* * *
У истинно верующих тверда и легка рука.
У молодых каждая мысль катастрофически молниеносна.
Учитель, послушайте, два самых верных Ваших ученика
Разлили вино, преломили хлеб и свалили в открытый космос.
Прости их, помилуй, Учитель, пресветлый сын Господа.
Ведь ты всё равно их уже окончательно спас.
Ты просто хотел, чтобы были по крайней мере апостолы,
А они оказались капитаны космических трасс.
Учитель, Вы им передали свои заветы,
Чтоб свет вифлеемских звёзд согревал хоть кусочек Земли.
Но что им до света,
У них – тайна третьей планеты,
Ноль семь на двоих и космические корабли.
Учитель, дело не в том, что это правда или неправда.
И дело не в том – обман или не обман.
Проблема лишь в том, что Вы растили Петра и Павла,
А у Вас получились Ким и Буран.
Крысоловка
Говорят, что я вовсе не умирала…
…Те мальчишки, с которыми я играла,
Повзрослев, со мной оставались мало,
Обещав потом позвонить.
Полагаю, что кто-то меня и помнит,
В заоконном пространстве квартирных комнат
Молча курит, из дома уже не выходит,
И песочная рвётся нить.
Я играла для них на своей свирели,
А они спасли себя, повзрослели.
В опустевшем дворе дребезжат качели.
Я на окна гляжу, как вор.
Нам так нравилось в тёплом песке валяться,
А теперь эти люди меня боятся,
Не пускают к окнам своих домочадцев
И опасливо крестят двор.
И у тех, за кого я была в ответе,
Подрастают большие смешные дети,
Их мамаши кладут засыпать при свете,
Колыбель очертивши в круг.
Их отцы им велят повзрослеть скорее,
И в качели, свирель и песок не верить.
И не дай им Бог приближаться к двери,
Если ночью раздастся стук.
И не сметь замок даже пальцем трогать.
Кто стоит за дверью? Посланник Бога?
Или странник, флейтой манящий в дорогу?
Или серая злая рать?..
Мне так мало надо, чужие дети.
И звучит за дверью на всей планете
То ли детский плач, то ли просто ветер:
«Выходи со мной поиграть…»
Ваганьково
Земля принимает с одиннадцати до шести
В прочее время можно здесь погулять
Лёгкий ветер в листьях прошелестит
Если хочешь – пробуешь разгадать
После двенадцатой рюмки выползет темнота
И накроет край, где никто не считает дни
Если хочешь – закрой глаза, посчитай до ста
И тогда отовсюду выйдут к тебе они
Вот тогда и расскажешь про гулкий свой бой часов
Про панельный дом, где тебя ах никто не ждёт
В этот край оградочных адресов
Ты пришёл унять под ногами лёд
Расскажи им про деньги в стылой своей горсти
Про холодную одноместку свою кровать
Как ты принимаешь всех с одиннадцати до шести
В прочее время стараешься погулять
Как дрожит в больной руке твоей карандаш
Как дрожит звезда по ночам у тебя в груди.
И тогда они скажут: «Ты тоже, ты тоже – наш.
Вот поэтому больше не приходи».
Ночь летнего солнцестояния
Где тело погружается в источник,
Там папоротник морщит лист железный.
Как столб, в ладонь врастает позвоночник.
И бездна пьяно обнимает бездну.
Где кости погружаются в кострище,
Там кровохлёбка жадно прорастает.
И губы бездны бездны губы ищут,
И искры в небо движутся, как стаи.
Где поле ночью в сумраке исчезнет,
Там завтра жатва тропку проведёт.
И бездна шепчет сны в другую бездну,
И огненная влага ей как мёд.
Застыли тени у реки в лесном обряде.
…Две тряских бездны обрывают диалог,
Хватаясь за руки, ложась в кровать и глядя
На проступающий в пространстве потолок.
Приблуда
На конечном дыхании чувствуешь запах смолы.
Здесь качаются ветки сосны над верандою старой дачи.
Здесь услышим жужжание первой последней пчелы.
