.

Я радуюсь порывам сладострастья,

Усталости, и голоду, и сну,

Страх смерти тонет в них и жажда счастья.

Они приносят мрак и тишину.

Но сердце мне, как тяжесть, давит время,

И каждый день прошедший, каждый миг

Все прибавляет, отягчает бремя,

Под ношею согбенный, я поник.

Покой в душе, как в доме опустелом...

И жизнь моя, как пыль в немых гробах:

Что было некогда прекрасным телом,

Теперь – безмолвный и холодный прах.

25 мая 1893, Луга

В небе, зеленом, как лед...

В небе, зеленом, как лед,

Вешние зори печальней.

Голос ли милый зовет?

Плачет ли колокол дальний?

В небе — предзвездная тень,

В сердце — вечерняя сладость.

Что это, ночь или день?

Что это, грусть или радость?

Тихих ли глаз твоих вновь,

Тихих ли звезд ожидаю?

Что это в сердце — любовь

Или молитва — не знаю.

1909

В полях

Зданья, трубы, кресты колоколен —

Все за мной исчезает вдали;

Свежий воздух – прозрачен и волен,

Напоен ароматом земли.

И скользят, как жемчужная пена,

Облака из-за дальних холмов

Над стогами пахучего сена,

Над каймой темно-синих дубров.

И стада отдыхают лениво

На душистом ковре муравы;

Над болотами стаей крикливой

Из высокой и влажной травы,

Где блестят бирюзой незабудки

Под огромным листом лопуха, —

Подымаются дикие утки...

Чуть доносится крик петуха,

И дымок деревушки далекой

Улетает в безбрежный простор,

Что подернут слегка поволокой,

Как мечтательный, вдумчивый взор.

Все вокруг для меня так знакомо,

Словно путник из чуждых краев,

Я вернулся под родственный кров

Вечно милого, старого дома.

И лучи светозарного дня,

Чистоты целомудренной полны,

В мою грудь проникают, как волны,

Как поток голубого огня,

Чтоб ее с вышины безграничной

Целым морем сиянья облить,

Чтобы душу от пыли столичной

Мне струями лазури омыть.

1884

В путь, скорее в далекий, неведомый путь!...

В путь, скорее в далекий, неведомый путь!

Жаждет сердце мое беспредельной лазури.

И глаза, и лицо, и горячую грудь

Я открою навстречу несущейся бури.

Дальше, дальше!.. Пускай ураганом летят

Степи, волны, леса, города и селенья.

Все, что было мне мило, умчится назад,

Я забыться хочу в этом вихре движенья!

Дальше, дальше!.. В лучах заходящего дня

Широко предо мною мой путь золотится...

Ни вражда, ни любовь не удержат меня, —

Я лечу, я лечу, как свободная птица!

1886

В сияньи бледных звезд, как в мертвенных очах...

В сияньи бледных звезд, как в мертвенных очах -

Неумолимое, холодное бесстрастье;

Последний луч зари чуть брезжат в облаках,

Как память о минувшем счастьи.

Безмолвным сумраком полна душа моя:

Ни страсти, ни любви с их сладостною мукой, -

Все замерло в груди... лишь чувство бытия

Томит безжизненною скукой.

1887

В сумерки

Был зимний день; давно уже стемнело,

Но в комнату огня не приносили;

Глядело в окна пасмурное небо,

Сырую мглу роняя с вышины,

И в стекла ударяли хлопья снега,

Подобно стае белых мотыльков;

В вечерней мгле багровый свет камина

Переливался теплою волной

На золотой парче японских ширм,

Где выступал богатый арабеск

Из райских птиц, чудовищных драконов,

Летучих рыб и лилий водяных.

И надо всем дыханье гиацинтов

В таинственной гармонии слилось

С бледно-лазуревым отцветом шелка

На мебели причудливо роскошной;

И молча ты лежала предо мной,

И, уронив любимый том Кольриджа

На черный мех пушистого ковра,

Вся бледная, но свежая, как ландыш,

Вся в кружево закутанная, грелась

Ты в розовом мерцании камина;

И я шептал, поникнув головой:

«О для чего нам не шестнадцать лет,

Чтоб мы могли обманывать друг друга

Надеждами на вечную любовь!

О для чего я в лучшие мгновенья

Так глубоко, так больно сознаю,

Что этот луч открывшегося неба,

Как молния, потухнет в море слез!

Ты так умна: к чему же лицемерить?

Нам не помогут пламенные клятвы.

Мы сблизились на время, как и все,

Мы, как и все, случайно разойдемся:

Таков судьбы закон неумолимый.

День, месяц, год,— каков бы ни был срок,—

Любовь пришла, любовь уйдет навеки...

Увы, я знаю всё, я всё предвижу,

Но отвратить удара не могу,—

И эта мысль мне счастье отравляет.

Нет, не хочу я пережить мгновенье,

Что навсегда должно нас разлучить.

Ты всё простишь, ты всё поймешь — я знаю,—

Услышь мою безумную мольбу!..»

Тогда с порывом ласки материнской

К себе на грудь меня ты привлекла

И волосы так нежно целовала,

И гладила дрожащею рукой.

И влага слез, твоих горячих слез,

Как теплый дождь, лицо мне орошала,

И говорил я в страстном забытье:

«Услышь мою безумную мольбу:

В урочный миг, как опытный художник,

Ты заверши трагедию любви,

Чтоб кончилась она не пошлым фарсом,

Но громовым, торжественным аккордом:

Лишь только тень тоски и пресыщенья

В моих чертах заметишь ты впервый,—

Убей меня, но так, чтоб без боязни,

С вином в бокале, весело шутя,

Из милых рук я принял яд смертельный.

И на твоей груди умру я тихо,

Усну навек, беспечно, как дитя,

И перелью в последнее лобзанье

Последний пламень жизни и любви!..»

1884

В темных росистых ветвях встрепенулись веселые птицы...

В темных росистых ветвях встрепенулись веселые птицы;

Ласточки в небо летят с щебетаньем приветным,

В небо, что тихо наполнилось светом денницы,

Словно глубокая чаша – вином искрометным.

И вот в победной багрянице

Блеснуло солнце в облаках,

Как триумфатор в колеснице

На огнедышащих конях.

Все, что живет, в это утро – светло и беспечно,

Ропщет один лишь поток, от мятежного горя усталый,

И, как титан Прометей, безответные скалы

Он оглашает рыданьем и жалобой вечной.

Май 1888, Боржом

В царстве солнца и роз я мечтал отдохнуть...

В царстве солнца и роз я мечтал отдохнуть,

Здесь дышала легко беззаботная грудь...

Вдруг неслышно мелькнул бледный призрак за мной, —

Он мне в очи глядел, он кивал головой.

Наклонившись ко мне, стал он тихо шептать:

«Я с тобою, мой друг, я с тобою опять!..

Мне, угрюмой тоске, обречен навсегда,

Ты не в силах бежать от меня никуда:

День и ночь по следам я гналась за тобой —

В небесах – облачком, в море – грозной волной;

Я – подруга твоя, – и в объятьях моих

Охраню я тебя от лобзаний чужих:

Я, как черная мгла, как дыхание бурь,

Омрачу небеса и морскую лазурь!»

1883

В этот вечер горячий, немой и томительный...

В этот вечер горячий, немой и томительный

Не кричит коростель на туманных полях;

Знойный воздух в бреду засыпает мучительно,

И болезненной сыростью веет в лесах;

Там растенья поникли с неясной тревогою,

Словно бледные призраки в дымке ночной...

Промелькнет только жаба над мокрой дорогою,

Прогудит только жук на опушке лесной.

В душном, мертвенном небе гроза собирается,

И боится природа, и жаждет грозы.

Непонятным предчувствием сердце сжимается

И тоскует и ждет благодатной слезы...

1887

Вдруг

Иногда бывает так скучно,

Что лучше бы на свет не смотреть,

Как в подземном склепе, душно,

И мысль одна: умереть!

Может быть, России не будет, —

Кто это понял до дна?

Разве душа забудет,

Разве забыть должна?

И вдруг все меняется чудно,

Сердце решает: «пусть!»

И легко все, что было так трудно,

И светла, как молитва, грусть.

Кто сотрет главу Змия, —

Знаю, веря, любя.

Только из рук Господних, Россия,

Только из них мы примем тебя!

1928

Ведут дороги длинные...

Ведут дороги длинные

Меж каменных оград,

Сквозь рощи апельсинные —

Эдема вечный сад.

Кругом – благоухание

Бесчисленных плодов,

И теплое дыхание,

И сырость парников.

Ручьи лепечут звонкие...

И солнце в тихий лес

Сквозит сквозь щели тонкие

В соломенный навес —

Под эти крыши зимние,

Где нежатся плоды...

Зимой гостеприимные

Лимонные сады...

Сорренто безмятежное,

В дремотной тишине

Так тускло солнце нежное,

Подобное луне,

В твоих садах единственных

И памятных навек,

Как в сумерках таинственных

На дне глубоких рек.

Не водоросли чудные,

На стенах травы спят,

Их нити изумрудные,

Как волосы, висят,

Блестят росой холодною...

А там, в сыром углу,

Как будто сквозь подводную,

Загадочную мглу, —

Под кущей благовонною —

От всех людей далек —

Пред бледною Мадонною

Мерцает огонек.

Здесь молит – ненасытное, —

Здесь верит сердце вновь

В блаженство первобытное

И в райскую любовь.

1896

Везувий

Глубоко тонуть ноги в теплом пепле,

И ослепительно, как будто солнцем

Озарена, желтеет сера. К бездне

Я подошел и в кратер заглянул:

Горячий пар клубами вырывался...

Послышались тяжелые удары,

Подземный гром и гул, и клокотанье...

Сверкнул огонь!..

Привет тебе, о древний,

Великий Хаос, Праотец вселенной!

Я счастлив тем, что нет в душе смиренья

Перед тобой, слепая власть природы!..

Меня стереть с лица земли ты можешь,

Но все твое могущество – ничто

Перед одной непобедимой искрой,

Назло богам зажженной Прометеем

В моем свободном сердце!..

Я здесь стою, никем не побежденный,

И, к небесам подняв чело,

Тебя ногами попираю,

О древний Хаос, Праотец вселенной!

1891

Венеция

Прощай, Венеция! Твой Ангел блещет ярко

На башне городской, и отдаленный звон

Колоколов Святого Марка

Несется по воде, как чей-то тихий стон.

Люблю твой золотой, твой мраморный собор,

На сон, на волшебство, на вымысел похожий,

Народной площади величье и простор

И сумрак галерей в палаццо древних Дожей,

Каналы узкие под арками мостов

И ночью в улице порою звук несмелый

Ускоренных шагов;

Люблю я мрамор почернелый

Твоих покинутых дворцов,

Мадонны образок с лампадой одинокой

Над сваями, в немых лагунах Маломокко,

Где легче воздуха прозрачная вода:

Она живет, горит, и дышит, и синеет,

И, словно птица, в ней гондола, без следа,

Без звука, — черная, таинственная реет.

1891

Веселые думы

Без веры давно, без надежд, без любви,

О странно веселые думы мои!

Во мраке и сырости старых садов -

Унылая яркость последних цветов.

1912

Весеннее чувство

С улыбкою бесстрастия

   Ты жизнь благослови:

Не нужно нам для счастия

   Ни славы, ни любви,

Но почки благовонные

   Нужны,- и небеса,

И дымкой опушенные

   Прозрачные леса.

И пусть все будет молодо,

   И зыбь волны, порой,

Как трепетное золото,

   Сверкает чешуей.

Как в детстве, все невиданным

   Покажется тогда

И снова неожиданным -

   И небо, и вода,

Над первыми цветочками

   Жужжанье первых пчел,

И с клейкими листочками

   Березы тонкий ствол.

С младенчества любезное,

   Нам дорого - пойми -

Одно лишь бесполезное,

   Забытое людьми.

Вся мудрость в том, чтоб радостно

   Во славу Богу петь.

Равно да будет сладостно

   И жить, и умереть.

1893

Весна

Лучи, что из окна ко мне на стол упали,

Весенний гам и крик задорных воробьев,

На темной лестнице далекий звук рояли

Или лазурь небес, что ярко засияли

Там, меж кирпичных стен теснящихся домов, —

Вот все, что нужно мне для смутного волненья,

Когда бываешь рад, не ведая чему,

И хочется рыдать, и жаждешь вдохновенья,

Когда забыть готов суровую зиму.

Я счастлив только тем, что позабыл мученья,

Что все-таки мне мил и дорог Божий свет,

Что скоро будет май и зашумят дубравы,

Я счастлив, как дитя, тем, что мне двадцать лет,

Я счастлив без любви, без гордых дел и славы.

Ко мне, мечты, ко мне! В блистательный туман

Окутайте мне взор и дерзкий ум свяжите,

О повторите вновь божественный обман,

И чтоб я счастлив был, про счастье мне солгите!

1885

Весь этот жалкий мир отчаянья и муки...

Весь этот жалкий мир отчаянья и муки,

Земля и свод небес, моря и выси гор,

Все впечатления, все образы и звуки,

Весь этот пасмурный и тесный кругозор

Мне кажутся порой лишь грезою ничтожной,

Лишь дымкой легкою над бездной пустоты,

Толпою призраков, мелькающих тревожно,

И бредом тягостным болезненной мечты.

И сердце робкое сжимается тоскливо,

И жалко мне себя, и жалко мне людей,

Во власть покинутых судьбе несправедливой,

Во тьме блуждающих толпою сиротливой,

Природой-мачехой обиженных детей...

Негодование бессильно замирает,

И чувства нового рождается порыв,

И трепетную грудь высоко подымает

Какой-то нежности ласкающий прилив,

Какой-то жалости внезапное волненье,

Участие ко всем, кто терпит, как и я,

Тревогу тех же дум, такие же сомненья,

Кто так же изнемог под ношей бытия.

За горький их удел я полон к ним любовью,

Я все готов простить – порок, вражду и зло,

Готов пойти на казнь, чтоб сердце жаркой кровью,

Терзаемо за них, по капле истекло!..

1883

Вечер

Посвящ. С. Я. Надсону

Говорят и блещут с вышины

Зарей рассыпанные розы

На бледной зелени березы,

На темном бархате сосны.

По красной глине с тощим мохом

Бреду я скользкою тропой;

Струится вечер надо мной

Благоуханным, теплым вздохом.

Поникнув, дремлют тростники;

Сверкает пенистой пучиной,

Разбито вдребезги плотиной

Стекло прозрачное реки.

Колосья зреющего хлеба

Глядят с обрыва на меня;

Там колья ветхого плетня

Чернеют на лазури неба...

Уж пламень меркнувшего дня

Бледней, торжественней и тише...

Он подымается все выше...

. . . . . . . . . . . . . . . .

Погибший день, ты был ничтожен

И пуст, и мелочно-тревожен;

За что ж на тихий твой конец

Самой природою возложен

Такой блистательный венец?

1884

Вечерняя песнь

Склоняется солнце, кончается путь;

Ночлег недалеко – пора отдохнуть.

Хвала Тебе, Господи! Все, что Ты дал,

Я принял смиренно, – любил и страдал.

Страдать и любить я готов до конца

И знать, что за подвиг не будет венца.

Но жизнь непонятна, а смерть так проста;

Закройтесь же, очи, сомкнитесь, уста!

Не слаще ли сладкой надежды земной —

Прости меня, Господи! – вечный покой?

1923

Вечерняя песня

Следы забот, как иглы терний,

Оставил в сердце скорбный день.

Гори же, тихий свет вечерний,

Привет тебе, ночная тень!

Я жду с улыбкою блаженной,

Я рад тому, что жизнь пройдет,

Что все прекрасное — мгновенно,

Что все великое умрет.

Покой печальный и бесстрастье —

Удел того, кто мир постиг:

На миг — любовь, на миг и счастье,

Но сердцу — вечность этот миг.

Без упованья, без тревоги

От капли нектара вкушай,

И прежде, чем отнимут боги,

Ты кубок жизни покидай.

Любовь умрет, как луч заката.

Но память прошлое хранит,

И все, к чему уж нет возврата,

Душе навек принадлежит.

Да будет легким расставанье:

Ты мне, о солнце, подари

Еще последнее лобзанье,

Еще последний луч зари.

Я слышу в листьях слабый лепет,

Я слышу в море шепот струй:

Вот он — последний жизни трепет,

Любви последний поцелуй, —

И ты зашло, мое светило.

Тебя увижу ли я вновь?

Прости же все, что сердцу мило,

Прости, о солнце и любовь!

16 августа 1892

Возвращение

Глядим, глядим все в ту же сторону,

За мшистый дол, за топкий лес.

Вослед прокаркавшему ворону,

На край темнеющих небес.

Давно ли ты, громада косная,

В освобождающей войне,

Как Божья туча громоносная,

Вставала в буре и в огне?

О, Русь! И вот опять закована,

И безглагольна, и пуста,

Какой ты чарой зачарована,

Каким проклятьем проклята?

И все ж тоска неодолимая

К тебе влечет: прими, прости.

Не ты ль одна у нас родимая?

Нам больше некуда идти,

Так, во грехе тобой зачатые,

Должны с тобою погибать

Мы, дети, матерью проклятые

И проклинающие мать.

Возвращение

О, березы, даль немая,

Грустные поля...

Это ты, – моя родная,

Бедная земля!

Непокорный сын к чужбине,

К воле я ушел,

Но и там в моей кручине

Я тебя нашел.

Там у моря голубого,

У чужих людей

Полюбил тебя я снова

И еще сильней.

Нет! Не может об отчизне

Сердце позабыть,

Край родной, мне мало жизни,

Чтоб тебя любить!..

Теплый вечер догорает

Полный тихих грез,

Но заря не умирает

Меж ветвей берез.

Милый край, с улыбкой ясной

Я умру, как жил,

Только б знать, что не напрасно

Я тебя любил!

1891

Возьми бокал с вином, венок из роз одень...

Возьми бокал с вином, венок из роз одень,

Живи без помыслов, забот и упованья,

Как будто завтра смерть, как будто каждый день —

Последний день существованья...

1889

Волны

О если б жить, как вы живете, волны,

Свободные, бесстрастие храня,

И холодом, и вечным блеском полны!..

Не правда ль, вы - счастливее меня!

Не знаете, что счастье - ненадолго...

На вольную, холодную красу

Гляжу с тоской: всю жизнь любви и долга

Святую цепь покорно я несу.

Зачем ваш смех так радостен и молод?

Зачем я цепь тяжелую несу?

О, дайте мне невозмутимый холод

И вольный смех, и вечную красу!..

Смирение!.. Как трудно жить под игом,

Уйти бы к вам и с вами отдохнуть,

И лишь одним, одним упиться мигом,

Потом навек безропотно уснуть!..

Ни женщине, ни Богу, ни отчизне,

О, никому отчета не давать

И только жить для радости, для жизни

И в пене брызг на солнце умирать!..

