Булат
Окуджава

Первый день на передовой

Волнения не выдавая,

оглядываюсь, не расспрашивая.

Так вот она – передовая!

Трава не выжжена, лесок не хмур,

и до поры

объявлен перекур.

Звенят, звенят

возле меня.

Летят, летят –

Отбиваюсь в изнеможении

и вдруг попадаю в сон:

дым сражения, окружение,

А пули звенят

возле меня.

Летят, летят –

Кричу обессилив,

через хрипоту:

«Пропадаю!»

И к ногам осины,

весь в поту,

Жить хочется!

Жить хочется!

Мне немного лет…

гибнуть толку нет…

я ночных дозоров не выстоял….

И в сопревшую листву зарываюсь

Я, к стволу осины прислонившись, сижу,

я в глаза товарищам гляжу-гляжу:

а что, если кто-нибудь в том сне побывал?

Эта женщина такая:

ничего не говорит,

очень трудно привыкает,

Постепенно, постепенно

поднимается, кружа

по ступеням, по ступеням

До далёкого, чужого,

до заоблачных высот…

и, прищурясь, смотрят жёны,

как идёт она – не шутит,

хоть моли, хоть не моли…

И уходят в норы судьи

На арбатском дворе – и веселье и смех.

Вот уже мостовые становятся мокрыми.

Плачьте, дети!

Умирает мартовский снег.

По кладовкам по тёмным поржавеют коньки,

позабытые лыжи по углам покоробятся…

Плачьте, дети!

Из-за белой реки

Будет много кузнечиков. Хватит на всех.

Вы не будете, дети, гулять в одиночестве…

Плачьте, дети!

Умирает мартовский снег.

Заиграют грачи над его головой,

Грохнет лёд на реке в лиловые трещины…

Но останется снежная баба вдовой…

Не вели, старшина, чтоб была тишина.

Старшине не всё подчиняется.

Эту грустную песню

                            придумала война…

Земля моя, жизнь моя, свет мой в окне…

На горе врагу улыбнусь я в огне.

Я буду улыбаться, чёрт меня возьми,

Пусть хоть жизнь свою укорачивая,

я пойду напрямик

в пулемётное поколачиванье,

А если, на шаг всего опередив,

достанет меня пуля какая-нибудь,

сложите мои кулаки на груди

Чтоб видели враги мои и знали бы впредь,

…А пока в атаку не сигналила медь,

не мешайте, старшина, эту песню допеть.

Пусть хоть что судьбой напророчится:

хоть славная смерть,

                             хоть геройская смерть –

Над синей улице портовой

всю ночь сияют маяки.

Откинув ленточки фартово,

Кричат над городом сирены,

и птицы крыльями шуршат,

и припортовые царевны

Ведь завтра, может быть, проститься

придут ребята, да не те…

Ах, море – синяя водица!

Его затихнуть не умолишь –

взметнутся щепками суда.

Земля надёжнее, чем море, –

Волна солёная задушит –

её попробуй упросить…

Эх, если б вам служить на суше

Александр Сергеевич

бронзового Пушкина, что в плащ укрыт.

Когда снежинки белые посыплются с неба,

Не представляю родины без этого звона.

В сердце её он успел врасти,

как его поношенный сюртук зелёный,

Звени, звени, бронза. Вот так и согреешься.

Падайте, снежинки на плечи ему…

У тех – всё утехи, у этих – всё зрелища,

И пока, на славу устав надеяться,

мы к благополучию спешим нелегко,

там гулять готовятся господа гвардейцы.

там напропалую, как перед всем светом,

как перед любовью – всегда правы…

Что ж мы осторожничаем? Мудрость не в этом.

По Пушкинской площади плещут страсти,

трамвайные жаворонки, грех и смех…

Да не суетитесь вы! Не в этом счастье…

Божественное

Когда с фронтона Большого театра,

подковами бронзовыми звеня,

стремительно скатывается квадрига

И мчится в сумерках на меня,

я вижу бег ее напряжённый,

она – уже рядом, невдалеке

там – белокурый Бог обнажённый,

вьюгой февральскою обожжённый,

с поводом ненадежным в руке

Стужей февраль пропах и бензином.