И мы все отдохнём, дядя Ваня, но это пока ничего не значит.
А дубы-колдуны прячут осень в изгибах крон.
И мы все отдохнём, мы споём, разглядим это небо в алмазах.
Мы поймём, кто был тот, кто свой век продувал в лохотрон,
Хотя был от рожденья на трон летним миром помазан.
Мы пройдём этот путь по сухим половицам в ночи,
Мы продолжим наш путь по болотным оврагам и кочкам.
Мы услышим, как жизнь в гулких венах прощально стучит,
Утекая, как капли ручья, с непросохшей к рассвету сорочки.
А пока что напротив сидит целый космос и вертит ключи.
Назвала бы по имени, но – не умею иначе.
Он берёт меня за руку, смотрит мне в лоб и молчит.
Но и это пока ничего, ничего не значит.
Бодров
Я плетусь домой не своей походкой,
Я сама себе брат и его сестра.
Я надеюсь, что дома осталась водка,
И её хватило бы до утра.
Я бреду в глубь брошенного двора
И сама себе говорю нечётко,
Что ещё, наверное, не пора.
И сквозь все мои строки и злые ямбы
Раздается голос сверхгрозовой:
Я раб лампы и раб того, кто владеет лампой,
Пожелай меня – и я буду твой.
Ночь восходит над гулкой пустой Москвой.
Кто желал одиночества всуе – вам бы
Просто слышать мой горький звериный вой.
Если носишь эпоху внутри без спросу –
Приготовься, что вечность тебя слизнёт.
Над Москвой ещё только витает осень,
А в горах уже сходит твой вечный лёд.
И не думай, что кто-то тебя поймёт,
Если ты прощения вдруг попросишь.
Я беззвучно реву, прикрывая рот.
Через десять лет ты эпохе равен.
Я с большим трудом нахожу свой дом.
Избежать бы предсмертных глухих испарин.
Обмануть всех, спрятаться подо льдом.
Обогнуть этот путь, как живой кордон...
...У подъезда стоит кареглазый парень
И с улыбкою смотрит на Кармадон.
* * *
В эту эпоху жизни / тянешься к сигаретам
Их огоньки принимая / за высшую форму тепла
Я знаю о том, что Вы / сделали прошлым летом
Я там была.
В это столетье года / маешься от простуды
И ощущаешь в слякоти / зябкую вязкость дна
И наблюдаешь в окно / соседские пересуды
И хочется –
из окна.
Горло от кашля болит / кажется сжатым и узеньким
Ты написал мне письмо, / в город придут холода
Чтобы не зарыдать, / я начинаю музыку
ветер и провода.
Музыка в небо летит / клиросным многоголосьем
И оседает пылью / где-то на мутной луне
Я знаю о том, что ты / сделаешь этой осенью
Мы наравне
на дне
Тоньо
Тоньо-лунатик лепит меня из глины.
Тёплые пальцы скользят по холодной коже.
Ветер прибрежный с запахом формалина
Новое тело дрожью слегка тревожит.
Я возникаю из-под круженья пальцев.
Я начинаюсь там, где ребро ладони.
Шарик луны обманутым самозванцем
В водах Эштараса кротко безмолвно тонет.
Глина со дна послушней, чем лунный камень.
Кожа впитала в себя тёмных вод частицы.
Но за ключицей из глиняных перекладин
Жилка живая под пальцами Тоньо стучится.
Берегом правит луна, оживляя воду.
Берегом правит луна, оживляя Тоньо.
Если на небе в кромешную непогоду
Нет вдруг луны, он как ветер прибрежный стонет.
...Линия позвонков под его руками
Гибкость свою обретает и чуткий трепет.
Шарик луны неподвижно висит над нами.
Тоньо-лунатик из глины, рыдая, лепит.
92
Если вкратце публично признаться во всяком таком,
То могу подтвердить, что впервые пришла в его дом
Лишь затем, чтобы просто послушать под водку о том,
Что он в силах ещё рассказать.