Но нет во мне глубокого бесстрастья:

И родину, и Бога я люблю,

Люблю мою любовь, во имя счастья

Все горькое покорно я терплю.

Мне страшен долг, любовь моя тревожна.

Чтоб вольно жить - увы! я слишком слаб...

О, неужель свобода невозможна,

И человек до самой смерти - раб?

1892

Воля

Слышишь, где-то далеко

Плачет колокол?

Как душе моей легко

В одиночестве!

По неведомой тропе,

В бледных сумерках,

Ухожу к немой толпе

Скал нахмуренных

От врагов и от друзей.

В тихой пропасти, —

Только там, где нет людей,

Легче дышится...

В счастье друга не зови:

Молча радуйся.

Сердцу сладостней любви —

Воля дикая.

1897

Ворон

Эдгар По

Перевод

Погруженный в скорбь немую

и усталый, в ночь глухую,

Раз, когда поник в дремоте

я над книгой одного

Из забытых миром знаний,

книгой полной обаяний, –

Стук донесся, стук нежданный

в двери дома моего:

«Это путник постучался

в двери дома моего,

Только путник –

больше ничего».

В декабре – я помню – было

это полночью унылой.

В очаге под пеплом угли

разгорались иногда.

Груды книг не утоляли

ни на миг моей печали –

Об утраченной Леноре,

той, чье имя навсегда –

В сонме ангелов – Ленора,

той, чье имя навсегда

В этом мире стерлось –

без следа.

От дыханья ночи бурной

занавески шелк пурпурный

Шелестел, и непонятный

страх рождался от всего.

Думал, сердце успокою,

все еще твердил порою:

«Это гость стучится робко

в двери дома моего,

Запоздалый гость стучится

в двери дома моего,

Только гость –

и больше ничего!»

И когда преодолело

сердце страх, я молвил смело:

«Вы простите мне, обидеть

не хотел я никого;

Я на миг уснул тревожно:

слишком тихо, осторожно, –

Слишком тихо вы стучались

в двери дома моего...»

И открыл тогда я настежь

двери дома моего –

Мрак ночной, –

и больше ничего.

Все, что дух мой волновало,

все, что снилось и смущало,

До сих пор не посещало

в этом мире никого.

И ни голоса, ни знака –

из таинственного мрака...

Вдруг «»Ленора!» прозвучало

близ жилища моего...

Сам шепнул я это имя,

и проснулось от него

Только эхо –

больше ничего.

Но душа моя горела,

притворил я дверь несмело.

Стук опять раздался громче;

я подумал: «Ничего,

Это стук в окне случайный,

никакой здесь нету тайны:

Посмотрю и успокою

трепет сердца моего,

Успокою на мгновенье

трепет сердца моего.

Это ветер, –

больше ничего».

Я открыл окно, и странный

гость полночный, гость нежданный,

Ворон царственный влетает;

я привета от него

Не дождался. Но отважно, –

как хозяин, гордо, важно

Полетел он прямо к двери,

к двери дома моего,

И вспорхнул на бюст Паллады,

сел так тихо на него,

Тихо сел, –

и больше ничего.

Как ни грустно, как ни больно, –

улыбнулся я невольно

И сказал: «Твое коварство

победим мы без труда,

Но тебя, мой гость зловещий,

Ворон древний. Ворон вещий,

К нам с пределов вечной Ночи

прилетающий сюда,

Как зовут в стране, откуда

прилетаешь ты сюда?»

И ответил Ворон:

«Никогда».

Говорит так ясно птица,

не могу я надивиться.

Но казалось, что надежда

ей навек была чужда.

Тот не жди себе отрады,

в чьем дому на бюст Паллады

Сядет Ворон над дверями;

от несчастья никуда, –

Тот, кто Ворона увидел, –

не спасется никуда,

Ворона, чье имя:

«Никогда».

Говорил он это слово

так печально, так сурово,

Что, казалось, в нем всю душу

изливал; и вот, когда

Недвижим на изваяньи

он сидел в немом молчаньи,

Я шепнул: «Как счастье, дружба

улетели навсегда,

Улетит и эта птица

завтра утром навсегда».

И ответил Ворон:

«Никогда».

И сказал я, вздрогнув снова:

«Верно молвить это слово

Научил его хозяин

в дни тяжелые, когда

Он преследуем был Роком,

и в несчастье одиноком,

Вместо песни лебединой,

в эти долгие года

Для него был стон единый

в эти грустные года –

Никогда, – уж больше

никогда!»

Так я думал и невольно

улыбнулся, как ни больно.

Повернул тихонько кресло

к бюсту бледному, туда,

Где был Ворон, погрузился

в бархат кресел и забылся...

«Страшный Ворон, мой ужасный

гость, – подумал я тогда –

Страшный, древний Ворон, горе

возвещающий всегда,

Что же значит крик твой:

Никогда»?

Угадать стараюсь тщетно;

смотрит Ворон безответно.

Свой горящий взор мне в сердце

заронил он навсегда.

И в раздумьи над загадкой,

я поник в дремоте сладкой

Головой на бархат, лампой

озаренный. Никогда

На лиловый бархат кресел,

как в счастливые года,

Ей уж не склоняться –

никогда!

И казалось мне: струило

дым незримое кадило,

Прилетели Серафимы,

шелестели иногда

Их шаги, как дуновенье:

«Это Бог мне шлет забвенье!

Пей же сладкое забвенье,

пей, чтоб в сердце навсегда

Об утраченной Леноре

стерлась память – навсегда!..»

И сказал мне Ворон:

«Никогда».

«Я молю, пророк зловещий,

птица ты иль демон вещий,

Злой ли Дух тебя из Ночи,

или вихрь занес сюда

Из пустыни мертвой, вечной,

безнадежной, бесконечной, –

Будет ли, молю, скажи мне,

будет ли хоть там, куда

Снизойдем мы после смерти, –

сердцу отдых навсегда?»

И ответил Ворон:

«Никогда».

«Я молю, пророк зловещий,

птица ты иль демон вещий,

Заклинаю небом. Богом,

отвечай, в тот день, когда

Я Эдем увижу дальней,

обниму ль душой печальной

Душу светлую Леноры,

той, чье имя навсегда

В сонме ангелов – Ленора,

лучезарной навсегда?»

И ответил Ворон:

«Никогда».

«Прочь! – воскликнул я, вставая,

демон ты иль птица злая.

Прочь! – вернись в пределы Ночи,

чтобы больше никогда

Ни одно из перьев черных,

не напомнило позорных,

Лживых слов твоих! Оставь же

бюст Паллады навсегда,

Из души моей твой образ

я исторгну навсегда!»

И ответил Ворон:

«Никогда».

И сидит, сидит с тех пор он

там, над дверью черный Ворон,

С бюста бледного Паллады

не исчезнет никуда.

У него такие очи,

как у Злого Духа ночи,

Сном объятого; и лампа

тень бросает. Навсегда

К этой тени черной птицы

пригвожденный навсегда, –

Не воспрянет дух мой –

никогда!

1890

Все грезы юности и все мои желанья...

Все грезы юности и все мои желанья

Пред Богом и людьми я смело признаю;

И мне ни от кого не нужно оправданья,

И я ни перед кем в груди их не таю.

Я прав, когда живу и требую от жизни

Не только подвигов в борьбе за идеал,

Не только мук и жертв страдалице-отчизне,

Но и всего, о чем так страстно я мечтал:

Хочу я творчеством и знанием упиться,

Хочу весенних дней, лазури и цветов,

Хочу у милых ног я плакать и молиться,

Хочу безумного веселия пиров;

Хочу из нежных уст дыханья аромата

И смеха, и вина, и песен молодых,

И бледных ландышей, и пурпура заката, —

Всей дивной музыки аккордов мировых;

Хочу, – и не стыжусь той жажды упоений:

Она природою заброшена мне в грудь,

И красотой иных божественных стремлений

Я алчущей души не в силах обмануть.

«Живи для радости!» – какой-то тайный голос

Повсюду день и ночь мне ласково твердит;

Волна, и темный лес, и золотистый колос, —

«Живи для радости!» – мне тихо говорит.

Все грезы юности и все мои желанья

Пред Богом и людьми я смело признаю;

И мне ни от кого не нужно оправданья,

И я ни перед кем в груди их не таю.

1884

Все кончается смертью, все кончается сном...

Все кончается смертью, все кончается сном.

Буйных надежд истощил я отвагу...

Что-то устал я... ну-ка прилягу...

Все кончается смертью, все кончается сном.

Гроб – колыбель... теперь и потом...

Было и будет, будет и было...

Сердце любило, сердце забыло...

Все кончается смертью, все кончается сном.

1914

Герой, певец, отрадны ваши слезы...

Герой, певец, отрадны ваши слезы,

И ваша скорбь завидна, мудрецы:

Нетленный лавр, невянущие розы

Вам обовьют терновые венцы.

Светло горит звезда высокой цели;

Вам есть за что бороться и страдать,

И обо всем, что втайне вы терпели,

Должны века векам пересказать:

То выразят пленительные звуки

Певучих струн, иль славные дела.

Все назовут святыми ваши муки,

И загремит им вечная хвала.

Но там, в толпе, страдальцы есть иные,

Там скорби есть, терзающие грудь,

Безмолвные, как плиты гробовые,

Что не дают подняться и вздохнуть.

И много их, героев неизвестных,

Непризнанных, но твердых до конца,

Что не щадят в борьбе усилий честных

И падают, не требуя венца.

Их не смутит ни злоба, ни проклятья,

Они идут, как мученики шли

На смерть и казнь... Припомним же их, братья,

И руку к ним для крепкого пожатья,

Хотя на миг, протянем издали!

1883

Гимн красоте

Слава, Киприда, тебе, —

Нам – в беспощадной борьбе

Жизнь красотой озарившая,

Пеной рожденная,

Mиp победившая,

Непобежденная!

Из волны зеленой вышла ты, стыдливая,

И воздушна, как мечта,

Тела юного сверкала нагота

Горделивая!

Укротительница бурь,

Улеглась у ног твоих стихия злобная, —

Нектару подобная,

Вкруг тебя кипела, искрилась лазурь...

Как от розы – благовоние, —

Так от тела твоего

Веет силы торжество,

Счастье и гapмония!..

Все ты наполняешь, волны и эфир,

И как пахарь в ниву – семена несметные,

Ты бросаешь в мир

Солнца искрометные!..

Ступишь – пред тобою хаос усмиряется,

Взглянешь – и ликует вся земная тварь,

Сам Тучегонитель, Громовержец-царь

Пред тобой склоняется...

Все тебе подвластно, все – земля и твердь;

Ты одной улыбкой нежною,

Безмятежною

Побеждаешь Смерть!

Слава, Киприда, тебе, —

Нам в беспощадной борьбе

Жизнь красотой озарившая,

Пеной рожденная,

Мир победившая,

Непобежденная!..

1889, на Черном море

* * *

Из Бодлэра

   Голубка моя,

   Умчимся в края,

Где всё, как и ты, совершенство,

   И будем мы там

   Делить пополам

И жизнь, и любовь, и блаженство.

   Из влажных завес

   Туманных небес

Там солнце задумчиво блещет,

   Как эти глаза,

   Где жемчуг–слеза,

Слеза упоенья трепещет.

Это мир таинственной мечты,

Неги, ласк, любви и красоты.

   Вся мебель кругом

   В покое твоем

От времени ярко лоснится.

   Дыханье цветов

   Заморских садов

И веянье амбры струится.

   Богат и высок

   Лепной потолок,

И там зеркала так глубоки;

   И сказочный вид

   Душе говорит

О дальнем, о чудном Востоке.

Это мир таинственной мечты,

Неги, ласк, любви и красоты.

   Взгляни на канал,

   Где флот задремал:

Туда, как залетная стая,

   Свой груз корабли

   От края земли

Несут для тебя, дорогая.

   Дома и залив

   Вечерний отлив

Одел гиацинтами пышно,

   И теплой волной,

   Как дождь золотой,

Лучи он роняет неслышно.

Это мир таинственной мечты,

Неги, ласк, любви и красоты.

1885

Голубое небо

Я людям чужд и мало верю

Я добродетели земной:

Иною мерой жизнь я мерю,

Иной, бесцельной красотой.

Я верю только в голубую

Недосягаемую твердь.

Всегда единую, простую

И непонятную, как смерть.

О, небо, дай мне быть прекрасным,

К земле сходящим с высоты,

И лучезарным, и бесстрастным,

И всеобъемлющим, как ты.

1905

Гриндельвальд

Букет альпийских роз мне по пути срывая,

В скалах меня ведет мой мальчик-проводник,

И, радуясь тому, что бездна — мне родная,

Я с трепетом над ней и с жадностью поник.

О, бледный Зильбергорн на бледном небосклоне,

О, сладкогласная мелодия, звонков —

Там где-то далеко чуть видимых на склоне

По злачной мураве пасущихся коров!

Уже в долинах зной, уже повсюду лето,

А здесь еще апрель, сады еще стоят

Как будто бы в снегу, от яблонного цвета,

И вишни только что надели свой наряд.

Здесь одиночеству душа безумно рада,

А в воздухе кругом такая тишина,

Такая тишина, и вечная прохлада,

И мед пахучих трав, и горная весна!

О, если б от людей уйти сюда навеки

И, смерти не боясь, лететь вперед, вперед,

Как эти вольные, бушующие реки,

Как эти травы жить, блестеть как этот лед.

Но мы не созданы для радости беспечной,

Как туча в небесах, как ветер и вода:

Душа должна любить и покоряться вечно, —

Она свободною не будет никогда!

1892

Да не будет

Надежды нет и нет боязни.

Наполнен кубок через край.

Твое прощенье — хуже казни,

Судьба. Казни меня, прощай.

Всему я рад, всему покорен.

В ночи последний замер плач.

Мой путь, как ход подземный, черен

И там, где выход, ждет палач.

1909

Давно ль желанный мир я звал к себе, тоскуя...

Давно ль желанный мир я звал к себе, тоскуя,

Любил и проклинал любви святую власть,

Давно ли из цепей я рвался, негодуя,—

И цепи порвались, и миновала страсть.

Любовь — побеждена,— но сердце недовольно.

О чем оно грустит, чего ему так жаль?

Ужели с муками душе расстаться больно,

Ужель так дороги ей слезы и печаль?

Свобода без любви — угрюмая темница:

Отдам я всё,— и жизнь, и радость, и покой,

Но только б вновь любить с безумною тоской,

Страдать, как я страдал, и плакать, и томиться!

1886

Даль

Я к берегу сошел: противны мне леса,

Где буйный пир весны томит меня тревогой,

Где душно от цветов, где жизни слишком много...

А здесь передо мной бездушная краса —

Здесь только волны, тучи, небеса;

Их вечный полусон таинственно безмолвный

Баюкает мой мозг, недугом знойным полный,

И притупляет боль сознанья моего,

И если долго я гляжу на эти волны,

Где все – движенье, блеск и шум, но все – мертво,

Тогда в груди моей уж больше нет страданий,

Надежд, любви, воспоминаний;

Я ничему не рад, мне ничего не жаль,

И весь я ухожу туда, в немую даль,

Что веет на меня знакомою печалью.

О как бы слиться нам, обняться крепче с ней,

Но так, чтоб эта даль могла остаться далью

Вблизи, вокруг меня, в глазах, в груди моей!

1885

Две песни шута

I

Если б капля водяная

   Думала, как ты,

В час урочный упадая

   С неба на цветы,

И она бы говорила:

«Не бессмысленная сила

   Управляет мной.

По моей свободной воле

Я на жаждущее поле

   Упаду росой!»

Но ничто во всей природе

Не мечтает о свободе,

   И судьбе слепой

Все покорно - влага, пламень,

Птицы, звери, мертвый камень;

   Только весь свой век

О неведомом тоскует

И на рабство негодует

   Гордый человек.

Но, увы! лишь те блаженны,

   Сердцем чисты те,

Кто беспечны и смиренны

   В детской простоте.

Нас, глупцов, природа любит,

И ласкает, и голубит,

   Мы без дум живем,

Без борьбы, послушны року,

Вниз по вечному потоку,

   Как цветы, плывем.

        II

То не в поле головки сбивает дитя

   С одуванчиков белых, играя:

То короны и митры сметает, шутя,

   Всемогущая Смерть, пролетая.

Смерть приходит к шуту: «Собирайся, Дурак,

   Я возьму и тебя в мою ношу,

И к венцам и тиарам твой пестрый колпак

   В мою общую сумку я брошу».

Но, как векша, горбун ей на плечи вскочил

   И колотит он Смерть погремушкой,-

По костлявому черепу бьет, что есть сил,

   И смеется над бедной старушкой.

Стонет жалобно Смерть: «Ой, голубчик, постой!»

   Но герой наш уняться не хочет;

Как солдат в барабан, бьет он в череп пустой,

   И кричит, и безумно хохочет:

«Не хочу умирать, не боюсь я тебя!

Жизнь, и солнце, и смех всей душою любя,

   Буду жить-поживать, припевая:

Гром побед отзвучит, красота отцветет,

Но Дурак никогда и нигде не умрет,-

   Но бессмертна лишь глупость людская!»

1907

Двойная бездна

Не плачь о неземной отчизне,

И помни,- более того,

Что есть в твоей мгновенной жизни,

Не будет в смерти ничего.

И жизнь, как смерть необычайна...

Есть в мире здешнем - мир иной.

Есть ужас тот же, та же тайна -

И в свете дня, как в тьме ночной.

И смерть и жизнь - родные бездны;

Они подобны и равны,

Друг другу чужды и любезны,

Одна в другой отражены.

Одна другую углубляет,

Как зеркало, а человек

Их съединяет, разделяет

Своею волею навек.

И зло, и благо,- тайна гроба.

И тайна жизни - два пути -

Ведут к единой цели оба.

И все равно, куда идти.

Будь мудр,- иного нет исхода.

Кто цепь последнюю расторг,

Тот знает, что в цепях свобода

И что в мучении - восторг.

Ты сам - свой Бог, ты сам свой ближний.

О, будь же собственным Творцом,

Будь бездной верхней, бездной нижней,

Своим началом и концом.

1915

Дети

Увы, мудрец седой,

Как ум твой гордый пуст

И тщетен – пред одной

Улыбкой детских уст.

Твои молитвы – грех,

Но, чужд страстей и битв,

Ребенка милый смех —

Священней всех молитв.

Родного неба весть —

Его глубокий взгляд,

Он рад всему, что есть,

Он только жизни рад.

Он с горней вышины

Как ангел к нам слетел,

От райской тишины

Проснуться не успел.

Душа хранит следы

Своих небесных грез,

Как сонные цветы —

Росинки Божьих слез.

29 декабря 1893

Дети ночи

Устремляя наши очи

На бледнеющий восток,

Дети скорби, дети ночи,

Ждем, придет ли наш пророк.