Квадрига всё ускоряет бег

по магазинам, по магазинам

мимо троллейбусов, через снег,

чтобы под дикий трезвон уздечки

прочно припасть на все времена

к розовым россыпям сытной гречки,

к материкам золотого пшена,

чтоб со сноровкою самой будничной

и с прилежанием на челе

меж пьедесталом своим и булочной

С Духом Святым и Отцом и Сыном

Б. Слуцкому

что погибают царства

не оттого, что тяжек быт

или страшны мытарства.

А погибают оттого

(и тем больней, чем дольше),

что люди царства своего

Фотографии друзей

Деньги тратятся и рвутся,

забываются слова,

приминается трава,

только лица остаются

и знакомые глаза…

Плачут ли они, смеются –

Льются с этих фотографий

океаны биографий,

жизнь в которых вся, до дна,

И не муки и не слёзы

остаются на виду,

и не зависть и беду

выражают эти позы,

не случайный интерес

Свет – и ничего другого,

век – и никаких чудес.

Мы живых их обнимаем,

…только жаль, что понимаем

Я вас обманывать не буду.

Мне вас обманывать нельзя:

обман и так лежит повсюду,

Давно погашены улыбки,

вокруг болотная вода,

и в том – ни тайны, ни ошибки,

Когда-то в молодые годы,

когда всё было невдомёк,

какой-то призрачной свободы

Единственный. И без обмана

средь прочих ненадёжных снов,

как сладкий яд, как с неба манна,

Не в строгих правилах природы

ошибку повторять свою,

поэтому глоток свободы

Послевоенное танго

Вяч. Кондратьеву

слетались девочки в тот двор, как пчёлы в августе;

и совершалось наших душ тогда мужание

Судьба ко мне была щедра: надежд подбрасывала.

Да жизнь по-своему текла – меня не спрашивала.

Я пил из чашки голубой – старался дочиста…

Двор закачался, загудел, как хор под выстрелами,

и капельмейстер удалой кричал нам что-то…

Любовь иль злоба наш удел? Падем ли, выстоим ли?

Примяли наши сапоги траву газонную,

всё завертелось по трубе по гарнизонной.

Благословили времена шинель казённую,

Мне сняться ваши имена – не помню облика:

в какие ситчики вам грезилось облечься?

Я слышу ваши голоса – не слышу отклика,

Я загадал лишь на войну – да не исполнилось.

Жизнь загадала навсегда – сошлось с ответом…

Поплачьте, девочки мои, о том, что вспомнилось,

Не слишком-то изыскан вид за окнами,

пропитан гарью и гнилой водой.

Вот город, где отца моего кокнули.

Он был обучен и собой доволен.

Над жертвою в сомненьях не кружил.

И если не убит был алкоголем,

И вот теперь на отдыхе почётном

внучат лелеет и с женой в ладу.

Прогулки совершает шагом чётким

То в парке, то на рынке, то в трамвае

как равноправный дышит за спиной.

И зла ему никто не поминает

Иные времена, иные лица.

И он со всеми как навеки слит.

И у него в бумажнике – убийца

И, на тесемках пёстрых повисая,

гитары чьи-то в полночи бренчат,

а он всё смотрит, смотрит не мигая

Давайте придумаем деспота,

чтоб в душах царил он один

от возраста самого детского

Усы ему вырастим пышные

и хищные вставим глаза,

сапожки натянем неслышные

Давайте придумаем деспота,

придумаем, как захотим.

Потом будет спрашивать не с кого,

И пусть он над нами куражится

и пальцем грозиться из тьмы,

пока, наконец, не окажется,

что с а м и им созданы мы.

В. Некрасову 

как статисты в глубине парижской сцены,

очень скромно, натурально, без прикрас…

Расставались мы где надо и не надо –

на вокзалах и в окопах Сталинграда

на минуту и навеки, и не раз…

У Спаса на Кружке забыто наше детство.

Что видится теперь в раскрытое окно?

Всё меньше мест в Москве, где можно нам погреться,

Мечтали зло унять и новый мир построить,

построить новый мир, иную жизнь начать.

Всё меньше мест в Москве, где есть о чем поспорить,

Куда-то всё спешит надменная столица,

с которою давно мы перешли на «вы»…

Всё меньше мест в Москве, где помнят наши лица,

Восьмидесятые

Марине Владимировне Поляковой

вот ещё одному не вернуться домой из похода.

Говорят, что грешил, что не к сроку свечу затушил…

Ненадолго разлука, всего лишь на миг, а потом

отправляться и нам по следам по его по горячим.

