* * *
Пудель дыма не лает и, прыгая с крыш, не рычит.
Дрессировщику-ветру идёт ремесло цирковое.
Птица дыма летает. И ряд репетиций в ночи
акробаты-дожди, как обычно, проводят по двое.
Через окна афиш смотрит осень на резвость зверей.
Сентябрю-дирижёру дают черновик партитуры.
Птица дыма седеет. Поет над силками дверей,
над тенетами стен музыкальные чертит фигуры.
Скоро вызволят всех, а пока за билет заплати
и держи его, гладь, как спасённого зверя, любовно.
Зоопарк рядом с цирком, верней, километрах в пяти,
перекличка животных начнётся с момента любого.
* * *
Люблю тебя. Что Ницше? Что Рабле?
Я – крыса на последнем корабле,
который мог бы не разбиться в бурю.
А может быть, напротив, капитан?
Что ж, мужество – и роба, и кафтан.
Работаю на славу, не халтурю.
Стараюсь для позора, для хулы.
Люблю тебя... Морские вью узлы,
перебираю времени канаты.
Я – рядовой, матрос, я – пешка, ноль,
меня легко прихлопнуть, будто моль.
Я – тот герой, которого ждала ты.
Люблю твою любую ипостась.
На теле несмываемая грязь
и на душе кровь запеклась, засохла.
Я – худший из мерзавцев, я – святой,
я – муравей у века под пятой.
Люблю тебя. Но мне на суше плохо.
* * *
Мой читатель, мечтатель, хранитель, хотя и не ангел,
ты в каком нынче звании, знании, ранге?
Я тебя не загадывал, не выбирал и не помнил,
а всего лишь огнем пресловутую чашу наполнил.
Мой читатель, ценитель, ревнитель и враг мой,
разговор наш не начатый да не окончится дракой.
И к тому же, молчание – тоже ответ, перепалка.
Ты в каком полушарии времени – реплику брось, коль не жалко.
Мой читатель, восторг, почитатель, ценитель, поклонник,
мы и братья, и сестры, седьмая вода и по крови,
и по плоти, хотя и не ангелы мы. Ты в каком нынче месте?
Верь фаготу и скрипке, кларнету, гармони, челесте.
Можно все инструменты, размеры назвать, книги все перечислить.
Мой редактор, мой циник и все же соратник речистый,
замолкающий в нужный момент и в ненужный кричащий,
мой радетель, родитель. Стихи – это подвиг кротчайший.
* * *
Я настолько наполнен – настолько, насколько... пуст.
Если поезд спешит на запад, то ветер восточный терпок.
Сколько время ни пробуй на ощупь, на соль, на хруст,
понимаешь, что впредь не промедлит оно, не стерпит.
Я настолько свободен – настолько, насколько в плен
взят солдатами времени и по этапу послан.
Исцарапаны руки сухими ветвями вен.
Не тоскуйте по мне, как лиственный лес по соснам.
Я настолько бездомен – настолько, насколько дом –
не схоластика стен – ежечасный эффект присутствий.
Если поезд спешит к востоку, добавьте хром
одиночества – волей Хроноса – в сталь напутствий.
* * *
Мой детский зелёный медведь, кто тебя перекрасил?
Зачем откровенно вводить в заблужденье детей?
Куда ты отправился нынче, герой моих басен,
моих приключений и сказок, новелл, повестей.
Подрос ли, мой друг, как и я, иль остался ребёнком?
Забыть твой язык не могу я, ты с мамой дружил,
и мне по наследству достался. Слой времени в тонком
его измерении век нам с тобой предложил.
А было совсем не до игр, ломалось столетье,
порою по швам, иногда под ногами у нас.
Мой взрослый зелёный медведь, поколение третье
тебя обнимает, пульсируют звёздочки глаз.
* * *
Пусть это будет самым большим твоим огорчением.
Что-то с вареньем не то, с конфитюром, повидлом, джемом.
Пусть зимой это будет редкой сладостью и облегчением
или дождями клубничными осенью – на радость блаженным.
Пусть это будет самой большой неудачей – на первый взгляд,
стоит внимательнее присмотреться, и префикс «не» испарится,
как часть лакомства, которая выкипает, как грусти частицы, что улетят,
как все лишнее, что пропадёт бесследно, пока варенье будет вариться.
Пусть это будет летней жарой, хандрой, игрой, урожаем,
который необходимо утилизировать, пережить как стихийное бедствие.
Пусть это будет чем-то обыденным, праздничным. Мы судьбе угрожаем,
верим, смиряемся с ней, переставляем местами причину и следствие.
Пусть это будет самым прекрасным твоим колдовством, забвеньем,
воспоминанием, неповторимостью, рекою красной без печальных ассоциаций.