Мы неведомое чуем,

И, с надеждою в сердцах,

Умирая, мы тоскуем

О несозданных мирах.

Дерзновенны наши речи,

Но на смерть осуждены

Слишком ранние предтечи

Слишком медленной весны.

Погребенных воскресенье

И среди глубокой тьмы

Петуха ночное пенье,

Холод утра - это мы.

Мы - над бездною ступени,

Дети мрака, солнце ждем:

Свет увидим - и, как тени,

Мы в лучах его умрем.

1888

Детское сердце

Я помню, как в детстве нежданную сладость

Я в горечи слез находил иногда,

И странную негу, и новую радость -

В мученьи последних обид и стыда.

В постели я плакал, припав к изголовью;

И было прощением сердце полно,

Но все ж не людей,- бесконечной любовью

Я Бога любил и себя, как одно.

И словно незримый слетал утешитель,

И с ласкою тихой склонялся ко мне;

Не знал я, то мать или ангел-хранитель,

Ему я, как ей, улыбался во сне.

В последней обиде, в предсмертной пустыне,

Когда и в тебе изменяет мне все,

Не ту же ли сладость находит и ныне

Покорное, детское сердце мое?

Безумье иль мудрость,- не знаю, но чаще,

Все чаще той сладостью сердце полно,

И так,- что чем сердцу больнее, тем слаще,

И Бога люблю и себя, как одно.

16 августа 1900

Детям

Не под кровом золоченым

Величавого дворца,

Не для счастья и довольства,

Не для царского венца —

Ты в приюте позабытом

Вифлиемских пастухов

Родился – и наг, и беден, —

Царь бесчисленных миров.

Осторожно, как святыню,

В руки Мать его взяла,

Любовалась красотою

Безмятежного чела.

Ручки слабые Младенец

В грозно сумрачный простор

С беспредельною любовью

С лона Матери простер.

Все, что борется, страдает,

Все, что дышит и живет,

Он зовет в свои объятья,

К счастью вечному зовет.

И природа встрепенулась,

Услыхав Его призыв,

И помчался ураганом

Бурной радости порыв.

Синева ночного неба

Стала глубже и темней,

И бесчисленные звезды

Засверкали ярче в ней;

Все цветы и все былинки

По долинам и лесам

Пробудились, воскурили

Благовонный фимиам.

Слаще музыка дубравы,

Что затронул ветерок,

И звучнее водопадом

Низвергается поток,

И роскошней покрывалом

Лег серебряный туман,

Вечный гимн запел стройнее

Безграничный океан.

Ликовала вся природа,

Величава и светла,

И к ногам Христа-Младенца

Все дары свои несла.

Близ пещеры три высоких,

Гордых дерева росли,

И, ветвями обнимаясь,

Вход заветный стерегли.

Ель зеленая, олива,

Пальма с пышною листвой —

Там стояли неразлучной

И могучею семьей.

И они, как вся природа,

Все земные существа,

Принести свой дар хотели

В знак святого торжества.

Пальма молвила, склоняя

Долу с гордой высоты,

Словно царскую корону,

Изумрудные листы:

«Коль злобой гонимый

Жестоких врагов,

В безбрежной равнине

Зыбучих песков,

Ты, Господи, будешь

Приюта искать,

Бездомным скитальцем

В пустынях блуждать,

Тебе я открою

Зеленый шатер,

Тебе я раскину

Цветочный ковер.

Приди Ты на отдых

Под мирную сень:

Там сумрак отрадный,

Там свежая тень».

Отягченная плодами,

Гордой радости полна,

Преклонилася олива,

И промолвила она:

«Коль, Господи, будешь

Ты злыми людьми

Покинут без пищи —

Мой дар Ты прими.

Я ветви радушно

Тебе протяну

И плод золотистый

На землю стряхну.

Я буду лелеять

И влагой питать,

И соком янтарным

Его наливать».

Между тем в унынье тихом,

Боязлива и скромна,

Ель зеленая стояла;

Опечалилась она.

Тщетно думала, искала —

Ничего, чтоб принести

В дар Младенцу-Иисусу

Не могла она найти;

Иглы острые, сухие,

Что отталкивают взор,

Ей судьбой несправедливой

Предназначены в убор.

Стало грустно бедной ели;

Как у ивы над водой,

Ветви горестно поникли,

И прозрачною смолой

Слезы капают обильно

От стыда и тайных мук,

Между тем как всё ликует,

Улыбается вокруг.

Эти слезы увидала

С неба звездочка одна,

Тихим шепотом подругам

Что-то молвила она,

Вдруг посыпались – о чудо! —

Звезды огненным дождем,

Елку темную покрыли,

Всю усеяли кругом,

И она затрепетала,

Ветви гордо подняла,

Миру в первый раз явилась,

Ослепительно светла.

С той поры, доныне, дети,

Есть обычай у людей

Убирать роскошно елку

В звезды яркие свечей.

Каждый год она сияет

В день великий торжества

И огнями возвещает

Светлый праздник Рождества.

Декабрь 1882

Доброе, злое, ничтожное, славное...

Доброе, злое, ничтожное, славное,-

Может быть, это всё пустяки,

А самое главное, самое главное

То, что страшней даже смертной тоски,-

Грубость духа, грубость материи,

Грубость жизни, любви - всего;

Грубость зверихи родной, Эсэсэрии,-

Грубость, дикость,- и в них торжество.

Может быть, всё разрешится, развяжется?

Господи, воли не знаю Твоей,

Где же судить мне? А все-таки кажется,

Можно бы мир создать понежней.

1909

Дождь

Мы – бедные капли, мы – серые капли

Холодных упорных дождей,

В болотах, где дремлют недвижные цапли,

Мы слабые, вечные капли

В безветрии мертвом ночей.

Боишься ты нашего тихого звука

На плоской равнине полей торфяных,

Как будто отраднее смерть или мука,

Чем наша покорная тихая скука.

Боишься ты шепота струй дождевых.

Мы жалкие, серые, что же мы значим,

Не бойся, мы сделать не можем вреда,

По крыше твоей только пляшем и скачем,

Как дети большие, мы плачем и плачем,

Ни ночью, ни днем не уснем никогда.

И песню поем мы все ту же и ту же,

Мы братья твои, ты от нас не беги:

Как ты, умираем и тонем мы в луже,

За нами – другие, и песню всю ту же

Поют, умирая во мраке и в луже,

И тают в воде дождевые круги.

И дремлют в болоте недвижные цапли,

С опущенных перьев стекают струи,

Мы – слабые капли, мы – бедные капли,

Мы – тихая скука, мы – слезы твои.

28 июня 1895, Ораниенбаум

Дома и призраки людей...

Дома и призраки людей -

Всё в дымку ровную сливалось,

И даже пламя фонарей

В тумане мертвом задыхалось.

И мимо каменных громад

Куда-то люди торопливо,

Как тени бледные, скользят,

И сам иду я молчаливо,

Куда - не знаю, как во сне,

Иду, иду, и мнится мне,

Что вот сейчас я, утомленный,

Умру, как пламя фонарей,

Как бледный призрак, порожденный

Туманом северных ночей.

1889

Дон Кихот

Шлем - надтреснутое блюдо,

Щит - картонный, панцирь жалкий...

В стременах висят, качаясь,

Ноги тощие, как палки.

Для него хромая кляча -

Конь могучий Росинанта,

Эти мельничные крылья -

Руки мощного гиганта.

Видит он в таверне грязной

Роскошь царского чертога.

Слышит в дудке свинопаса

Звук серебряного рога.

Санчо Панса едет рядом;

Гордый вид его серьезен:

Как прилично копьеносцу,

Он величествен и грозен.

В красной юбке, в пятнах дегтя,

Там, над кучами навоза, -

Эта царственная дама -

Дульцинея де Тобозо...

Страстно, с юношеским жаром

Он в толпе крестьян голодных,

Вместо хлеба, рассыпает

Перлы мыслей благородных:

«Люди добрые, ликуйте,

Наступает праздник вечный:

Мир не солнцем озарится,

А любовью бесконечной...

Будут все равны; друг друга

Перестанут ненавидеть;

Ни алькады, ни бароны

Не посмеют вас обидеть.

Пойте, братья, гимн победный!

Этот меч несет свободу,

Справедливость и возмездье

Угнетенному народу!»

Из приходской школы дети

Выбегают, бросив книжки,

И хохочут, и кидают

Грязью в рыцаря мальчишки.

Аплодируя, как зритель,

Жирный лавочник смеется;

На крыльце своем трактирщик

Весь от хохота трясется.

И почтенный патер смотрит,

Изумлением объятый,

И громит безумье века

Он латинскою цитатой.

Из окна глядит цирюльник,

Он прервал свою работу,

И с восторгом машет бритвой,

И кричит он Дон Кихоту:

«Благороднейший из смертных,

Я желаю вам успеха!..»

И не в силах кончить фразы,

Задыхается от смеха.

Он не чувствует, не видит

Ни насмешек, ни презренья!

Кроткий лик его так светел,

Очи - полны вдохновенья.

Он смешон, но сколько детской

Доброты в улыбке нежной,

И в лице, простом и бледном,

Сколько веры безмятежной!

И любовь и вера святы.

Этой верою согреты

Все великие безумцы,

Все пророки и поэты!

1887

Если розы тихо осыпаются...

Если розы тихо осыпаются,

Если звезды меркнут в небесах,

Об утесы волны разбиваются,

Гаснет луч зари на облаках,

Это смерть,- но без борьбы мучительной,

Это смерть, пленяя красотой,

Обещает отдых упоительный,-

Лучший дар природы всеблагой.

У нее, наставницы божественной,

Научитесь, люди, умирать,

Чтоб с улыбкой кроткой и торжественной

Свой конец безропотно встречать.

1883

Еще люблю тебя, родная...

Еще люблю тебя, родная,

Хотя, как смерть, любовь – тиха,

Как зелень вечно молодая

Неумирающего мха.

И пусть потух весенний пламень:

Я душу верную твою

Любовью верною люблю,

Как любит мох – надгробный камень.

1899

Еще огнем горит мой взор...

Еще огнем горит мой взор,

Еще есть в сердце благородство,

Но жизнь – какое в ней уродство,

Какой бессмысленный позор.

Я покорился и молчу:

Кто гибнет – гибели достоин.

Мой дух печален и спокоен,

И не молюсь, и не ропщу.

И с каждым шагом беспощадней

Мой путь под ношей бытия.

Была печальной жизнь моя,

Хоть смерть не будет ли отрадней?

1895

Жертва

У ясных волн священной Брамапутры

Проводит дни в молитве и посте

Божественный подвижник Усинара.

Однажды царь небес, могучий Индра

Отшельника задумал испытать.

Тогда в голубку Агни превратился,

И соколом за ней помчался Индра.

Но на груди подвижника святого,

Увидев в нем защиту от врага,

Дрожащая голубка приютилась;

Он бережно покрыл ее рукой

И ласково промолвил ей: «Не бойся!»

Но в тот же миг на каменный уступ —

Угрюм и мрачен – сокол опустился

И злобно крикнул: «По какому праву,

Могучий Усинара, ты дерзнул

Отнять мою законную добычу?» —

«Во имя милосердья и любви

Тому, кто слаб, я должен дать защиту» —

«Что значит милосердье и любовь?

В моем гнезде голодные птенцы

И день и ночь кричат: отец, дай пищи!

Лишив меня последнего куска,

Старик, ты предал их голодной смерти!» —

«Я дам тебе волшебные дворцы

И грудами каменьев драгоценных,

И золотом осыплю я тебя, —

Но, – видит Бог, – я выдать не могу

Гонимую, беспомощную жертву...»

Он говорил и старческой рукой

Любовно гладил белую голубку.

«Нет, Усинара, – грозно молвил сокол, —

К чему мне золото, к чему дворцы:

Я не отдам за них моей добычи.

Смерть – побежденным, сильным – торжество, —

Таков закон природы беспощадный.

Я голоден, не мучь меня, старик...

Мне надо теплого живого мяса!

Я требую, чтоб ты мне возвратил

Кусок, моей добыче равный весом.

И если ты не хочешь, чтоб погибла

Иная жертва – мяса для меня

Из собственной груди ты должен вырвать».

Но ласково морщинистой рукой

Отшельник гладил белую голубку,

Потом взглянул на сокола, и жалость

Ко всем живым, ко всем, кого томит

Нужда и голод, жалость кротким светом

Зажглась в его божественных очах,

Задумчивых и бесконечно добрых.

Он тихо молвил соколу: «Ты прав».

И острый нож он в грудь себе вонзил,

И вырезал кусок живого мяса,

И бросил соколу взамен добычи.

Но тот сказал: «Мы смерим на весах,

Чтоб был кусок голубке равен весом».

И повелел отшельник, и пред ним

Явился рой духов его служебных.

Тяжелые огромные весы

Они к скале гранитной прицепили,

И на одну из чашек голубь сел,

И на другую бросил Усинара

Кусок кровавый собственного тела.

Но чаша с голубем не поднялась.

Еще кусок он вырезал и бросил,

Потом еще, еще... и кровь струилась,

И не было на нем живого места:

Срывал он тело с бедер, с плеч, с груди

И все кидал, кидал на эту чашу,

Что неподвижно в воздухе висела.

Вся плоть его – зияющая рана,

Под ней в крови кой-где белеет кость,

А между тем в очах глубоко ясных —

Все та же необъятная любовь.

Он подошел к весам и покачнулся,

И навзничь грохнулся, но среди мук

Он упрекал себя за эту слабость,

Он говорил: «Позор, позор тебе,

О жалкое, бессмысленное тело!..

Иль мало я учил тебя страдать,

Томил постом, сушил полдневным зноем...

Вперед, скорей, – конец твой недалек:

Еще одно последнее усилье!..»

Из лужи крови бодро он поднялся,

Приблизился к весам и в них вошел,

И чаша опустилась до земли,

И радостно к лазуревому небу

Спасенная голубка вознеслась.

Вздохнул он и промолвил: «Как я счастлив!..»

И бледное прекрасное чело

Безоблачным блаженством просияло.

1886

Задумчивый Сентябрь роскошно убирает...

Задумчивый Сентябрь роскошно убирает

Леса, увядшие багряною листвой;

Так мертвое дитя для гроба украшает

Рыдающая мать цветами и парчой.

Гляжу на бледные, лазуревые своды

Безжизненных небес и чувствую в тиши

Согласье тайное измученной души

И умирающей природы.

1887

Затихших волн сиянье бесконечно...

Затихших волн сиянье бесконечно

Под низким, жарким солнцем декабря.

Прозрачно всё и так нетленно-вечно,

Как мотылек в обломке янтаря.

Багровых скал в бездонной чаше синей

Волшебное сомкнулося кольцо.

У ног моих ночной седеет иней,

И дышит зной полуденный в лицо.

О, зимних дней уютная короткость,

В очаровании застывший лес,

И хвойных игл недвижимая четкость

В неизъяснимой ясности небес.

О, райская, блаженная пустыня,

Где и доднесь, как древле, сходит Бог,

Где всё — одна любовь, одна святыня —

Уже и здесь нездешнего залог.

И пусть на миг,— но сердце не забудет

Того, что ныне сердцем я постиг.

И знаю: там уже навеки будет,

              Что здесь — на миг.

1910, Эстерель-Агэ

Здесь, в теплом воздухе...

Здесь, в теплом воздухе, пропитанном смолою,

Грибов и сырости, и блеклого листа

Сильнее запах пред грозою,

И нитки паутин над влажною травою

Окрашены пестрей в блестящие цвета,

Томительней пчелы полдневное жужжанье,

Тяжеле аромат от липовых цветов,

И ландышей лесных нежней благоуханье,

И ярче белизна березовых стволов.

Здесь все еще полно неясною тревогой...

Но тени грозные над нивою скользят,

И пыль уже взвилась над знойною дорогой,

И скоро под дождем колосья зашумят.

1887

Зимние цветы

В эти белые дни мы живем, как во сне.

Наше сердце баюкает нега

Чьих-то ласк неживых в гробовой тишине

Усыпительно мягкого снега.

Если в комнате ночью при лампе сидишь,

Зимний город молчит за стеною,

И такая кругом бесконечная тишь,

Как на дне, глубоко под водою.

Даже снег в переулке ночном не хрустит.

С каждым днем в моей келье все тише,

Только саван холодный и нежный блестит

При луне на белеющей крыше.

И подобье прозрачных невиданных роз —

По стеклу ледяные растенья.

Ночью в лунном сиянии чертит мороз —

Невозможных цветов сновиденья.

1897

Зимний вечер

О бледная луна

Над бледными полями!

Какая тишина -

Над зимними полями!

О тусклая луна

С недобрыми очами...

Кругом - покой велик.

К земле тростник поник

Нагой, сухой и тощий...

Луны проклятый лик

Исполнен злобной мощи...

К земле поник тростник,

Больной, сухой и тощий...

Вороны хриплый крик

Из голой слышен рощи

А в небе - тишина,

Как в оскверненном храме...

Какая тишина -

Над зимними полями!

Преступная луна,

Ты ужасом полна -

Над яркими снегами!..

1895

Знаю сам, что я зол...

Знаю сам, что я зол,

И порочен, и слаб;

Что постыдных страстей

Я бессмысленный раб.

Знаю сам, что небес

Приговор справедлив,

На мученье и казнь

Бедняка осудив.

Но безжалостный рок

Не хочу умолять,

В страхе вечном пред ним

Не могу трепетать...

Кто-то создал меня,

Жажду счастья вложил, -

Чтоб достигнуть его,

Нет ни воли, ни сил.

И владычной рукой

В океан бытия

Грозной бури во власть

Кто-то бросил меня.

И бог весть для чего

Мне томиться велел,

Скуку, холод и мрак

Мне назначив в удел.

Нестерпима надежд

И сомнений борьба...

Уничтожь ты меня,

Если нужно, судьба!

Уничтожь! Но, молю,

Поскорей, поскорей,

Чтоб на плахе не ждать

Под секирой твоей!..

«Ты не жил, не страдал, -

Говорят мне в ответ, -

Не видав, мудрено

Разгадать божий свет.

Ты с тоскою своей,

Бедный отрок, смешон;

Самомнения полн

Твой ребяческий стон.

Твоя скорбь - только тень,

А гроза - впереди...

Торопиться к чему?

Подожди, подожди...»

Не поймете вовек,

Мудрецы-старики,

Этой ранней борьбы,

Этой юной тоски.

Не откроет ваш взор

Тайной язвы души,

Что больнее горит

В одинокой тиши.

Март 1882

И вот опять проносятся, играя...

И вот опять проносятся, играя,

Как вереница чудных снов,

По небесам ликующего Мая

Гряды жемчужных облаков;

Нам вечно мил привет его коварный;

А между тем уж сколько раз,

Обворожив улыбкой светозарной,

Весна обманывала нас!