Он хотел рассказать про знакомых печальных бомжей,
Про под окнами крыши чужих и блатных гаражей,
И про то, сколько пёстрые кошки приносят хлопот,
И немного про то, что нет денег, но всё равно пьёт,
Потому что так много лет.
И ещё потому что поэт.
И что кроме стихов ничего уже в жизни не ждёт.
Но случайно взглянул мне в глаза
и рассказал
Про девяносто второй год.
Про вагоны трамваев, в которых «компостер» ещё говорят,
Про жетоны, которые все проглотил автомат,
Про «ФЭД-3», что снимает значительно чётче, чем просто «Зенит»,
Про здоровую печень, которая не заболит,
Про пронзительный запах деревьев в Кузьминках весной
И про то, что когда двадцать три – для Москвы ты герой.
...И он всё говорил,
А в глазах всё стоял девяносто второй.
Я отставила рюмку и в эти глядела глаза,
Я хотела в ответ кое-что о себе рассказать.
Про налоги свои, и проекты, и буйную голову, за
Которую в трёх королевствах в валюте немного, но всё же дадут.
И про то, что меня леди Винтер на самом-то деле зовут.
И про то, что когда обо мне всякий бред говорят, то ни разу не врут,
но тут
рассказалось совсем не об этом, а просто о том,
как на даче, в июле, тогда – в девяноста втором,
Я читала про мио мой мио и слушала гром.
И коленки были в зелёнке,
И пахло костром.
* * *
За военную выдержку можешь собой гордиться,
Но когда с твоей головы кто-то снимет во сне фуражку,
Не пытайся сдержаться, не думай остановиться.
Не поможет ни выправка,
И ни медали-бляшки.
Эта нежность пугает ткань твоего мундира,
Он привык прикрывать не трепетный стук, а раны.
И когда ты решишься сказать что-то важное миру,
То тебя не заметит ни Бог,
Ни береговая охрана.
Но когда по утрам болеть начинает сердце,
И вчерашние сны стремительно вдруг приближаться,
Ты, сдирая погоны, смеёшься – теперь мне не от-вертеться,
Не напиться-забыться,
И не упасть-отжаться.
* * *
Каждый раз зарекаюсь смотреть в твой хохочущий красный рот,
И твержу себе, что урод, и твержу себе, что идиот.
Но при этом на лбу у меня выступает пот,
Характерный для пассажиров «Аэрофлота».
Я глушу в себе эти чувства, как глушат прокисший спирт,
Я твержу себе, что фигня, что смешно, и что просто флирт.
Но при этом в моей груди расцветает мирт.
Возникает дрожь, допустимая для полёта.
Вот, к примеру, когда я уже поднимаюсь на трап,
Как-то сразу осознаю, что аз есмь только Божий раб.
Застываю в кресле, на сердце – царап-царап.
Но пристёгиваю ремень и твержу себе, что я птица.
И когда высоту набирает испытанный мой самолёт,
Каждый раз начинаю дёргаться: «Сейчас-то и произойдёт!»
Но потом вспоминаю твой красный хохочущий рот,
И поэтому самолёт каждый раз неизменно садится.
Шаги
Город Челябинск. Начало марта. Вечер. Центральный рынок.
Светит разбитый фонарь, тишина за закрытым складом.
Я торопливо бегу домой от подруги Марины. Марины
Кошкиной. Живущей в соседнем районе, но, в общем, рядом.
Длина же отрезка пути оценивалась по сигаретам,
Чей запах обязан был разветриться по дороге,
Длина зависела от скорости шага и, конечно,
от частоты звонков моей мамы: «Ну где ты, где ты?»
Четвёртый контрольный звонок означает, что путь будет пройден спешно.
Нельзя ведь идти ровным шагом, раз мама уже в тревоге.
И вот я иду по оттаивающему асфальту,
И вот я иду и вдыхаю холодный воздух,
В котором вполне ощущается привкус чего-то такого,
Такого, что март в предвкушенье весны уже дерзостно создал.