Пусть это будет, как ему и положено быть – вареньем,
лучшим из лучших твоим, достойным оваций и дегустаций.
Шутл и Мирл
1
Яблоки пахнут дедушкиной щетиной,
пахнут двадцатым веком
и первою, и второй половиной.
Где же та сила, которая насзащитила?
Вот она, здесь, хоть время прошло лавиной.
Яблоки пахнут дедушкиным садом,
он его тридцать лет без трёх берег, лелеял,
но пробежали дни бесцеремонным стадом.
Яблоки пахнут. Листва как бабушкин веер.
Яблоки сорваны, спят до зимы в подвале,
их аромат о себе напоминает часто.
Яблоки собраны, не отняли у нас ничего, не украли,
хоть и продан давно второпях участок.
Яблоки пахнут, перебираю во рту звуки имен их.
Не забываются дедушкины старания.
Сад – это горсть красных, жёлтых, зелёных,
поздняя зрелость, осенняя, первая, ранняя.
2
По этой улице ко мне поднималась бабушка.
Ей приходилось то и дело останавливаться –
сердце уже пошаливало у моей золотой.
А я сорокалетний ребёнок взбалмошный
пока ещё лихо взбегаю по улице не крутой.
И я понимаю: какая-то логика явная
есть в том, что снова возвращаюсь к себе,
к своему детству, к своему прамиру, вижу бабушку Миру.
И пусть эта улица называется, например, Янгеля
или Полевая, и опять на ней дали квартиру
еврейскому семейству, которое, меня ещё нисколько не предчувствуя,
живёт в послевоенном, хлопотном, обыденном,
растит детей как все и не как все.
Ко мне подходит бабушка, грешная моя, пречистая,
берет меня за руку, и мы отправляемся кататься на колесе.
Вы, конечно, думаете, что я о колесе обозрения,
которое и в прежних парках, и в нынешних позволяет на жизнь посмотреть свысока.
А на деле, это колесо взросления, колесо прозрения, но только не озлобления.
И я чувствую, как надёжна, как хрупка, как незаменима бабушкина рука.
* * *
А знаешь, любимая, трудно лишь первую жизнь,
теченье лабильное свойственно ей. Но заметь,
я вряд ли о том, что ещё предстоит умереть.
А знаешь, и мая коварство люби, и его апогей.
А знаешь, душа моя, крик мой младенческий, крах
и лучшее самое, подвиг среди катастроф,
я снова учусь ремеслу возведенья мостов.
Ну, что ты задумалась? Сложно лишь первую жизнь.
Ну, что ты, зачем же ты? Трудно лишь первую смерть.
Все шорохи, скрежеты, страхи – во власти моей.
Я – шут, я – герой, укротитель драконов и змей.
А знаешь, любимая… Знаешь, и дело с концом.
Да, сложно лишь первую жизнь. Уверяю тебя.
Дыханье не прервано, сердце, как дятел, стучит.
И кровь, что взята на анализ, все так же горчит.
Я снова учусь ремеслу написания код.
* * *
И всё со мной, и всё при мне.
Сучок не слышал о бревне.
Бревно не хочет знать сучка.
Я молчаливее сверчка.
Я громогласнее органных взрывов.
«Тише, хулиган!»
Вы это мне?.. И все при мне.
Что? Правда? Истина в вине?
Нет, в наказании, в прощении,
в камнях, в праще,
в руке, способной не бросать,
в словах, умеющих спасать.
И всё при мне, со мной, за мной.
Ещё не знал ковчега Ной.
Давно построил Ной ковчег.
Мне срочно нужен саундчек.
И всё при мне. Оркестр тут.
Стихи и люди не умрут.
И всё со мной. И даже...
Нет. Затмила музыка ответ.
* * *
Мне здесь не о чем и не с кем
разговаривать, и значит,
если кто-нибудь заплачет,
не замечу, отвернусь?
Мне к своим тянуться фрескам,
к своему углу и лугу,
к неразомкнутому кругу.
Здесь ли Русь и там ли Русь?
Одиночество есть гордость,
умножаемая на три,
интеграл уединенья,
возведённый в куб утрат.
Одиночество есть горность,
есть униженность и пафос,
родос, атокос и патмос,
мой побег и мой парад.
Я осваиваю рифы,
ухожу к своим рифмовкам
и движением неловким
не боюсь разрушить миф.
Мне здесь незачем... Но ритмы
все настойчивее, чётче.
Злоключений мне не прочьте.
Мой мирок размером с мир.
* * *
Дети выросли, как полагается, как водится,
как было загадано, оказались чужими людьми.
Не подвели, не бросили, все поняли, как смогли...
радуйся, Богородица...
Мы никогда не будем сами себе родителями и детьми.