Но что мне в том: пускай за призрак счастья

Погибло тысячи людей,

Купив ценой угрюмого ненастья

Тепло и ласку вешних дней, —

На этот раз так глубоко и ровно

Лазурью блещет свод небес,

И очи звезд мерцают так любовно,

Так нежно зелен юный лес,

Что, все простив, я должен им поверить,

К природе кинувшись на грудь:

Ей наконец наскучит лицемерить,

Ей будет стыдно обмануть...

Я так устал в цепях моей неволи

И в долгой медленной борьбе, —

Нет, не прошу, но, как законной доли,

Я счастья требую себе:

О светлый Май, пока еще не поздно,

Ты мне не вправе отказать —

Меня хоть раз, как жертву смерти грозной,

Цветами жизни увенчать!

Май 1884

И снилось мне: заря туманная...

И снилось мне: заря туманная,

В полях густеющая мгла,

И сосен кровь благоуханная —

Светлотекущая смола.

И кто-то мне родимым голосом

Всё то же на ухо твердит,—

Так в сентябре несжатым колосом

Пустая нива шелестит.

Но тайна слов тех не разгадана...

Гори, последний свет, гори,

И смолью сосен, дымом ладана

Курись, кадильница зари!

12 августа 1910

И хочу, но не в силах любить я людей...

И хочу, но не в силах любить я людей:

Я чужой среди них; сердцу ближе друзей -

Звезды, небо, холодная, синяя даль

И лесов, и пустыни немая печаль...

Не наскучит мне шуму деревьев внимать,

В сумрак ночи могу я смотреть до утра

И о чем-то так сладко, безумно рыдать,

Словно ветер мне брат, и волна мне сестра,

И сырая земля мне родимая мать...

А меж тем не с волной и не с ветром мне жить,

И мне страшно всю жизнь не любить никого.

Неужели навек мое сердце мертво?

Дай мне силы, Господь, моих братьев любить!

1887

Из дневника

1

Я знаю: счастья будет мало,

Еще страшнее будет жить,

Но так устало, так устало,

Устало сердце не любить,

Что вот на все душа готова,

И я судьбу благословлю

За то, что я страдаю снова,

За то, что снова я люблю.

2

Мне жаль, что жизнь твоя бесследной

И мимолетней сна пройдет

И что заря любви последней

Над жизнью темной не блеснет;

Твои опущенные веки

Никто не будет целовать,

И не узнаешь ты вовеки,

Какое счастье – счастье дать.

3

Суждены пути нам розные, —

Не сойдемся никогда.

От былого годы грозные

Не оставят и следа.

Но того, что сердцу радостно,

Рок не может изменить:

Быть любимым как ни сладостно

Все же сладостней любить.

4

Уж хлопья снега вверх и вниз,

Как мухи белые, летали,

Уже цветы мои увяли,

И умер, умер Адонис...

И в черной стуже ноября

О светлом боге я тоскую

И с тайной нежностью целую

Холодный пепел алтаря.

5

Мне ничего не надо:

В душе моей покой,

И тихо сердце радо,

Что я опять с тобой.

С тобою быть – отрада;

О большем не молю.

Как тихо сердце радо,

Как просто я люблю!

6

Моей любви святая сила

Тебя навеки оградила;

Мое спокойно торжество,

И так, как ты меня любила,

Ты не полюбишь никого.

7

– Кто ты? Друг? – Не друг. – А кто же?

– Я чужой среди чужих,

Дальше всех и всех дороже —

Твой таинственный жених.

Наш чертог во мраке светит,

Ризу брачную готовь:

На пороге смерти встретит

Нас Бессмертная Любовь.

8

Я край одежд Твоих лобзаю,

Я жизнь готов Тебе отдать,

Но не дерзаю, не дерзаю

Тебя по имени назвать.

И пусть над жадною пучиной

Разбита утлая ладья, —

Моя любовь – Тебе Единой,

Тебе Единой – песнь моя!

1915

Изгнанники

Есть радость в том, чтоб люди ненавидели,

Добро считали злом,

И мимо шли, и слез твоих не видели,

Назвав тебя врагом.

Есть радость в том, чтоб вечно быть изгнанником

И, как волна морей,

Как туча в небе, одиноким странником

И не иметь друзей.

Прекрасна только жертва неизвестная:

Как тень хочу пройти,

И сладостна да будет ноша крестная

Мне на земном пути.

1893

Изображение на щите Ахиллеса

На взморье голубом, как спящие дельфины,

Качают корабли изогнутые спины.

Под звуки нежных флейт в блестящий храм ведут

Телицу белую, венчанную цветами;

И старцы кроткие, любимые богами,

В свободном агора свершают мирный суд.

В толпе кудрявых дев, волнистый лен мотая,

У светлых очагов шумят веретена,

И юноши поют, в точиле выжимая

Из гроздий наливных багряный сок вина.

И дискос, брошенный искусною рукою,

В палестре мраморной на плитах прозвенел;

И в мягком воздухе божественной красою

Сверкают мускулы нагих, могучих тел.

1885

Имогена

«Лютой казни ты достоин...

Как до выси небосклона, —

Далеко оруженосцу —

До наследницы барона!

Но в любви к тебе призналась

Имогена, – я прощаю;

Божий суд великодушно

Вам обоим предлагаю.

Ты возьмешь ее на плечи,

По скалам и по стремнине

Ты пойдешь с бесценной ношей

Ко кресту на той вершине.

Путь не легок: поскользнешься —

Смерть обоим... Если ж с нею

До креста дойдешь, – навеки

Будет дочь моя твоею.

Что ж, согласен?» – «Да». – «До завтра».

Грозный час настал. Собранье

Ждет, окованное страхом,

Рокового испытанья.

Сам барон мрачнее ночи.

Опустил угрюмо вежды;

Только те, кто любят, полны

Чудной силы и надежды.

И с отвагой, и с любовью,

Он берет ее на плечи,

И она ему, краснея,

Шепчет ласковые речи...

Вот сигнал, – по дикой круче

Он идет... Пред ними бездна...

Но в очах его отвага,

С милой смерть ему любезна.

Из-под ног сорвался камень, —

Он дрожит, изнемогает...

Но так нежно Имогена

Кудри милого ласкает.

И в очах блеснуло счастье,

И легко над страшной кручей

Он прошел каким-то чудом,

Безмятежный и могучий.

А над ним она, в лазури,

С золотыми волосами,

В белом платье – словно ангел

С белоснежными крылами.

Но таков удел наш горький:

Кто нам дорог, кто нас любит, —

Обнимая, вместе в бездну

Увлекает нас и губит.

С каждым шагом все тяжеле

Давит ноша, и, склоняясь:

«Тяжко мне, я умираю…» —

Прошептал он, задыхаясь...

Но она взглянула в очи

И «люблю» ему сказала,

И безумная отвага

В гордом взоре заблистала.

Вся – надежда, вся – молитва,

Имогена, в страстной муке,

Чтобы легче быть – высоко

Подымает к небу руки...

Вот и крест... Еще мгновенье —

И достиг он цели... Бледный,

Пал он с ношей драгоценной,

И раздался крик победный:

«Ты моя, моя навеки!»

«Поскорей разнять их!» – грозно

Закричал барон... Со свитой

Он примчался – было поздно...

Слишком крепко Имогена

Обвила его руками...

На лице – покой и счастье,

И уста слились с устами.

«Что ж вы медлите? Скорее

Разлучить их!» Но стояли

Все, поникнув головою,

Полны страха и печали.

Лишь один ответил робко:

«Никакая власть и сила

Разделить, барон, не может

То, что смерть соединила…»

1889

Иов

I

…И непорочного Иова струпьями лютой проказы

Бог поразил от подошвы ноги и по самое темя.

Иов сидел далеко за оградой селенья на пепле.

Острую взял он себе черепицу скоблить свои раны.

Молвит жена ему: «Все еще тверд ты в своем

             благочестье?

Встань и Творца похули, чтоб тебе умереть».

             Но смиренно

Иов жене отвечает: «Я доброе принял от Бога,

Должно и злое принять: да исполнится воля Господня!»

Мудрый Софар, Елифаз из Темани, Валдат из Савхеи[3]

Вместе сошлись, чтобы сетовать с ним, утешая

             страдальца.

Очи подняв, издали не узнали несчастного друга.

Жалобный голос возвысили, ризы свои разодрали,

Стали рыдать, неутешные, пыль над главами бросая.

С Иовом рядом семь дней и ночей просидели

             в молчанье:

Слова никто не сказал, оттого что страдание было

Слишком велико. И первый открыл он уста и

             промолвил:

II

     Иов

     Да будет проклятым навек

Тот день, как я рожден для смерти и печали,

Да будет проклятой и ночь, когда сказали:

         «Зачался человек».

     Теперь я плачу и тоскую:

     Зачем сосал я грудь родную,

Зачем не умер я: лежал бы в тишине,

   Дремал — и было бы спокойно мне.

И почивал бы я с великими царями,

   С могучими владыками земли, —

     Победоносными вождями,

     Что войны некогда вели,

Копили золото и строили чертоги…

     Я был бы там, где нет тревоги,

     Где больше нет вражды земной,

     Где равен малому великий,

     Вкушают узники покой,

     И раб свободен от владыки…

     На что мне жизнь, на что мне свет?

     Как знойным полднем изнуренный,

Тоскуя, тени ждет работник утомленный,

     Я смерти жду, — а смерти нет.

О, если б на меня простер Ты, Боже, руку

     И больше страхом не томил, —

     Чтоб кончить сразу жизнь и муку,

     Одним ударом поразил.

     Елифаз

Ужель ты праведней Отца вселенной,

     Ужель на суд Его зовешь?

     Зачем же с речью дерзновенной

     Ты против Бога восстаешь?

     Безумец тот, кто не склоняет

     Во прах главы перед Творцом.

Когда и небеса нечисты пред лицом

   Всевышнего, когда не доверяет

     Он даже ангелам Своим, —

     То как же чистым быть пред Ним

     Тому, кто рвется на свободу,

     В темницу плоти заключен,

     Тому, кто женщиной рожден

     И беззаконье пьет, как воду?

     Иов

     О да, над бездной Бог грядет,

     Столпы земли передвигает,

     Печать на звезды налагает,

     Прикажет, — солнце не взойдет.

     Он пронесется, — не замечу,

     Захочет взять, — кто запретит?

     Он спросит, — как Ему отвечу,

     Накажет, — кто меня простит?

     Пред взором мудрости Господней

     Открыты тайны преисподней,

     И херувимы, падши ниц,

     Не открывая в страхе лиц,

     Трепещут у Его подножья,

     И полон мир Его чудес,

     И все величие небес —

     От дуновенья Духа Божья.

     Жив мой Создатель, жив Господь,

     Мой Бог, суда меня лишивший,

     Мне душу скорбью омрачивший:

     Его нельзя мне побороть.

     Но пусть страдаю, неутешный, —

     Я вашей лжи не потерплю,

     И правоты моей безгрешной,

     Пока я жив, не уступлю.

Голодных я кормил, я утолял печали,

Я утешал больных, для сирот был отец,

И чресла бедняков меня благословляли,

   Согретые руном моих овец.

     За щедрость в дни былые славил

     По всей земле меня народ.

     В тени вечерней у ворот

     Мое седалище я ставил.

И юноши ко мне, и старцы, приходя,

     В благоговении молчали,

     И слов моих смиренно ждали,

     Как благодатного дождя.

     За что же ныне я в позоре,

     Людьми отвергнутый, живу,

     Не знаю, где в слезах и горе

     Склонить бездомную главу.

В пыли, со струпьями на почернелой коже,

Сижу и думаю: меня утешит ложе.

Но Бог виденьями пугает и во сне.

И ночью холодно в разодранных одеждах,

Во мне страдает дух, и плоть болит во мне,

     Тень смерти — на усталых веждах.

И все-таки я прав, я чист перед Тобой,

Не ведаю, Господь, за что терплю мученье.

Земля, ты кровь мою невинную не скрой, —

     Да вопиет она о мщенье!

     Вилдат

Скажи, ты видел ли, чтоб Бог вознаграждал

     Людей жестоких и лукавых,

     Чтоб Он поддерживал неправых

     И непорочных отвергал?

     О нет, — в шатре у беззаконных

     Померкнет радостный очаг,

     Он восстановит угнетенных,

     И будет к праведному благ,

     И суд рабам своим дарует.

     Но кары Божьей не минует

     Творящий темные дела:

     Когда в броне он бесполезной

     Уйдет от палицы железной,

     Настигнет медная стрела:

     За грех твой скорбь вошла в обитель

     И за вину твоих детей

     Рукою любящей Своей

     Тебя карает Вседержитель.

     Терпи, смиряйся и молчи.

     Иов

     Все утешения напрасны,

     О бесполезные врачи!

     Шатры злодеев — безопасны,

     Дома грабителей полны

     Благословенной тишины.

Я знаю: правды нет, и все ж о ней тоскую,

     Без правды жить я не хочу,

     Лишь только вспомню — негодую

     И содрогаюсь и ропщу.

Не буду я молчать, не буду покоряться,

Невинен я, — и пусть меня накажет Бог.

     О, если б с Ним я только мог,

     Как равный с равным состязаться!

     Но нет возмездья, нет суда.

     Ужель Он праведных не любит,

     И злых, и добрых вместе губит?

Зачем, о Господи, не ведает труда

     И богатеет нечестивый?

Зачем обильный плод ему приносят нивы,

     И множатся в полях его стада?

Зачем преступные живут среди веселий,

     Пируют, смерти не боясь?

     Их дети прыгают, смеясь,

     Под звук тимпана и свирели.

     Господь забыл Своих рабов,

     Он не поможет угнетенным,

     Он не утешит бедняков, —

     Он землю отдал беззаконным.

     И отторгают от сосцов

Младенцев плачущих, живут под кровом неба

Нагие без одежд, голодные без хлеба.

     Меж тем, как должен быть злодей

Соломинкой, Господь, в живой руке Твоей,

     Былинкой, ветром уносимой, —

     Он жизнь кончает, невредимый.

«Его потомству Бог возмездье бережет», —

     Так кто-нибудь из вас мне скажет.

Но пусть и сам злодей от мести Божьей пьет,

Пускай Господь самих грабителей накажет,

   А до детей и до грядущих бед

     Им после смерти — дела нет.

     Скопилось в мире слишком много

     Неотомщаемых обид, —

     И это видят очи Бога,

     Он это терпит и молчит!

     Софар

   Не говори, что Бог несправедлив,

Но люди Вечного постигнуть не умеют.

Лишь сердцем мудрые, гордыню укротив,

        Пред Ним благоговеют, —

     Затем, что свят Его закон,

     И в сонме ангелов небесных

     Он страшным для очей телесных

     Великолепьем окружен.

И если б отнял Он на миг Свое дыханье,

   И сердце обратил к Себе Господь, —

Погиб бы человек и всякое созданье,

И возвратилась бы во прах живая плоть.

     Ты сам избрал свою дорогу:

     На бремя жизни не ропщи.

Будь добрым для себя, не угождая Богу,

И за добро свое награды не ищи.

     Мы по земле пройдем, как тени,

     Учись у древних мудрецов,

     Учись у прошлых поколений,

     У наших дедов и отцов.

А мы — вчерашние и ничего не знаем,

Во всем ничтожные — во благе и во зле,

     Мы, не достигнув на земле

   Ни мудрости, ни счастья, — умираем.

     Иов

О, если б мог судьбой я поменяться с вами,

Не так же ли, как вы, главой бы я кивал,

Старался бы помочь в страданиях словами,

     Движеньем губ вас утешал.

     Но тот, чье сердце в счастье дремлет,

Понять чужую скорбь не может никогда.

     Кричу: обида! Бог не внемлет,

     Я вопию, — и нет суда.

И что мы — для Него? Зачем подстерегает,

     Зачем испытывает нас

     Он каждый день и каждый час,

И мстит, и горечью нам душу пресыщает?

Не Ты ль образовал, скрепил костями плоть,

И жизнь не Сам ли Ты вдохнул в меня, Господь,

Не Ты ли надо мной трудился, как ваятель?

     За что невинного губить?

     Ужели хочешь истребить

     Ты дело рук Твоих, Создатель?

     И в нескончаемой борьбе

Зачем меня врагом поставил Ты Себе?

Кого преследуешь? Как ураган — пылинку,

Меня похитит смерть. Я слаб и одинок.

Не гонишь ли, Господь, Ты сорванный листок,

Не сокрушаешь ли увядшую былинку?

Кто знает, доживу ль до завтрашнего дня.

Вот скоро я умру, — поищешь, — нет меня.

Уйду — и не вернусь — в страну могильной сени,

В страну безмолвия и ужаса, и тени.

Когда могучий ствол повалит дровосек,

Еще надежда есть, что вновь зазеленеет

Полузасохший пень и даст живой побег,

Как только брызнет дождь и сыростью повеет;

А если человек с лица земли исчез, —

Он не вернется вновь, из гроба не воспрянет,

     Во прахе ляжет и не встанет

     Он до скончания небес.

О, если у Тебя могущество и благость,

     Господь, что значит грех людей,

Зачем бы не простить и осуждений тягость

        Не снять с души моей?

Ответь же, выслушай, Владыка, оправданье,

Иль лучше, — нет, оставь, оставь меня, забудь,

Чтоб мне опомниться, перевести дыханье,

Не мучай, отступи и дай мне отдохнуть!

III

Смертному Бог отвечал несказанным глаголом из бури.

Иов лежал пред лицом Иеговы в прахе и пепле:

«Вот я ничтожен, о Господи! Мне ли с Тобою бороться?

Руку мою на уста полагаю, умолкнув навеки».

Но против воли, меж тем как лежал он во прахе

              и пепле —

Ненасыщенное правдою сердце его возмущалось.

Бог возвратил ему прежнее счастье, богатство умножил.

Новые дети на празднике светлом опять пировали.

Овцы, быки и верблюды в долинах паслись

              безмятежных.

Умер он в старости, долгими днями вполне

              насыщенный,

И до колена четвертого внуков и правнуков видел.

Только в морщинах лица его вечная дума таилась,

Только и в радости взор омрачен был неведомой

              скорбью:

Тщетно за всех угнетенных алкала душа его правды, —

Правды Господь никому никогда на земле не откроет.

1892

Искушение

Серебряной каймой очерчен лик мадонны

В готическом окне, и радугой легло

Мерцание луны на малахит колонны

Сквозь разноцветное, граненое стекло.

Алтарь, и дремлющий орган, и купол дальний -

Погружены в таинственную мглу;

Лишь край мозаики в тени исповедальни

Лампаду отразил на мраморном полу.

Седой монах, перебирая четки,

Стоял задумчивый, внимательный и кроткий;

И юноша пред ним колена преклонил;

Потупив взор, он робко говорил:

«Отец мой, грех - везде со мною:

Он - в ласке горлиц под окном,

Он - в играх мошек над водою,

Он - в кипарисе молодом,

Обвитом свежею лозою,

Он - в каждом шорохе ночном,

В словах молитв, в огне зарницы,

Он - между строк священных книг,

Он - в нежном пурпуре денницы

И в жгучей боли от вериг...