И звук моих быстрых шагов пролетает над спящим рынком,
И я торопливо иду в темноте, напевая фразы
Из песен, которые мы полчаса лишь назад с дорогой Маринкой
Слушали на кассете. Шевчук, Бутусов...
Мы отличались, впрочем, нездешним вкусом,
В плане стихов и музыки. Слушали, обсуждали,
Что завтра снова придётся сидеть за проклятой партой,
Что надо в комнате предкам назло переклеить обои,
Что жизнь проходит, что (боже!) начало марта,
Что Паша Марков, конечно, станет моей Судьбою.
Стандартный вечер. Стандартное возвращенье
Домой. Чтоб мама вся изворчалась,
Что шляюсь я чёрт-те где, не учитывая погоды,
Что другой бы ребенок давно попросил прощенья,
Что дед и бабуля звонили и волновались,
Что там, где встречается Кошкина, сразу случаются беды.
Что надо перезвонить
Деду.
Он был ещё жив в те годы.
«И перед сном голову хоть помой!»
А я вспоминаю, как я бежала домой.
...Подумаешь, – вечер, пустующий рынок, начало марта – такая малость.
Но мне очень важно, чтоб это вращалось в движении кадра.
И вот я пишу, чтобы именно это осталось –
Я шла мимо рынка в дырявых кроссовках в начале марта!
Я шла и мечтала, чтоб с Пашею всё получилось,
Я шла и хотела у Кошкиной клеить обои.
И может быть, именно это и пел «Наутилус»,
И может быть, именно это возьму я с собою.
Чтобы навечно остаться. Врезаться как печать.
Чтобы шаги над рынком
продолжали звучать.
Мракоборцы
Распускаясь иглами в животе,
Тебя мучают мысли о темноте.
Нет, не тени о смерти и сне, но те,
Что за дверью беззвучно дышат.
Постучится мрак – не спеши открыть.
Он тобой задумал могилы рыть.
И потянет с крыльца в свою волчью сыть,
И задует звезду над крышей.
Словно в плоть вворачиваются щипцы,
Поселяют боль, наведя рубцы.
Будто в море падают мертвецы.
И ложатся на дно вповалку.
Наступает мрак – не проси огня.
Но засмейся и вдруг позови меня,
Я приду, бестолковой строкой звеня,
Принесу с собой зажигалку.
И когда на запястье взойдёт ожог,
Нам навек станет ясно и хорошо,
Впереди у нас сладостный посошок.
Не сомнётся трава под нами.
И когда архангел в свой затрубит рожок,
Мы с тобой купим водки и пирожок,
И взойдёт рассвет на лугу чужом,
Но над нашими головами.
* * *
Константину Сергеевичу Рубинскому
И вот мы выходим к мосту над рекою
И смотрим на тёмное долгое небо
На том берегу в благодатном покое
Звонарня на церкви застыла как небыль
И вечность её снова пахнет левкоем
И мёдом и хлебом
И мы подставляем глаза под созвездья
Тот берег хранит нашу общую память
И если мы даже не вместе, мы вместе
Приходим сюда и становимся нами
Внизу под мостом что-то тяжко нас крестит
И манит и манит
Но там лишь бурлящие чёрные воды
Кричащее дно и смертельные камни
И если я вниз засмотрюсь хоть немного
И даже на миг отвернусь от звонарни
То ты обними меня нежно и строго
Не разрешай мне
Осенняя полудница
Не надо играть было в прятки нам
На поле в сырой полутьме
Теперь она с рыжими прядками
К полудню стоит на холме
По полю её светло-рыжему
Дыханье ползёт словно дрожь
Я больше не прячусь, я слышу как
Колышется мёрзлая рожь
И небо подёрнулось инеем
И бьётся костер вдалеке
Прости меня, слышишь, прости меня
Я лишь стебелёк в колоске
Мой пепел над полем закрутится
И скоро настанет зима
Спускайся скорее, полудница
Спускайся, спускайся с холма
© Дана Курская, 2011 – 2016.
© 45-я параллель, 2016.