Никакой фальши, насмешки, иронии.
Дети выросли, кровные, посторонние.
Нарисовали заново сюжеты пасторальные.
Возьми любой архаизм, к примеру, «доски стиральные»,
взвесь, не торопясь, на детских весах,
получится нечто вроде пушинки, запутавшейся в волосах.
Ты им что-то объясняешь, а для них век двадцатый
неразличимее, чем девятнадцатый,
похожий на малореальность-киевской-руси.
Ты повторяешь: Господи, спаси.
А они анонсируют на экранах своих гаджетов
какой-нибудь двадцать второй век, а то и двадцать третий.
Им ни к чему ботаника, копающаяся в земле,
в судьбах семян, цветов, соцветий,
им ни к чему астрономия, забрасывающая в небо созвездий неводы.
Дети выросли, не скрывай доброты, не сдерживай гнева ты.
А что ты хотел – вот тебе псевдоклон, неточная копия,
во что ты инвестировал, что ставил на кон?
Все сгладила антиутопия.
Как положено, как задумано без участия твоего,
не нужно на всех свою распространять монополию.
Хочешь больше света? Медленно поднимай
лампу напольную.
Сделай ее настольной, вешай на потолок,
ищи какие-то новые решения.
Долго ты переливал из порожнего в пустое, долго воду в ступе толок.
Вот тебе словарь толковый, дельный,
вот тебе отцы и дети, тургеневская и все прочие версии,
выясняй, если делать больше нечего, отношения.
* * *
Музыка, свет не ближний...
Юрий Левитанский
Музыка, путешествуй
вместе со мной и врозь.
Гладь меня против шерсти.
Сердце пройди насквозь.
Музыка, соответствуй
званию и звезде.
Спрячь от меня ответ свой –
буду искать везде,
где бы я ни скитался,
где бы ни заплутал...
Издавна не считался
с нищими феодал.
Правда, что ценят земли
только за урожай?
Так повелось издревле,
музыка, продолжай.
Ты – кругосветный бег мой
и полоумный страх,
музыка, ангел белый
и чернокрылый птах.
* * *
Ращу тебя в себе как эмбрион,
как девочку, взрослеющую мигом,
как женщину из глубины времен.
И письменно, и устно, и по книгам
учу тебя. Ношу в себе затем,
что внешнее изменчиво, капризно.
Благословенней тот, кто глух и нем?
Нет, слух и слово пребывают присно.
Ищу тебя в себе, но зеркалам
не доверяю, равно и в тебе я
себя не потеряю. Пополам
делить пространство – давняя идея.
Твой облик в радость превращает боль
ещё нежней, чем терция и секста.
Мадонна, мама, в этот раз позволь
мне на тебя смотреть глазами Сикста.
* * *
Человеку нужен внутренний цензор,
ценитель, слух, зазор.
Внутренний Цезарь,
повелитель, порыв, позор.
Человеку нужен внутренний свет,
зажженный внезапно, внутренний холоп.
Приговор, иск, заговор, навет.
Прядь, решительно упавшая на лоб.
Человеку нужен внешний повод
и внутренний поводок.
Но пока он другими плохо понят,
(впрочем, в этом и парадокс)
человеку нужен кто-нибудь, кроме
самого себя и притом
даже корни в коме грезят о кроне,
пусть на вырост, впрок, на потом.
Человеку нужен внешний критик
и внутренний херувим.
Чтоб рука не отсохла и глаз не вытек,
чтоб не перевернулся Рим,
чтобы рифмы мир не перевернули,
человеку нужен упор.
Необходимо упорство. Прямых Бернулли
вырастанье наперекор
всему. Беспорядок внутренний
с перспективой найти покой.
Внутренний свет, рисунок утренний,
чьей угодно созданный рукой.
* * *
Пассажир, следящий из окна поезда за пейзажем,
на самом деле смотрит, спокоен ли он сам, благодушен или сердит.
Кто знает, быть может, это не он перемещается даже,
а только картинки, за которыми внимательно он следит.
Вполне возможно, что пассажир – константа,
а множество переменных, которыми он окружён – фон.
И все же ему необходима точка отсчёта, старта,
и всё-таки у него в крови относительности закон.
А кто его попутчики – пассажир внимания не обращает,
все лица размыты, тем более, Photoshop всегда под рукой.
Но между тем, все длиннее список тех, кого он прощает,
и сам он у других в подобных списках одной строкой.
И что-то знают о нем проводник или проводница –
он дал согласие на обработку персональных данных – вот подпись и дата.
Пассажир, следящий из окна поезда за пейзажем, хочет определиться:
он едет сейчас, он ещё поедет или давно уже приехал куда-то.
© Денис Голубицкий, 2019–2020.
© 45-я параллель, 2020.