Порою череп брал я в руки,

Чтоб запах тленья и могил,

Чтоб холод смерти утолил

Мои недремлющие муки.

Но всё напрасно: голова

В чаду кружилась, кровь кипела,

И греза на ухо мне пела

Безумно-нежные слова...

Однажды - помню - я увидел,

Уснув в горах на склоне дня,

Ту, что так страстно ненавидел,

Что так измучила меня.

Сверкало тело молодое,

Как пена в сумрачных волнах,

Всё ослепительно нагое,

В темно-каштановых кудрях

Струились волны аромата...

Лежал недвижим я, как труп.

Улыбкой дерзких, влажных губ

Она звала меня куда-то,

Она звала меня с собой

Под полог ночи голубой:

«Отдашь ли мне ночное бденье,

Труды, молитвы, дни поста

И кровь распятого Христа,

Отдашь ли вечность и спасенье -

За поцелуй?..»

И в тишине

Звучало вновь: «Отдашь ли мне?..»

Она смеялась надо мною,

Но, брошен вдруг к ее ногам

Какой-то силой роковою,

Я простонал: «Отдам, отдам!..»»

. . . . . . . . . . . . . . .

1884

Ищи во мне не радости мгновенной...

Ищи во мне не радости мгновенной.

Люби меня не для себя одной;

Как Беатриче образ вдохновенный,

Ты к небесам мне светлый путь открой.

Склонясь ко мне с пленительной заботой,

Ты повторяй: «Будь добрым для меня,

Иди в борьбу, и мысли, и работай,

Вперед, за мной,— я поведу тебя!»

И каждой ласке, каждому упреку

Заставь меня ты радостно внимать;

Как женщина, ревнуй меня к пороку

И береги, как любящая мать.

1886

Июльским вечером следил ли ты порою...

Июльским вечером следил ли ты порою,

Как мошек золотых веселые стада

Блестят и кружатся над дремлющей рекою

В тот тихий час, когда янтарною зарею

Облито все – тростник и небо, и вода?..

Так перед тем, чтоб навсегда

Нам слиться с вечностью немою,

Не оставляя за собою

Ни памяти, ни звука, ни следа, —

Мы все полны на миг любовью и весною;

Потом, – не ведая, зачем, куда —

Уносимся мгновенною толпою,

Как мошек золотых веселые стада

В июльских сумерках над дремлющей рекою…

1887

К смерти

...Приди, желанная, приди,

И осени меня крылами,

И с нежной лаской припади,

Как лед, холодными устами

К моей пылающей груди!..

1883

Как летней засухой сожженная земля...

Как летней засухой сожженная земля

Тоскует и горит, и жаждою томится,

Как ждут ночной росы усталые поля, -

Мой дух к неведомой поэзии стремится.

Плывет, колышется туманов белый свиток,

И чем-то мертвенным он застилает даль...

Головки васильков и бледных маргариток

Склонила до земли безмолвная печаль.

Приди ко мне, о ночь, и мысли потуши!

Мне надо сумрака, мне надо тихой ласки:

Противен яркий свет очам больной души,

Люблю я темные, таинственные сказки...

Приди, приди, о ночь, и солнце потуши!

1887

Как наполняет храм благоуханье...

Как наполняет храм благоуханье

       Сожженных смол,

Так вересков наполнило дыханье

       Вечерний дол,

И сладостно, как бред любви, жужжанье

       Декабрьских пчел.

1912

Как негодуют эти волны...

Как негодуют эти волны,

Как ропщет бурный океан,

Непобедимый, злобы полный,

Гранитом скованный титан!

Но тщетно все: изнемогая,

Падут мятежные валы,

В борьбе за волю умирая,

К подножью царственной скалы.

А там, в венцах из звезд, как боги,

Вершины снежные полны

Презренья к суетной тревоге,

К борьбе и к ропоту волны.

И, созерцая бесконечность,

Не для земли они живут,

С немыми звездами про вечность

Беседу тихую ведут.

Но как решить, кто прав: вершины,

В их созерцании немом,

Иль эти гордые пучины,

В борьбе и гневе роковом?

1890

Как от рождения слепой...

Как от рождения слепой

Своими тусклыми очами

На солнце смотрит и порой,

Облитый теплыми лучами,

Лишь улыбается в ответ

На ласку утра, но не может

Ее понять и только свет

Его волнует и тревожит, -

Так мы порой на смерть глядим,

О смерти думаем, живые,

Все что-то в ней понять хотим,

Понять не можем, как слепые...

1891

Как странник, путь окончив дальний...

Как странник, путь окончив дальний,

Вернувшись радостно домой,

Вступает в дверь опочивальни,

Где вечный сумрак и покой, —

Где ложе, полное отрады,

Где мирной роскоши дары —

Сквозь шелк завесы луч лампады,

Узорно-темные ковры:

Так я гляжу на мир природы,

На берег дремлющий, на лес,

На упоительные воды,

На даль темнеющих небес,

И снова рад душой усталой,

Что там, в природе, отдых ждет...

О чем ты, сердце, горевало?

Забудь, не стоит, все пройдет, —

Пройдет любовь, пройдут мученья,

И, погружаясь в тишину,

Я, непробудным сном забвенья

Уснув, от жизни отдохну.

Без дум, без мук, без грезы прежней

Я внемлю шелесту волны:

Ах, эти звуки безмятежней,

Еще спокойней тишины!..

Так странник, путь окончив дальний,

Вернувшись радостно домой,

Вступает в дверь опочивальни,

Где вечный сумрак и покой.

1891

Капри

Больше слов твоих ласковых, больше, чем все,

Успокоили бедное сердце мое

Эти волны, к страданьям моим равнодушные,

И над радостным морем вдали,

В золотистой пыли,

Очертанья Капри воздушные!

1891

Кассандра

Испепелил, Святая Дева,

Тебя напрасный Фэбов жар;

Был даром божеского гнева

Тебе признанья грозный дар.

Ты видела в нетщетном страхе,

Как вьется роковая нить.

Ты знала все, но пальцев пряхи

Ты не смогла остановить.

Провыла псица Аполлона:

«Огонь и меч» — народ не внял,

И хладный пепел Илиона

Кассандру поздно оправдал.

Ты знала путь к заветным срокам,

И в блеске дня ты зрела ночь.

Но мщение судеб пророкам:

Все знать — и ничего не мочь.

1921

Когда безмолвные светила над землей...

Когда безмолвные светила над землей

Медлительно плывут в таинственной лазури,

То умолкает скорбь в душе моей больной,

Как утихающий раскат далекой бури...

Плывут безмолвные светила над землей,

И небо – саркофаг с потухшими мирами,

Сиянье тихих звезд и голубая даль —

Печалью дышит все... Могучими волнами

И у меня в груди встает твоя печаль,

Огромный саркофаг с потухшими мирами!

Одним мучительным вопросом: для чего?

Вселенная полна, как роковым сознаньем

Глубокой пустоты, бесцельности всего,

И кажется, мы с ней больны одним страданьем.

Вселенная полна вопросом: для чего?

И тонут каплею в безбрежном океане

Земные горести с их мелкой суетой

Там где-то далеко, в лазуревом тумане

И в необъятности печали мировой, —

Ничтожной каплею – в безбрежном океане.

1886

Когда вступал я в жизнь...

Когда вступал я в жизнь, мне рисовалось счастье

Как светлый чудный сад, где ветерок качал

Гирлянды белых роз, не знающих ненастья,

И легкие струи фонтанов колебал,

Где кружевом взвились причудливые зданья,

И башен, и зубцов так нежен был узор,

Что в розовом огне вечернего сиянья

Просвечивал насквозь их матовый фарфор;

Толпу нарядных жен баюкали гондолы,

Роняя за собой над зеркалом прудов

То складки бархата и звуки баркаролы,

То вздохи мандолин и лепестки цветов.

На гладких лестницах из черного агата

Павлины нежились, и в чудные цвета

Окрашивался блеск их пышного хвоста;

И всюду – музыка и волны аромата,

И надо всем любовь, любовь и красота...

Но жизнь была не рай, а труд во мгле глубокой,

Унылый, вечный труд сегодня, как вчера,

Бессонницы ночей, немые вечера

В рабочей комнате при лампе одинокой.

Зато бывают дни, когда я сознаю,

Что в муках и борьбе есть что-то мне родное,

Такое близкое и сердцу дорогое,

Что я почти готов любить печаль мою,

Любить на дне души болезненные раны

И серый полумрак, и холод, и туманы.

За прежний мир надежд, лазури, нег и роз,

Быть может, я не дам моих страданий милых

И бедной комнаты, и сумерек унылых,

И тайных жгучих слез...

1885

Когда же дивный храм природы...

Когда же дивный храм природы

В лучах торжественного дня

Свои блистающие своды, —

Обитель мира и свободы, —

Распростирает для меня.

Когда в эфире ночи ясной

Миров я вижу стройный хор,

Что в небе движутся согласно,

Толпой бессмертной и бесстрастной

Плывут в загадочный простор, —

Тогда в отрадном умиленье

Я слышу голос Божества,

Я сознаю в благоговенье

Свое с природой единенье, —

С ней связи древнего родства.

Равно заботливо и щедро

Питают влагой дождевой

Природы любящие недра

И ствол развесистого кедра,

И цвет былинки полевой.

Опять я в счастье верю твердо,

И сердце радости полно.

Сознанье шепчет мне так гордо:

«Ты – звук всемирного аккорда,

Ты – цепи жизненной звено».

И вот стою под небесами

Я в умилении святом,

На все в природе, в Божьем храме,

Гляжу я светлыми очами

С высоко поднятым челом.

1894

Когда под куполом огромного собора...

Когда под куполом огромного собора,

В таинственных лучах мерцающих лампад,

При песнопениях торжественного хора

Я недвижим стою, потупив робкий взгляд,

Очами строгими и полными укора

Угодники с икон так пристально глядят,

И над бесчисленной молящихся толпою

Струится фимиам душистою волною, —

Тогда я ужасом невольно поражен,

И горько плачу я, томимый угрызеньем,

Я сознаю опять, что к бездне приведен —

Дорогою греха, сердечным ослепленьем,

Воспоминания летят со всех сторон,

И голос совести гремит мне осужденьем,

И сердцу слабому так тесно, тяжело,

И страшно мне поднять поникшее чело.

1894

Кой-где листы склонила вниз...

Кой-где листы склонила вниз

Грозою сломанная ветка,

А дождь сияющий повис,

Как бриллиантовая сетка.

И он был светел и певуч,

И в нем стрижи купались смело,

И там, где падал солнца луч,

Они сверкали грудью белой

На фоне синих грозных туч.

1888

Колизей

Вступаю при луне в арену Колизея.

Полуразрушенный, великий и безмолвный,

Неосвещенными громадами чернея,

Он дремлет голубым, холодным светом полный.

Здесь пахнет сыростью подземных галерей,

Росы, могильных трав и мшистых кирпичей.

Луна печальная покрылась облаками,

Как духи прошлого, как светлые виденья,

Они проносятся, с воздушными краями

Над царством тишины, и смерти, и забвенья.

В дворце Калигулы заплакала сова...

На камне шелестит могильная трава.

Как будто бы скользят по месяцу не тучи,

А тени бледные... сенаторские тоги...

Проходят ликторы – суровы и могучи,

Проходят консулы – задумчивы и строги...

Не буря на полях к земле колосья гнет,

Пред императором склоняется народ...

И месяц выглянул, и тучи заблестели:

Вот кроткий Антонин и Август величавый,

Воинственный Троян и мудрый Марк Аврелий...

В порфирах веющих, в мерцанье вечной славы

Грядут, блаженные!.. И складки длинных риз —

Подобны облакам... И тени смотрят вниз

На семихолмный Рим. Но в Риме – смерть и тленье:

Потухли алтари, и Форум спит глубоко,

И в храме Юлиев колонна в отдаленье

Обломком мраморным белеет одиноко.

И стонет в тишине полночная сова,

На камне шелестит могильная трава...

И взоры Кесарей омрачены тоскою.

Скрывается луна, безмолвствует природа...

Я вспоминаю Рим, и веет надо мною

Непобедимый дух великого народа!..

Мне больно за себя, за родину мою...

О Тени прошлого, пред вами я стою, —

И горькой завистью душа моя томима!..

И, обратив назад из бесконечной дали

Печальный взор на Рим, они все мимо, мимо

Проносятся, полны таинственной печали...

И руки с жалобой я простираю к ним:

О слава древних дней, о Рим, погибший Рим!..

1891

Конец века

I. Евангельская притча

О, что бы в будущем, предчувствием грозя,

Не ожидало нас, – несчастным быть нельзя

При солнце утреннем, весною, город вечный,

Когда теряешься в толпе твоей беспечной!

Посмотришь на бульвар, где каждый солнцу рад,

И распустившихся каштанов аромат

Вдохнешь, услышишь смех и говор беззаботный,

И женское лицо с улыбкой мимолетной

Увидишь издали, и снова, жизнь любя,

Невольно радостным почувствуешь себя,

И горько вспоминать о северной отчизне...

Какой здесь блеск кругом, какая радость жизни!

Когда передо мной весельем ты гремишь,

На солнце утреннем сияющий Париж,

Я счастлив за тебя, и чуждого народа

Волнует душу мне и радует свобода.

Какая бы печаль ни мучила, грозя —

Здесь, в этом городе, несчастным быть нельзя.

Но поздно вечером в мой уголок безмолвный

Я с шумной улицы вернусь, раздумья полный.

Тогда Евангелье читаю в тишине,

Меж тем как из окна доносится ко мне,

Париж недремлющий, твой шум многоголосый.

Над книгой вечною забытые вопросы

Опять встают в душе: земная жизнь людей

Полна величия, но есть ли правда в ней?

Я постигаю вновь твой смысл необычайный,

О притча древняя, исполненная тайной:

На ниве богача был урожай хлебов.

Он думал: «Некуда собрать моих плодов.

Как приготовить дом к такому урожаю?

А вот что сделаю: все житницы сломаю,

Большие выстрою и соберу туда

Мой хлеб, мое добро, и я скажу тогда

Душе моей: душа! простись навек с тревогой,

Покойся, – у тебя лежит именья много,

На годы многие: гони заботы прочь

Ешь, пей и веселись!..» – «Безумец, в эту ночь

Отнимут жизнь твою! – сказал Господь. – Несчастный,

Кому достанутся твой дом и труд напрасный?»

Столица роскоши, на празднике твоем

Я вижу иногда рабочего с лицом,

Исполненным немой, загадочною думой.

Проходить он, как тень, безмолвный и угрюмый,

Со взором пристальным завистливых очей...

О, гость непрошеный на пире богачей,

Мне страшно при тебе за этот праздник вечный,

За легкую толпу, за смех ее беспечный,

За яркие кафе и величавый ряд

Твоих, о Новый Рим, блистательных громад!

Ты, как богач, сказал: «У нас именья много,

Ешь, пей и веселись!» И ты забыл про Бога,

Но скорбь великая растет в душе у всех...

Надолго ль этот пир, надолго ль этот смех?

Каким путем, куда идешь ты, век железный?

Иль больше цели нет, и ты висишь над бездной?

II. «GRILLE-D’-EGOUT»

Сюда идет тайком скучающий любовник,

Художник и турист, писатель и чиновник:

«Gаrcоn, un bok!»[16] И пьют, и курят за пять су,

Любуются в монокль на томную красу

Полуночных сильфид, внимая шансонетке,

Где блещет стих порой, язвительный и меткий...

Но вот, в дыму сигар, меж черных сюртуков,

И тысячи зеркал, и газовых рожков,

При звуках музыки и радостного гула,

Она, воздушная, как бабочка, впорхнула.

Тебя без жалости я вспомнить не могу,

О бедное дитя Парижа «Grille-d’-Egout»!

Из кружев юбка, слой белил на шее голой

И рыжий цвет волос поддельных, взор тяжелый

И странное лицо, в котором жизни нет,

Как маска, мертвое, похожее на бред...

Меж тем, когда, смеясь, она в отваге бурной

Помчалась, до колен открыв чулок ажурный,

И ногу стройную высоко подняла,

Наперекор всему – в ней грация была

Демократической и уличной вакханки,

В ней то, что «fin dе siucle»[17] назвали парижанки,

В ней узнает толпа свою родную дочь.

«Я нравлюсь, от меня вы не уйдете прочь! —

Так говорило всем ее лицо. – Смотрите,

Вот, что вы любите, и вот чего хотите!»

Почтенный господин, – вполне провинциал,

По скромному лицу, – смотрел на этот бал.

К нему подпрыгнула она легко и смело,

Красивой ножкою цилиндр его задела

И шляпу сбросила: удерживая гнев,

Он должен был принять обиду, покраснев.

А взор у «Grille-d’-Egout» весельем детским блещет,

И ей родной Париж в восторге рукоплещет!

III. Ренан

Но в том же городе и в тот же скорбный век

В тиши работает великий человек:

Я вижу кабинет в спокойном полумраке

И древней надписи неведомые знаки;

Я вижу, как Ренан над грудой старых книг,

Обдумывая мысль заветную, поник

С улыбкой тонкою, скептической и нежной,

Над сказкою любви иль веры безмятежной;

За правдой гонится сквозь тьму времен и пыль

Сухих пергаментов; таинственная быль

По слову мудреца, поэзией пленяя,

Восстанет пред людьми из гроба, как живая.

И ветреный Париж откликнется на все:

Я знаю – он поймет открытие твое,

Ученый и поэт, – вы трудитесь недаром, —

Париж, где «Grille-d’-Egout» приветствовали с жаром...

Я против воли все готов ему простить

За то, что гениев умеет он любить!

IV. Новое искусство

Певец Америки, таинственный и нежный,

С тех пор, как прокричал твой Ворон безнадежный

Однажды полночью унылой: «nеvеrmоrе!» [18]

Тот крик не умолкал в твоей душе; с тех пор

За Вороном твоим, за вестником печали?

Поэты «nеvеrmоrе», как эхо, повторяли;

И сумрачный Бодлэр, тебе по музе брат,

На горестный напев откликнуться был рад;

Зловещей прелестью, как древняя Медуза,

Веселых парижан пугала эта муза.

Зато ее речей неотразимый яд,

Зато ее цветов смертельный аромат

Надолго отравил больное поколенье.

Толпа мечтателей признала в опьяненье

Тебя вождем, Бодлэр... Романтиков былых

Отвага буйная напоминала в них...

А все-таки порой завидуешь их воле;

Живут, работают на безграничном поле

И мыслят, и никто не может запретить,

Что хочется писать, что хочется любить.

Они – безбожники, философы, буддисты,

Ученики Золя, «толстовцы», пессимисты,

Там тысячи кружков, религий, партий, школ,

Там всякий думает, что истину нашел.

Не ведая преград, свободно ищет гений

И новой красоты, и новых откровений.

И человечеству художники свой труд

Во славу Франции дарить не устают.

Открыты все пути: не нужно лицемерить

И лгать перед толпой. Они дерзают верить

В наш прозаичный век, что святы их мечты,

Исканье истины и жажды красоты.

У них в созданиях, у них в душе – свобода:

Привет художникам великого народа!

V. Салон 1891 года

С такими думами по выставкам брожу,

На тысячи картин, на статуи гляжу.

Чтоб в будничный мирок мы глубже заглянули,

Один, изобразив две медные кастрюли

Да пару луковиц, положенных на столь,

Hoвейший реализм до крайности довел,

А близ него другой, художник идеальный,

Стремится к прелести легенд первоначальной.

В картине сказочный туманный полусвет,

Деревья странные, каких в природе нет.

Назло теориям сухим и позитивным,

Он хочет быть простым, он хочет быть наивным.

А рядом, в золоте распущенных кудрей,

С улыбкой дерзкою Венера наших дней,

Наемница любви – перед толпой раздета,

О Фрины модные, царицы полусвета, —

В ней ваша красота и ваш апофеоз!..

На той же выставке задумчивый Христос —

В скептической толпе, в гостях у Жюль Симона,

Меж современных лиц Парижского салона,

Печально говорит в картине у Бэро

Про вечную любовь, про вечное добро.

В искусстве наших дней ты побеждаешь снова,

О Галилеянин!.. На проповедь Толстого

Сердца откликнулись: повсюду лик Христа —

В картинах, в мраморе. Пленяет красота

Его загадочной, простой и вечной книги:

Исканье жадное неведомых религий —

Опять в душе у всех. В наш скорбный, темный век,

Быть может, вновь к любви вернется человек

Для разрешения великого вопроса

О счастье на земле... На полотне Рошгросса

Твое падение, твой блеск изображен

В предсмертной оргии, о древний Вавилон!

Заря. Уж гости спят. Порой дыханье слышно

Иль бред. Разлитое вино на ткани пышной...

Курильниц гаснущих тяжелый аромат...

С холодным блеском дня багровый луч лампад

Смешался у рабынь на смуглой голой коже.

Вот пьяный жрец уснул с красавицей на ложе.

Усталость мертвая... желаний больше нет...

И эта оргия мучительна, как бред...

Не спит один лишь царь, и в ужасе на троне

Он видит там, вдали, пожар на небосклоне,

Он слышит грозные, тяжелые шаги

Мидийских воинов: «О горе нам!.. Враги!..»

Он молит, он грозит: никто ему не внемлет,

И золотой чертог в роскошной неге дремлет...

Имеющий глаза да видит! Опьянен

Величием Париж, как древний Вавилон,

О пусть войдут враги, прогонят сон похмелья,

С прекрасных тел сорвут цветы и ожерелья,

И разольют вино, и опрокинут стол!

Спи, спи, пока твой час последний не пришел!..

Безумцы, в ужасе проснетесь вы, и верьте —

Вам солнца первый луч подобен будет смерти.

Наш дряхлый век погиб. Заря и меч врагов

Разгонит оргию наложниц и рабов...

Но дух людей – велик, но гений – бесконечен;

Париж, воскреснув вновь, как солнце, будет вечен!

VI. Liberte, fraternite, egalite

В наш век практический условна даже честь:

В Gil-Blas’е, например, вы можете прочесть

Рекламы каждый день о молодой девице

Иль о скучающей вдове на той странице,

Где о наеме дач вы только что прочли:

«J’ai dix-neuf ans, je suis bien faite et tres jolie»[20].

Всем предлагает дар она любви свободной,

Кто заплатить готов ее портнихе модной.

Меж тысячей карет я вижу там, вдали,

На шумной улице идет старик в пыли,

С рекламой на спине, по мостовой горячей.

Он служит для толпы афишею ходячей.

На старческом лице ни мысли, ни души.

Он ходит так всю жизнь за бедные гроши,

Чтобы прочесть о том в блистательной рекламе

Известье важное удобно было даме,

Что можно в «Bon-Marche» купить за пустяки

Для ножек розовых ажурные чулки.

А над красавицей и над живой афишей,

На мраморной доске, над выступом иль нишей,

Я громкие слова читаю: Liberte,

Egalite и – звук пустой! – Fraternite.

На сцене крохотной актер в кафешантане

Кривлялся пред толпой в бессмысленном канкане,

Плешивый, худенький, в истертый фрак одет,

Он хриплым голосом выкрикивал куплет.

Я слышал смех в толпе, но ничего смешного

Не находил в чертах лица его больного...

Бывало, в темный век, когда в России кнут

Свистел над спинами рабов, дворовый шут

Смешил господ и дам, скучающих в беседе

О сплетнях городских, на праздничном обеде:

Такой же раб толпы в наш просвещенный век

В свободном городе – свободный человек!..

Когда, подняв свой меч, склонялся гладиатор

Над раненым бойцом и ждал, чтоб император

Рукою подал знак к убийству, и нога

Стояла на груди упавшего врага,

И крови требовал народ с восторгом диким, —

Ты все же, Древний Рим, был грозным и великим.

Но к этим зрелищам мы не вернемся вновь,

И Боже нас храни пролить людскую кровь:

Нам только нравятся невинные забавы.

Мы не язычники, давно смягчились нравы...

А все-таки шутов мы любим, и у всех

Сегодняшний актер не даром вызвал смех.

В жестокости толпы уж больше нет величья, —

За то соблюдены законы и приличья!

VII. Венера Милосская

О древний Лувр, под сень безмолвную твою

От шумной улицы я уходить люблю.

Не все ли мне равно – Мадонна иль Венера, —

Но вера в идеал – единственная вера,

От общей гибели оставшаяся нам,

Она – последний Бог, она – последний храм!

К тебе, Милосская богиня, крик народа

Порою долетал: «Да здравствует свобода!»

И марсельезою Париж был опьянен.

За волю всех рабов, за счастье всех племен,

В дыму, под градом пуль, с надеждою во взглядах

Толпа бежала смерть встречать на баррикадах.

Но с ликом мраморным богиня красоты,

Страдающих людей не видя с высоты,

Смотрела молча в даль холодными очами.

Неумолимая! как ты царишь над нами —

Царить во все века ты будешь над людьми.

О, преклони свой взор на гибнущих, пойми,

Как мы страдаем!.. Нет, не видит и не слышит,

И только вечною красой улыбка дышит.

Венера, с гибелью у ног твоих мирюсь,

Когда тебя люблю, когда тебе молюсь,

И в лике мраморном я вечность созерцаю,

Благословляю жизнь и смерть благословляю!..

Но вдруг мои мечты внезапный шум прервал,

И с говором вошла толпа туристов в зал.

Рыжеволосая, худая, в пестром пледе,

Свой красный Бэдекер под мышкой держит леди.

Бог ведает, зачем они сюда пришли.

Чрез горы и моря во все концы земли

Из Англии родной туристов гонит скука.

За двести шиллингов везут агенты Кука

Показывать по всем столичным городам

Им каждый памятник, развалину иль храм.

От этих англичан, кочующих и праздных,

Сидельцев лондонских и леди безобразных, —

Нигде спасенья нет! И здесь у ног твоих,

Киприда вечная, гляжу с тоской на них...

Вы цените красу и гений безграничный

На фунты стерлингов в наш век демократичный,

Работать, к вечному стремиться?.. Но зачем?..

Он все-таки придет и овладеет всем,

Не зная наших жертв, не помня наших стонов,

Банкир или купец, владыка миллионов...

Так думал я в тоске мучительной... Но ты,

Ты все по-прежнему богиня красоты,

Смотрела, молча, вдаль, не видя нас, над нами,

Как небо ясными, холодными очами...

Быть может, видела ты новый лучший век,

Те дни, когда к тебе вернется человек,

Когда ты будешь вновь царицею вселенной,

Красой подобная природе неизменной!

VIII. Бульвары вечером

По душным улицам я вечером иду,

Смотрю на первую далекую звезду,

Мою любимую, в темнеющей лазури.

Кричат газетчики: «Le Soir!» Подобен буре

Парижа вечный гул... В театрах на крыльцо

Выходят подышать прохладой, но в лицо

Прохожим веет зной... Еще асфальт бульвара

Во мраке не остыл от солнечного жара.

Волною мягкою струится бледный свет

От электричества на тысячи карет,

На темную листву, на пестрые рекламы.

И как чертоги фей, как сказочные храмы,

Блестят кафе, где пьют и смотрят на бульвар,

И столиками весь широкий тротуар

Уставлен... С фонарем зеленым, в туче пыли,

Со скачек праздничных на приз в Арменонвилле,

Как целый дом, толпой разряженной набит,

Огромный омнибус по улице гремит.

В «Cafe Ambassadeurs», в пылающей рекламе

Из газовых рожков, начертано огнями

Над морем черных шляп и любопытных лиц

«Yvette Guilbert» – одной из уличных певиц

Названье модное. За Аркой Триумфальной,

Над Елисейскими Полями свет печальный

Зари давно померк, и лишь последний луч

Чуть брезжит вдалеке из-за ненастных туч;

Над потемневшими громадами столицы

Сверкают и дрожат вечерние зарницы.

Как башня Эйфеля воздушна и легка!

Я вижу, сквозь нее мелькают облака,

И светит бедный луч на горизонте мрачном,

В узоре проволок туманном и прозрачном,

Как будто там, вдали, вдали меж облаков

Уже глядит на нас, печален и суров,

Двадцатый век... Чего он хочет, что он скажет,

Какую веру даст, какой нам путь укажет?

Не знаю почему, но в этот душный зной,

Во мраке, окружен бесчисленной толпой,

Бегущей, как поток, волною говорливой

За наслажденьями, за властью и наживой,

Я вспомнил о тебе, родимая земля,

Я вспомнил тихие унылые поля

И с белой церковью убогое селенье,

Прохладу на заре и жаворонков пенье.

Я вспомнил пахаря знакомые черты,

Смиренья полные и детской доброты.

Играет ветерок седыми волосами.

Как древний патриарх, один под небесами,

За плугом он идет с лошадкою своей,

Потерянный в немой безбрежности полей.

Какая дума в нем, какая сила дремлет?

Меня предчувствие великого объемлет

В столице мира, здесь, где скорбный дряхлый век

Кончает дни свои среди роскошных нег...

Когда проснешься ты, о труженик суровый,

………………………………………………..

Кто снимет с уст твоих безмолвия печать?..

………………………………………………..

IX. Петербург

Но как ни тяжело, мы все-таки в Париже —

К чему-то светлому и радостному ближе:

Здесь легче дышится, здесь люди ценят труд.

Участвуют в борьбе, страдают и живут.

А там, у нас... Ужель я возвращусь в холодный,

Туманный Петербург, где в болтовне бесплодной

И консерваторы, и либералы – все

Мы только кружимся, как белка в колесе?

Журфикс чиновников, томительный и длинный,

О симфоническом собрании в гостиной

За чаем разговор интеллигентных дам,

С бесцельной клеветой и сплетней пополам:

Бежал в Америку кассир провинциальный...

Известье, что один профессор либеральный,

Почтенный старичок со службы удален,

Потом история двух разведенных жен, —

И гости наконец все темы истощили...

Что делать?.. Тишина немая, – как в могиле...

Но слава Богу: вот – желанный миг, – повел

Хозяин в кабинет, где ожидает стол

С колодой карт, и все опять – в родной стихии:

Винт – современный бог скучающей России!

Какой огонь в очах, какой восторг у всех,

Как вспыхнул разговор, и шуточки, и смех!..

И старый генерал, и робкая девица,

Все полы, возрасты, характеры и лица,

Все убеждения сливаются в одном

Порыве искреннем за карточным столом.

В игре убита ночь, а на рассвете нужен

Усталым игрокам для подкрепленья ужин.

Теперь у них в душе – такая пустота,

Что, право, ни одна греховная мечта

Вольнолюбивая к ним залететь не может:

Печаль за родину их сна не потревожит.

И мнится, в городе все вымерло навек,

И только падает в тумане мокрый снег.

По грязным улицам, по мертвому безлюдью

Порой со шпорами и с выпяченной грудью

На Охтинский пожар промчится брандмайор,

Вперив в немую даль начальнический взор...

Тоска!.. Ужель опять вернусь в твое болото,

О, Петербург, о, жизнь, объятая дремотой,

Как в лужах мертвая стоячая вода, —

Без воли, без любви, без мысли, без труда!

Х. Родина

.……………………………………….

.……………………………………….

………………………………………..

………………………………………..

И все-таки тебя, родная, на чужбине

Люблю, как никогда я не любил доныне.

Я только здесь, народ, в чужой земле, постиг,

Как, несмотря на все, ты – молод и велик, —

Когда припоминал я Волгу, степь немую

И песен Пушкина мелодию родную,

И вековых лесов величественный шум,

И тихую печаль малороссийских дум.

Я перед будущим твоим благоговею,

И все-таки горжусь я родиной моею.

За все страдания еще сильней любя,

Что б ни было, о Русь, я верую в тебя!

1891, Париж

Кораллы

Широко раскинулся ветвями,

Чуждый неба, звуков и лучей,

Целый лес кораллов под волнами,

В глубине тропических морей.

Миллионам тружеников вечных -

Колыбель, могила и приют,

Дивный плод усилий бесконечных,

Этот мир полипы создают.

Каждый род - ступень для жизни новой -

Будет смертью в камень превращен,

Чтобы лечь незыблемой основой

Поколеньям будущих времен;

И встает из бездны океана,

И растет коралловый узор;

Презирая натиск урагана,

Он стремится к небу на простор,

Он вознесся кружевом пурпурным,

Исполинской чащею ветвей

В полусвете мягком и лазурном

Преломленных, трепетных лучей.

Час придет - и гордо над волнами,

Раздробив их влажный изумруд,

Новый остров, созданный веками,

С торжеством кораллы вознесут...

О, пускай в глухой и темной доле,

Как полип, ничтожен я и слаб, -

Я могуч святою жаждой воли,

Утомленный труженик и раб!

Там, за далью, вижу я: над нами

Новый рай, лучами весь облит,

Новый остров, созданный веками,

Высоко над бездною царит.

1884

Краткая песня

Порой умолкнет завыванье

Косматых ведьм, декабрьских вьюг,

И солнца бледное сиянье

Сквозь тучи робко вспыхнет вдруг...

Тогда мой сад гостеприимней,

Он полон чуткой тишины,

И в краткой песне птички зимней

Есть обаяние весны!..

1894

Кроткий вечер тихо угасает...

Кроткий вечер тихо угасает

И пред смертью ласкою немой

На одно мгновенье примиряет

Небеса с измученной землей.

В просветленной, трогательной дали,

Что неясна, как мечты мои,—

Не печаль, а только след печали,

Не любовь, а только след любви.

И порой в безжизненном молчаньи,

Как из гроба, веет с высоты

Мне в лицо холодное дыханье

Безграничной, мертвой пустоты...

26 августа 1887

Кто нам решит...

Кто нам решит,

Что это – жажда любви или любовь?

Страшно пред Богом, пред собственной совестью,

Страшно сказать – «я люблю».

Ведь для нас это слово —

Не беззаботный призыв к наслаждению,

Для нас это клятва

Вечного долга,

Для нас – это крест,

Крест отреченья и жертвы.

Сказка любви,

Светлая, лунная, нежная,

Жаль прикоснуться к тебе,

Надо и жаль превратить тебя в жизнь,

Кровью и плотью облечь!

Время несется,

Люди не ждут,

Жизнь беспощадная

Грубой, костлявой рукою стучится

В двери Эдема.

Что же нам делать?

Разве с тобой мы не дети,

Бедные, глупые!

Сказки мы любим, а жизни боимся.

Думать так страшно, так больно.

Будем же дольше детьми,

Отдадимся потоку

Светлому,

Позабудем о людях, о жизни, о горе.

Дай мне склониться челом на колени твои,

Дай мне слезами простыми и тихими

Выплакать счастье мое!..

1890

Кто ты, он или она...

Кто ты, он или она,

Мой сообщник ли таинственный,

Мне сестра, или жена,

Враг ли мой, иль друг единственный,—

Я не знаю, но люблю

С вечной нежностью напрасною

Душу темную твою,

Душу темную и ясную.

Если в жалости к себе

Малодушно я упорствую,—

Всё же верен я тебе

И судьбе моей покорствую.

Там; в заре иного дня,

Где стезя светлеет мрачная,

Знаю, встретишь ты меня —

И свершится тайна брачная.

1904

Ласковый вечер с землею прощался...

Ласковый вечер с землею прощался,

Лист шелохнуться не смел в ожиданье.

Грохот телеги вдали раздавался...

Звезды, дрожа, выступали в молчанье.

Синее небо – глубоко и странно;

Но не смотри ты в него так пытливо,

Но не ищи в нем разгадки желанной, —

Синее небо, – как гроб, молчаливо.

1887

Ласточки

Вечером нежным, как твой поцелуй,

Полным то теплых, то свежих изменчивых струй,

      Милые ласточки вьются.

   Неподвижный камыш чуть заденут крылом

      И стремглав унесутся,

   Тонут с криками в небе родном,

      Словно с дерзостным хохотом.

      Нет им дела до туч,

   Что ползут, застилая испуганный луч,

            С медленным грохотом.

   Милые ласточки, вас я люблю.

   Может быть, жизнь я бы отдал мою,

   Бедную гордую душу мою,

      Только б иметь ваши крылья

            И без усилья

      В небе, как вы, потонуть.

   Но надо мной вы смеетесь, играете

            И подставляете

   Алому вечеру белую грудь.

   Жизни меня научите веселой:

   Видите, как по земле я влачусь,

      Скорбный, больной и тяжелый, —

   Так я и в темную землю вернусь.

      О, научите меня

   Жизни крылатой, жизни веселой,

      Петь научите меня,

      Славить рождение дня,

Славить и бурю, идущую с медленным грохотом,

            Петь и летать,

            Все побеждать

            Дерзостным хохотом!

1895

Лев

Как хищный лев, пророк блуждает

И, вечным голодом томим,

Пустыню мира пробуждает

Рыканьем царственным своим.

Не робкий девственный мечтатель,

Он — разрушитель и творец,

Он — ненасытный пожиратель

Всех человеческих сердец.

Бегут шакалы и пантеры,

Когда услышат львиный рев,

Когда он выйдет из пещеры,

Могуч и свят, как Божий гнев.

И благодатный, и суровый,

Среди безжизненных песков,

Встречает солнце жизни новой

Он на костях своих врагов.

1894

Легенды и поэмы

Взлелеянный в тиши чертога золотого,

Царевич никогда не видел мук и слез,

Про зло не говорил никто ему ни слова,

И знал он лишь одно о силе черных гроз,

Что после них в саду свежее пурпур роз.

Он молвил раз: «Отец, мешает мне ограда

Смотреть, куда летят весною журавли,

Мне хочется узнать, что там, за дверью сада,

Мне что-то чудится волшебное вдали...

Пусти меня туда!..» И двери отворились,

И, светлый, радостный, едва блеснул восход,

Царевич выехал на север из ворот.

Из шелка веера и зонтики склонились,

Гремела музыка, и амброй дорогой

Кропили путь его, как свежею росой.

Но вдруг на улице, усеянной цветами,

В ликующей толпе он видит, как старик

С дрожащей головой, с потухшими очами

На ветхую клюку беспомощно поник.

И конюха спросил царевич изумленный:

«О что с ним?.. Взор его мне душу леденит...

Как страшен бледный лик и череп обнаженный.

Беги ему помочь!..» Но конюх говорит:

«Помочь ему нельзя: то старость роковая,

С тех пор, как потерял он юность и красу,

Покинутый людьми, живет он, угасая,

Забыт и одинок, как старый пень в лесу.

Таков удел земной!..» – «О, если так, – довольно,

Не надо музыки и песен, и цветов.

Домой, скорей домой!.. Мне тягостно и больно

Смотреть на счастие бессмысленных глупцов.

Как могут жить они, любить и веселиться,

Когда спасенья нет от старости седой;

И стоит ли желать и верить, и стремиться,

Когда вся жизнь – лишь бред! Домой, скорей домой!..»

Семь дней прошло, и вновь, едва блеснул восход,

Царевич выехал на полдень из ворот.

Душистой влагою пропитанные ткани

Над пыльной улицей раскинули навес,

Светился золотом в дыму благоуханий

Хоругвий и знамен колеблющийся лес.

Но в праздничной толпе, что весело шумела,

Забытый, брошенный им встретился больной.

И пес ему в пыли на ранах лижет гной,

И в струпьях желтое, измученное тело

От холода дрожит, меж тем как знойный бред

Зрачки воспламенил, и юноша несмело

Спросил о нем раба, и раб ему в ответ:

«Недуг сразил его: мы немощны и хрупки,

Как стебли высохшей травы: недуг – везде,

В лобзаньях женщины и в пенящемся кубке,

В прозрачном воздухе, и пище, и воде!..»

И юноша в ответ: «О горе! жизнь умчится!

Как детская мечта, как тень от облаков,

И вот, где цель борьбы, усилий и трудов,

И вот, во что краса и юность превратится!..

О горе, горе нам!..» И бледный и немой

Вернулся в свой чертог царевич молодой.

Семь дней прошло, и вновь, едва блеснул восход,

Царевич выехал на запад из ворот.

Гирлянды жемчуга таинственно мерцали,

И дети лепестки раздавленных цветов

За колесницею с любовью подымали,

И девы, падая у ног коней, лобзали

На мягком пурпуре разостланных ковров

Глубокие следы серебряных подков.

Но вдруг пред ним – мертвец: без страха, без надежды,

Окутан саваном и холоден, и нем —

В недоумении сомкнувшиеся вежды

Он в небо обратил, чтобы спросить: зачем?

Рыдали вкруг него – отец, жена и братья,

И волосы рвала тоскующая мать,

Но слышать не хотел он ласки и проклятья,

На жаркие мольбы не мог он отвечать.

И юноша спросил в мучительной тревоге:

«Ужель не слышит он рыдающую мать,

Зачем уста его так холодны и строги?..»

Слуга ему в ответ: «Он мертв, он навсегда

Ушел от нас, ушел неведомо куда,

В какой-то чуждый мир, безвестный и далекий.

И яму выроют покойнику в земле,

Он будет там лежать в сырой, холодной мгле,

Без помыслов, без чувств, забытый, одинокий,

И черви труп съедят, и от того, кто жил,

Исполненный огня, любви, надежд и страха,

Останется лишь горсть покинутого праха.

Потом умрут и те, кто так его любил,

Кто ныне гроб его со скорбью провожают,

За листьями листы под вьюгой улетают —

И люди за людьми под бурею времен.

Вся жизнь – о гибнущих один лишь стон печальный,

Весь мир – лишь шествие великих похорон,

И солнце вечное – лишь факел погребальный!..»

И юноша молчал, и бледный, как мертвец,

Без ропота, без слез вернулся во дворец.

Как в нору зверь больной, настигнутый врагами,

Бежал он от людей и в темном уголке

К колонне мраморной припал в немой тоске

Пылающим лицом с закрытыми глазами,

Забыв себя и мир, забыв причину мук,

Лежал, не двигаясь – бесчувственный, безмолвный...

Ночные сумерки плывут, плывут, как волны,

И все темней, темней становится вокруг...

С тех пор промчались дни; однажды, в час вечерний

Царевич вышел в степь; без свиты и рабов,

Один среди камней и запыленных терний

Глядел он на зарю, глядел без прежних снов

На дальние гряды темневших облаков.

И вдруг он увидал: по меркнущей дороге

В смиренной простоте идет к нему старик:

В приветливых чертах – ни горя, ни тревоги,

И тихой благостью спокойно дышит лик.

Он не был мудрецом, учителем, пророком,

Простым поденщиком он по миру бродил,

Не в древних письменах, не в книгах находил,

А в сердце любящем, свободном и широком —

Все то, что о добре он людям говорил.

Одежда грубая, котомка за плечами

И деревянный ковш – вот все, чем он владел,

Но, дружный с волею, пустыней и цветами,

На пышные дворцы он с жалостью глядел.

С открытой головой, под звездной ширью неба

Ночует он в степи и не боится гроз,

Он пьет в лесных ключах, он сыт лишь коркой хлеба;

Не страшны для него ни солнце, ни мороз,

Ни муки, ни болезнь, ни злоба, ни гоненья.

Он жаждет одного: утешить, пожалеть,

Помочь – без дум, без слов и разделить мученья,

И одинокого любовью отогреть.

Он весь был жалостью и жгучим состраданьем

К животным, париям, злодеям и рабам,

Ко всем страдающим, покинутым созданьям,

Он их любил, как брат, за что – не зная сам.

Он понял их нужду, он плакал их слезами,

Учил простых людей и делал все, что мог,

Страдал и жил, как все, не жалуясь на рок,

И в будничной толпе работал с бедняками.

Как удивился он – веселый, простодушный —

Из уст царевича услышав детский бред,

Что верить нечему, что в жизни цели нет,

Что человек – лишь зверь порочный и бездушный.

Меж тем как пламенный мечтатель говорил,

Качал он головой с улыбкой добродушной

И с кроткой жалостью одно ему твердил,

Не внемля ничему: «О, если б ты любил!..»

И от него ушел царевич раздраженный,

Озлобленный, больной вернулся он в чертог,

На ложе бросился, но задремать не мог,

И кто-то в тишине холодной и бессонной

Упрямо на ухо твердил ему, твердил

Безумные слова: «О, если б ты любил!..»

Тогда он встал, взглянул на блещущие вазы,

На исполинский ряд порфировых столбов

С кариатидами изваянных слонов,

На груды жемчуга, и пурпур, и алмазы,

И стыд проснулся в нем, к лицу во тьме ночной

Вся кровь прихлынула горячею волной:

«Как в этой роскоши, не видев слез и муки,

Я жизнь дерзнул назвать ничтожной и пустой,

Чтоб, не трудясь, сложить изнеженные руки,

Владея разумом и силой молодой!..

Как будто мог понять я смысл и цель вселенной,

Больное, глупое, несчастное дитя,

Без веры, без любви решал я дерзновенно

Вопросы вечные о тайнах бытия.

А за стеной меж тем – все громче крик и стоны,

И холодно взирал я с высоты моей,

Как там во тьме, в крови теснятся миллионы

Голодных, гибнущих, истерзанных людей.

На ложе золотом, облитый ароматом,

Смотрел, как тысячи измученных рабов

Трудились для меня под тяжестью оков,

Упитанный вином, пресыщенный развратом,

Я гордо спрашивал: «Как могут жить они,

Влача позорные, бессмысленные дни?»

Но прочь отсюда, прочь!.. Душе пора на волю —

Туда, к трудящимся, смиренным и простым,

О, только б разделить их сумрачную долю,

И слиться, все забыв, с их горем вековым!

О, только б грудь стыдом бесплодно не горела,

Последним воином погибну я в борьбе,

Чтоб жизнь отдать любви, я выберу себе

Глухое, темное, неведомое дело.

Не думать о себе, не спрашивать: зачем?

На муки и на смерть пойти, не размышляя,

О, лишь тогда в любви, в простой любви ко всем

Я счастье обрету, от счастья убегая!»

1887

Леда

I

«Я — Леда, я — белая Леда, я — мать красоты,

Я сонные воды люблю и ночные цветы.

     Каждый вечер, жена соблазненная,

Я ложусь у пруда, там, где пахнет водой, —

        В душной тьме грозовой,

     Вся преступная, вся обнаженная, —

     Там, где сырость, и нега, и зной,

     Там, где пахнет водой и купавами,

        Влажными, бледными травами,

     И таинственным илом в пруду, —

               Там я жду.

     Вся преступная, вся обнаженная,

          Изнеможденная,

В сырость теплую, в мягкие травы ложусь

          И горю, и томлюсь.

          В душной тьме грозовой,

          Там, где пахнет водой,

          Жду — и в страстном бессилии,

Я бледнее, прозрачнее сломанной лилии.

Там я жду, а в пруду только звезды блестят,

И в тиши камыши шелестят, шелестят.

II

Вот и крик, и шум пронзительный,

Словно плеск могучих рук:

Это — Лебедь ослепительный,

Белый Лебедь — мой супруг!

С грозной нежностью змеиною

Он, обвив меня, ласкал

Тонкой шеей лебединою, —

Влажных губ моих искал,

   Крылья воду бьют,

   Грозен темный пруд, —

На спине его щетиною

Перья бледные встают, —

Так он горд своей победою.

Где я, что со мной, — не ведаю;

Это — смерть, но не боюсь,

   Вся бледнея,

   Страстно млея,

Как в ночной грозе лилея,

Ласкам бога предаюсь.

Где я, что со мной, — не ведаю».

   Все покрыто тьмой,

   Только над водой —

Белый Лебедь с белой Ледою.

III

И вот рождается Елена,

С невинной прелестью лица,

Но вся — коварство, вся измена,

Белее, чем морская пена, —

Из лебединого яйца.

И слышен вопль Гекубы в Трое

И Андромахи вечный стон:

Сразились боги и герои,

И пал священный Илион.

А ты, Елена, клятвы мира

И долг нарушив, — ты чиста:

Тебя прославит песнь Омира,

Затем, что вся надежда мира —

Дочь белой Леды — Красота.

28 июля 1894

Леонардо да Винчи

О, Винчи, ты во всём – единый:

Ты победил старинный плен.

Какою мудростью змеиной

Твой страшный лик запечатлен!

Уже, как мы, разнообразный,

Сомненьем дерзким ты велик,

Ты в глубочайшие соблазны

Всего, что двойственно, проник.

И у тебя во мгле иконы

С улыбкой Сфинкса смотрят вдаль

Полуязыческие жёны, –

И не безгрешна их печаль.

Пророк, иль демон, иль кудесник,

Загадку вечную храня,

О, Леонардо, ты – предвестник

Ещё неведомого дня.

Смотрите вы, больные дети

Больных и сумрачных веков

Во мраке будущих столетий

Он, непонятен и суров, –

Ко всем земным страстям бесстрастный,

Таким останется навек –

Богов презревший, самовластный,

Богоподобный человек.

1894

Летние, душные ночи...

Летние, душные ночи

Мучат тоскою, веют безумною страстью,

Бледные, звездные очи

Дышат восторгом и непонятною властью.

С колосом колос в тревоге

Шепчет о чем-то, шепчет и вдруг умолкает,

Белую пыль на дороге

Ветер спросонок в мертвом затишье вздымает.

Ярче, всё ярче зарница,

На горизонте тучи пожаром объяты,

Сердце горит и томится,

Дальнего грома ближе, всё ближе раскаты..

1888

Лилия

С тех пор, как расцвела ты, бледная, немая,

Доступная зари лишь розовым огням, —

Никто не прижимал, о лилия святая,

Горячих уст к твоим холодным лепесткам.

Не зримая никем, без жалоб увядая,

Последний вздох любви, последний фимиам

Отдав безропотно пустынным небесам,

Ты, одинокая, умрешь, благоухая.

Но расцветешь опять, как там, в лесной глуши,

Ты в сумерках моей тоскующей души,

Цветок поэзии, цветок уединенный.

И, набожный певец, в полуночной тиши

Склонюсь я пред тобой с молитвой, умиленный,

Как перед образом коленопреклоненный.

1888

Лирическое заключение из поэмы «Смерть»

О век могучий, век суровый

Железа, денег и машин,

Твой дух промышленно-торговый

Царит, как полный властелин.

Ты начертал рукой кровавой

На всех знамёнах: «В силе - право!»

И скорбь пророков и певцов,

Святую жажду новой веры

Ты осмеял, как бред глупцов,

О век наш будничный и серый!

Расчет и польза - твой кумир,

Тобою властвует банкир,

Газет, реклам бумажный ворох,

Недуг безверья и тоски,

И к людям ненависть, и порох,

И броненосцы, и штыки.

Но ведь не пушки, не твердыни,

Не крик газет тебя доныне

Спасает, русская земля!

Спасают те, кто в наше время

В родные, бедные поля

Кидают вечной правды семя,

Чье сердце жалостью полно, -

Без них бы мир погиб давно!..

Кладите рельсы, шахты ройте,

Смирите ярость волн морских,

Пустыни вечные покройте

Сетями проволок стальных

И дерзко вешайте над бездной

Дугою легкой мост железный,

Зажгите в ваших городах

Молниеносные лампады, -

Но если нет любви в сердцах -

Ни в чем не будет вам отрады!

Но если в людях бога нет -

Настанет ночь, померкнет свет...

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

Как в древних стенах Колизея

Теперь шумит лишь ветер, вея,

Растет репейник и полынь, -

Так наши гордые столицы

И мрамор сумрачных твердынь -

Исчезнет всё, как луч зарницы,

Чуть озарившей небосклон,

Пройдет - как звук, как тень, как сон!

О, трудно жить во тьме могильной,

Среди безвыходной тоски!

За пессимизм, за плач бессильный

Нас укоряют старики;

Но в прошлом есть у вас родное,

Навеки сердцу дорогое,

Мы - дети горестных времен,

Мы - дети мрака и безверья!

Хоть на мгновенье озарен

Ваш лик был солнцем у преддверья

Счастливых дней... Но свет погас, -

Нет даже прошлого у нас!

Вы жили, вы стремились к цели,

А мы томимся, не живем,

Не видя солнца с колыбели!..

Разуверение во всем

Вы нам оставили в наследство.

И было горько наше детство!

Мы гибнем и стремимся к ней,

К земле родимой, на свободу, -

Цветы, лишенные корней,

Цветы, опущенные в воду, -

Объяты сумраком ночным,

Мы умираем и молчим!..

Мы бесконечно одиноки,

Богов покинутых жрецы.

Грядите, новые пророки!

Грядите, вещие певцы,

Еще неведомые миру!

И отдадим мы нашу лиру

Тебе, божественный поэт...

На глас твой первые ответим,

Улыбкой первой твой рассвет,

О Солнце будущего, встретим

И в блеске утреннем твоем,

Тебя приветствуя, умрем!

«Salutant, Caesar Imperator,

Те morituri»*. Весь наш род,

Как на арене гладиатор,

Пред новым веком смерти ждет.

Мы гибнем жертвой искупленья.

Придут иные поколенья,

Но в оный день пред их судом

Да не падут на нас проклятья:

Вы только вспомните о том,

Как много мы страдали, братья!

Грядущей веры новый свет,

Тебе от гибнущих - привет!

___

* Идущие на смерть приветствуют

тебя, император Цезарь!

1891

Лукавый бог любви, я вновь в твоей темнице...

Лукавый бог любви, я вновь в твоей темнице...

О пленник, покорись и воли не ищи:

Все двери заперты, и отданы ключи

Тюремщиком твоей безжалостной царице.

Уже я был рабом, когда заметил плен.

(Клянусь, – хотя никто не верит мне, я знаю)

С усильем вырвавшись из-за тюремных стен,

О них со вздохами, жалея, вспоминаю.

К темнице так привык, что воли не хочу,

И порванную цепь повсюду я влачу...

Таким огнем любви горит мой взор унылый,

Что, если бы теперь ты видела певца,

Сказала бы: «Судя по бледности лица,

Друзья, мне кажется, он на краю могилы».

1893

Любить народ?.. Как часто, полный...

Любить народ?.. Как часто, полный

Неутолимою тоской,

В его неведомые волны

Стремился жадно я душой,

И в нем мечтал я, как в нирване,

От жгучей мысли отдохнуть,

И в этом мощном океане

Бессильной каплей потонуть.

Но тщетно! Бездною глубокой

Века позорные легли

И оторвали нас жестоко

От лона матери-земли...

И что я дам теперь народу?

Он полон верою святой;

А я... ни в Бога, ни в свободу

Не верю скорбною душой.

С неумолимым отрицаньем

Я не дерзну к нему идти —

Его учить моим страданьям

И к той же гибели вести.

Зачем покой его разрушу,

И чем я веру заменю?

Ужель младенческую душу

Сомненьем жгучим отравлю,

Чтоб он в отчаянье бесплодном

Постиг ничтожность бытия,

И в мертвой тьме умом холодным

Блуждая, мучился, как я,

Чтоб без надежды в глубь эфира

С усмешкой горькой он взирал

И перед вечной тайной мира

Свое бессилье проклинал!..

………………………………

1887

* * *

Люблю иль нет, – легка мне безнадежность:

Пусть никогда не буду я твоим,

А все–таки порой такая нежность

В твоих глазах, как будто я любим.

Не мною жить, не мной страдать ты будешь,

И я пройду как тень от облаков;

Но никогда меня ты не забудешь,

И не замрет в тебе мой дальний зов.

Приснилась нам неведомая радость,

И знали мы во сне, что это сон...

А все–таки мучительная сладость

Есть для тебя и в том, что я – не он.

Люблю мой камень драгоценный...

Люблю мой камень драгоценный:

В его огне заключено —

Знак искупленья сокровенный —

В кровь претворенное вино.

О сердце, будь как этот камень:

Своей судьбе не прекословь

И претворяй в бессмертный пламень

Всех мук своих живую кровь.

1904

Любовь к земному

Хотя влечет меня, о Боже,

И тишина Твоих глубин, —

Но мне пока еще дороже

Знакомый шум земных долин.

Хотя зовут ночные бездны

И в сердце нет весенних грез,

Но вы мне все еще любезны,

Листочки клейкие берез.

Быть может, Господи, я грешен:

Прости! Но солнцем кратких дней

Я все же более утешен,

Чем темной вечностью Твоей.

1897

Любовь-вражда

Мы любим и любви не ценим,

И жаждем оба новизны,

Но мы друг другу не изменим,

Мгновенной прихотью полны.

Порой, стремясь к свободе прежней,

Мы думаем, что цепь порвем,

Но каждый раз все безнадежней

Мы наше рабство сознаем.

И не хотим конца предвидеть,

И не умеем вместе жить,-

Ни всей душой возненавидеть,

Ни беспредельно полюбить.

О, эти вечные упреки!

О, эта хитрая вражда!

Тоскуя - оба одиноки,

Враждуя - близки навсегда.

В борьбе с тобой изнемогая

И все ж мучительно любя,

Я только чувствую, родная,

Что жизни нет, где нет тебя.

С каким коварством и обманом

Всю жизнь друг с другом спор ведем,

И каждый хочет быть тираном,

Никто не хочет быть рабом.

Меж тем, забыться не давая,

Она растет всегда, везде,

Как смерть, могучая, слепая

Любовь, подобная вражде.

Когда другой сойдет в могилу,

Тогда поймет один из нас

Любви безжалостную силу -

В тот страшный час, последний час!

1917

Марк Аврелий

Века, разрушившие Рим,

Тебя не тронув, пролетели

Над изваянием твоим,

Бессмертный Марк Аврелий!

В благословенной тишине

Доныне ты, как триумфатор,

Сидишь на бронзовом коне,

Философ-император.

И в складках падает с плеча

Простая риза, не порфира.

И нет в руке его меча, —

Он провозвестник мира.

Невозмутим его покой,

И все в нем просто и велико.

Но веет грустью неземной

От царственного лика.

В тяжелый век он жил, как мы,

Он жил во дни борьбы мятежной,

И надвигающейся тьмы,

И грусти безнадежной.

Он знал: погибнет Рим отцов.

Но пред толпой не лицемерил.

Чем меньше верил он в богов, —

Тем больше в правду верил.

Владея миром, никого

Он даже словом не обидел,

За Рим, не веря в торжество,

Он умер и предвидел,

Что Риму не воскреснуть вновь,

Но отдал все, что было в жизни —

Свою последнюю любовь,

Последний вздох отчизне.

В душе, правдивой и простой,

Навеки чуждой ослепленья,

Была не вера, а покой

Великого смиренья.

Он, исполняя долг, страдал

Без вдохновенья, без отрады,

И за добро не ожидал

И не хотел награды.

Теперь стоить он, одинок,

Под голубыми небесами

На Капитолии, как бог,

И ясными очами

Глядит на будущее, вдаль:

Он сбросил дольней жизни тягость.

В лице – спокойная печаль

И неземная благость.

1891, Рим

Март

Больной, усталый лед,

Больной и талый снег...

И все течет, течет...

Как весел вешний бег

Могучих мутных вод!

И плачет дряхлый снег,

И умирает лед.

А воздух полон нег,

И колокол поет.

От стрел весны падет

Тюрьма свободных рек,

Угрюмых зим оплот,-

Больной и темный лед,

Усталый, талый снег...

И колокол поет,

Что жив мой Бог вовек,

Что Смерть сама умрет!

1894

Мать

С еще бессильными крылами

Я видел птенчика во ржи,

Меж голубыми васильками,

У непротоптанной межи.

Над ним и надо мной витала,

Боялась мать - не за себя,

И от него не улетала,

Тоскуя, плача и любя.

Пред этим маленьким твореньем

Я понял благость Вышних Сил,

И в сердце, с тихим умиленьем,

Тебя, Любовь, благословил.

1892

Меня ты, мой друг, пожалела...

Меня ты, мой друг, пожалела;

Но верить ли ласке твоей?

От этой случайной улыбки

На сердце – еще холодней:

Бездомный, голодный бродяга

Избитый мотив пред тобой

Играет на ветхой шарманке

Дрожащей, неверной рукой;

И жалко его, и досадно,

И песня знакома давно;

Чтоб прочь уходил он, монету

Ему ты бросаешь в окно.

1885

Микеланджело

Тебе навеки сердце благодарно,

С тех пор, как я, раздумием томим,

Бродил у волн мутно-зеленых Арно,

По галереям сумрачным твоим,

Флоренция! И статуи немые

За мной следили: подходил я к ним

Благоговейно. Стены вековые

Твоих дворцов объяты были сном,

А мраморные люди, как живые,

Стояли в нишах каменных кругом:

Здесь был Челлини, полный жаждой славы,

Боккачио с приветливым лицом,

Макиавелли, друг царей лукавый,

И нежная Петрарки голова,

И выходец из Ада величавый,

И тот, кого прославила молва,

Не разгадав, — да Винчи, дивной тайной

Исполненный, на древнего волхва

Похожий и во всем необычайный.

Как счастлив был, храня смущенный вид,

Я — гость меж ними, робкий и случайный.

И, попирая пыль священных плит,

Как юноша, исполненный тревоги,

На мудрого наставника глядит, —

Так я глядел на них: и были строги

Их лица бледные, и предо мной,

Великие, бесстрастные, как боги,

Они сияли вечной красотой.

Но больше всех меж древними мужами

Я возлюбил того, кто головой

Поник на грудь, подавленный мечтами,

И опытный в добре, как и во зле,

Взирал на мир усталыми очами:

Напечатлела дума на челе

Такую скорбь и отвращенье к жизни,

Каких с тех пор не видел на земле

Я никогда, и к собственной отчизне

Презренье было горькое в устах,

Подобное печальной укоризне.

И я заметил в жилистых руках,

В уродливых морщинах, в повороте

Широких плеч, в нахмуренных бровях —

Твое упорство вечное в работе,

Твой гнев, создатель Страшного Суда,

Твой беспощадный дух, Буонарроти.

И скукою бесцельного труда,

И глупостью людскою возмущенный,

Ты не вкушал покоя никогда.

Усильем тяжким воли напряженной

За миром мир ты создавал, как Бог,

Мучительными снами удрученный,

Нетерпелив, угрюм и одинок.

Но в исполинских глыбах изваяний,

Подобных бреду, ты всю жизнь не мог

Осуществить чудовищных мечтаний

И, красоту безмерную любя,

Порой не успевал кончать созданий.

Упорный камень молотом дробя,

Испытывал лишь ярость, утоленья

Не знал вовек, — и были у тебя

Отчаянью подобны вдохновенья:

Ты вечно невозможного хотел.

Являют нам могучие творенья

Страданий человеческих предел.

Одной судьбы ты понял неизбежность

Для злых и добрых: плод великих дел —

Ты чувствовал покой и безнадежность

И проклял, падая к ногам Христа,

Земной любви обманчивую нежность,

Искусство проклял, но пока уста,

Без веры, Бога в муках призывали, —

Душа была угрюма и пуста.

И Бог не утолил твоей печали,

И от людей спасенья ты не ждал:

Уста навек с презреньем замолчали.

Ты больше не молился, не роптал,

Ожесточен в страданье одиноком,

Ты, ни во что не веря, погибал.

И вот стоишь, не побежденный роком,

Ты предо мной, склоняя гордый лик,

В отчаянье спокойном и глубоком,

Как демон, — безобразен и велик.

1892

Флоренция

Молитва о крыльях

Ниц простертые, унылые,

Безнадежные, бескрылые,

В покаянии, в слезах,-

Мы лежим во прахе прах,

Мы не смеем, не желаем,

И не верим, и не знаем,

И не любим ничего.

Боже, дай нам избавленья,

Дай свободы и стремленья,

Дай веселья Твоего.

О, спаси нас от бессилья,

Дай нам крылья, дай нам крылья,

Крылья духа Твоего!

1908

Молитва природы

На бледном золоте померкшего заката,

Как древней надписи причудливый узор,

Рисуется черта темно-лиловых гор.

Таинственная даль глубоким сном объята;

И все, что в небесах, и все, что на земле,

Ни криком радости, ни ропотом страданья

Нарушить не дерзнет, скрываяся во мгле,

Благоговейного и робкого молчанья.

Преобразился мир в какой-то дивный храм,

Где каждая звезда затеплилась лампадой,

Туманом голубым струится фимиам,

И горы вознеслись огромной колоннадой;

И, распростерта ниц, колена преклонив,

Как будто таинство должно здесь совершиться,

Природа вечная, как трепетная жрица,

Возносит к небесам молитвенный призыв:

«Когда ж, о Господи, окончится раздор

За каждый клок земли, за миг существованья,

Слепых и грубых сил ожесточенный спор?

Пошли мне ангела любви и состраданья!..

Не Ты ли создал мир, Владыка всемогущий,

Взгляни, – он пред Тобой в отчаянье поник, —

Увы, не прежний мир, не юноша цветущий,

А дряхлый и больной измученный старик!..»

Тысячелетия промчались над вселенной...

О мире и любви с надеждой неизменной

Природа к небесам взывает каждый день,

Когда спускается лазуревая тень,

Когда стихает пыл и гром житейской битвы,

Слезами падает обильная роса,

Когда сливаются ночные голоса

В одну гармонию торжественной молитвы

И тихой жалобой стремятся в небеса.

1883

Молитва язычника

Молчанье страшное Неведомого Бога!..

«Ищите! – Ты сказал, – обрящете». Зачем,

Зачем я верую! У Твоего порога

Стучуся в дверь, ищу, зову Тебя... Ты – нем!..

И все-таки стою у Твоего порога...

О, если б только луч, о, если б только знак!..

Но Ты безмолвствуешь, и дней моих итога

Ты ждешь, как Судия, как вездесущий Враг.

Смотри, я падаю, я верю и страдаю,

Под тяжестью креста, весь в тернях и крови,

Молю и требую, и плачу, и взываю:

Не справедливости, о нет, любви, любви!..

Пощады, отклика, иль знаменья, иль чуда!

К Тебе подъемлю взор, не знаю сам, зачем,

Еще спасенья жду, не знаю сам, откуда...

И верю, помоги!.. Но тщетно все: Ты – нем!

1892

Молчание

Как часто выразить любовь мою хочу,

Но ничего сказать я не умею,

Я только радуюсь, страдаю и молчу:

Как будто стыдно мне - я говорить не смею.

И в близости ко мне живой души твоей

Так все таинственно, так все необычайно,-

Что слишком страшною божественною тайной

Мне кажется любовь, чтоб говорить о ней.

В нас чувства лучшие стыдливы и безмолвны,

И все священное объемлет тишина:

Пока шумят вверху сверкающие волны,

Безмолвствует морская глубина.

1913

Монах

Над Новым Заветом склонился монах молодой,

Он полон святой, бесконечной отрады;

На древнем пергаменте с тихой зарей

Сливается отблеск лампады;

И тусклые, желтые грани стекла

В готических окнах денница зажгла.

Прочел он то место, где пишет в послании Павел:

«Как день перед Господом – тысячи лет!» —

И Новый Завет

В раздумье оставил

Смущенный монах, и, сомненьем объят,

Печальный идет он из кельи, не видит, не слышит,

Как утро в лицо ему дышит,

Как свеж монастырский запущенный сад.

Но вдруг, как из рая, послышалось чудное пенье

Какой-то неведомой птицы в росистых кустах —

И в сладких мечтах

Забыл он сомненье,

Забыл он себя и людей.

Он слушает жадно, не может наслушаться вволю,

Все дальше и дальше, по роще и полю

Идет он за ней.

Той песней вполне не успел он еще насладиться,

Когда уж заметил, что – поздно, что с темных небес

Вечерние росы упали на долы, на лес,

Пора в монастырь возвратиться.

Подходит он к саду, глядит – и не верит очам:

Не те уже башни, не те уже стены, и гуще

Деревьев зеленые кущи.

Стучится в ворота. «Кто там?» —

Привратник глядит на него изумленный.

Он видит – все чуждо и ново кругом,

Из братьев-монахов никто не знаком...

И в трапезу робко вступил он, смущенный.

«Откуда ты, странник?» – «Я брат ваш!» – «Тебя никогда

Никто здесь не видел»... Он годы свои называет —

Те юные годы умчались давно без следа...

Седая, как лунь, борода

На грудь упадает.

Тогда из-за трапезы встал

Игумен; толпа расступилась пред ним молчаливо,

Он кипу пергаментов пыльных достал из архива

И долго искал...

И в хронике древней они прочитали

О том, как однажды поутру весной

Пошел из обители в поле монах молодой...

Без вести пропал он, и больше его не видали...

С тех пор три столетья прошло...

Он слушал – и тенью печали

Покрылось чело.

«Увы! три столетья... о, птичка, певунья лесная!

Казалось – на миг, на один только миг

Забылся я, песне твоей сладкозвучной внимая —

Века пролетели минутой!» – и, очи смежая,

Промолвил он: «Вечность я понял!» – главою поник

И тихо скончался старик.

1889

Мрамор

Ваятель видел сон: дыханье затаив,

Казалося, глядит он, жаждой истомленный,

Как весь из мрамора, пустынно молчалив,

Возносится хребет в лазури распаленной.

На нем – ни ручейка, ни муравы зеленой;

Но млеет и горит искрящийся отлив...

Он им любуется, художник упоенный,

Про жажду он забыл, и в муках он счастлив...

Тоскующий певец, ни мира, ни свободы

Себе ты вымолить не можешь у природы;

Ее краса и блеск души не утолят.

Но, стройных образов ваятель вдохновенный,

И в муках перед ней восторгом ты объят:

Она – бездушная, твой мрамор – драгоценный!

1884

Мудрецу

Речью уверенной, чуждой сомнения,

В смерти, мудрец, ты сулишь мне покой

И нескончаемый отдых забвения,

Сладостный отдых во тьме гробовой.

«Смерть, – говоришь ты, – глаза утомленные

Нам благотворной рукою смежит,

Смерть убаюкает думы бессонные,

Смерть наше горе навек усыпит».

Знай же, мудрец, той мечте обольстительной

Всю мою веру я в жертву принес;

Но подымается с болью мучительной,

С прежнею болью упрямый вопрос:

Что, если, там, за безмолвной могилою,

Нам ни на миг не давая уснуть,

Те же мученья, но с новою силою

Будут впиваться в усталую грудь?

Что, если, вырвав из мрака ничтожного

Душу, бессмертную душу мою,

Не потушу я сознанья тревожного,

Жгучей тоски я ничем не убью?

Буду о смерти мольбой бесполезною

Я к безучастной природе взывать, —

Но отовсюду холодною бездною

Будет упрямая вечность зиять,

Вечность унылая, вечность бесцельная,

Вечность томленья и мук без конца,

Где не уснет моя скорбь беспредельная

И не изменится воля Творца;

А надо мной в красоте оскорбительной

Будет злорадное небо сиять,

Звездные очи улыбкой презрительной

Будут на стоны мои отвечать...

Нет, перед страхом немой бесконечности

Разум твой гордый бессилен, мудрец...

О, беспощадные призраки вечности,

Кто же вас вырвет из наших сердец?

1883

Мы близки к вечному концу...

Мы близки к вечному концу,

Но не возропщем на Создателя...

Уже не в зеркале гадателя,

Мы видим смерть лицом к лицу.

Всю жизнь безвыходным путем,

Сквозь щели узкие, бездонные,

Во тьме, кроты слепорожденные,

К могиле ощупью ползем, —

К той черной яме, к западне,

Где ожидает неизвестное, —

Сквозь подземелье жизни тесное

Идем и бредим, как во сне,

И шепчем: скоро ли конец?

Верховной Воле покоряемся,

За жизнь безумно не цепляемся,

Как утопающий пловец...

С печатью смерти на челе

Искали правды в беззаконии,

Искали в хаосе – гармонии,

Искали мы добра во зле, —

Затем, что нас покинул Бог:

Отвергнув ангела-хранителя,

Мы звали духа-соблазнителя,

Но нам и Дьявол не помог.

Теперь мы больше не зовем,

Перед дверями заповедными,

Блуждая призраками бледными,

Мы не стучимся и не ждем.

Мы успокоились давно:

Надежды нет и нет раскаянья,

И, полны тихого отчаянья,

Мы опускаемся на дно.

1896

Мы бойцы великой рати!...

Мы бойцы великой рати!

Дружно в битву мы пойдем.

Не страшась тупых проклятий,

Трудный путь ко счастью братии

Грудью смелою пробьем!

Юность, светлых упований

Ты исполнена всегда:

Будет много испытаний,

Много тяжкого труда.

Наши силы молодые

Мы должны соединять,

Чтоб надежды дорогие,

Чтобы веру отстоять.

Мы сплотимся нераздельно;

Нам вождем сама любовь.

Смело в битву!.. Не бесцельно

Там прольется наша кровь...

И, высоко поднимая

Знамя истины святой,

Ни пред чем не отступая,

Смело ринемся мы в бой!

Зло столетнее желанным

Торжеством мы сокрушим

И на поле ляжем бранном

С упованием живым,

Что потомки славой гордой

Воскресят наш честный труд

И по нашим трупам твердо

К счастью верному пойдут!.»

Август 1881

Мы в одной долине о любви мечтали...

Мы в одной долине о любви мечтали,

Чуждые друг другу, полные печали, —

Ночью звезды те же к нам в окно глядели,

Мы внимали той же соловьиной трели,

И, следя, как меркнут на закате горы,

Сколько раз встречались в небе наши взоры.

И, любви не зная, оба одиноки —

Были мы так близки, близки – и далеки...

Мы нашли друг друга и, полны надежды,

Любим беспредельно... Но зачем ты вежды

Грустно опустила, стала молчаливей...

Разве в этом мире можно быть счастливей?..

Понял я, родная, сердце хочет снова

Прежней тихой грусти, сумрака ночного,

Хочет звезд тех самых, что в окно глядели,

И давно умолкшей соловьиной трели...

Как о мертвом друге, с нежностью во взоре,

В эти дни блаженства ты грустишь о горе.

1889

Мы идем по цветущей дороге...

Мы идем по цветущей дороге,

И над нами сияет весна...

Мы блаженны, мы сильны, как боги,

Наша жизнь – глубока и полна.

Прочь, боязнь!.. Упивайся мечтою,

И не думай о завтрашнем дне,

И живи, и люби всей душою,

И отдайся могучей весне!

Нам не страшны ни муки, ни беды,

Наша молодость чудо свершит

И рыдания – в песни победы,

И печаль в красоту превратит!

Да! Над миром мы властны, как боги,

Вся природа для нас создана...

Так вперед же, вперед – без тревоги

По широкой, цветущей дороге!

Здравствуй, жизнь и любовь, и весна!

1886

На Волге

Река блестит, как шелк лазурно-серебристый;

В извилинах луки белеют паруса.

Сквозь утренний туман каймою золотистой

Желтеет отмели песчаная коса.

Невозмутимый сон – над Волгою могучей;

Порой лишь слышен плеск рыбачьего весла.

Леса на Жигулях синеют грозной тучей,

Раскинулись плоты деревнею плавучей,

И тянется дымок далекого села...

Как много воздуха, и шири, и свободы!..