Пусть кружит над Москвою охрипший его баритон,

О Володе Высоцком я песню придумать хотел,

но дрожала рука, и мотив со стихом не сходился…

Белый аист московский на белое небо взлетел,

Не успел на жизнь обидеться –

вся и кончилась почти.

Стало реже детство видеться,

И уже не спросишь – не с кого.

Видно, каждому – своё

Были песни пионерские,

И по щучьему велению,

по лесам и по морям

шло народонаселение

И с фанерным чемоданчиком

мама ехала моя

удивлённым неудачником

Забываются минувшие

золотые времена;

как монетки потонувшие,

Память пылью позасыпало?

Постарел ли? Не пойму:

вправду ль нам такое выпало?

Почему нам жизнь намерила

вместо хлеба отрубей?..

Что Москва слезам не верила –

Отчего ты печален, художник –

живописец, поэт, музыкант?

На какую из бурь невозможных

На каком из отрезков дороги

растерял ты свои медяки?

Всё надеялся выйти в пророки,

Словно эхо поры той прекрасной,
словно память надежды былой –

то на Сретенке профиль твой ясный,

Так плати из покуда звенящих,

пот и слёзы стирая со щёк,

за истёртые в пальцах дрожащих

Александру Галичу,

Владимиру Высоцкому,

Вечера французской песни

нынче в моде и в цене.

А своих-то нет, хоть тресни…

Пой, француз, тебе и карты,

ты – француз, ты вдалеке.

Дело в том, что наши барды

в том, в котором нет пророка,

чуть явись – затопчут след.

Пой, француз, ведь ты далёко,

Чем начальству ты приятен?

Тем, что текст твой непонятен.

Если ж нужен перевод,

переводчик – наш молодчик –

Ты поёшь и ты танцуешь,

ты смакуешь каждый стих,

если ж даже критикуешь –

Пой, француз, с тебя нет спроса,

ты ведь гость, чего грешить…

Остальное – наша проза,

Взяться за руки не я ли призывал вас, господа?

Отчего же вы не вслушались в слова мои, когда

кто-то властный наши души друг от друга уводил?

Ваши взоры, словно пушки, на меня наведены,

словно я вам что-то должен… Мы друг другу не должны.

Что мы есть? Всего лишь крохи в мутном море бытия.

Не сужу о вас с пристрастьем, не рыдаю, не ору,

со спокойным вдохновеньем в руки тросточку беру

и на гордых тонких ножках семеню в святую даль.

Ребята, нас вновь обманули,

опять не туда завели.

Мы только всей грудью вздохнули,

Мы только всей грудью вздохнули

и по сердцу выбрали путь,

и спины едва разогнули,

Ребята, нас предали снова,

и дело как будто к зиме,

О. и Ю. Понаровским

хрипящей и стонущей вслед,

последний еврей уезжающий

Потоки проклятий и ругани

худою рукою стряхнёт,

и медленно профиль испуганный

Как будто из недр человечества

глядит на минувшее он…

И катится мимо отечества

Весь мир, наши судьбы тасующий,

гудит средь лесов и морей…

Еврей, о России тоскующий,

Вы говорите про Ливан…

Да что уж тот Ливан, ей-богу!

Не дал бы Бог, чтобы Иван

Когда на танке он придёт

кто знает, что ему приспичит,

куда он дула наведёт

Когда бы странником – пустяк,

что за вопрос – когда б с любовью,

пусть за деньгой – уж лучше так,

Тем более что в сих местах

с глухих столетий и поныне –

и мирный пламень на крестах,

Тем более что на Святой

Земле всегда пребудут с нами

и Мандельштам, и Лев Толстой,

Тянется жизни моей карнавал.

Счёт подведён, а он тянется, тянется.

Всё совершилось, чего и не ждал.

Всякая жизнь на земле – волшебство.

Болью земли своей страждем и мучимся,

а вот соседа любить своего

Траты души не покрыть серебром.

Всё, что случается, скоро кончается.

Зло, как и встарь, верховодит добром…

Всех и надежд-то на малую горсть,

и потому, знать, во тьме он и мечется,

гордый и горький, острый как гвоздь,

Памяти А.Д. Сахарова

что людям отныне дорога сквозь темень лежит,

в глазах удивлённых и в душах святая готовность

И это не есть обольщение или ошибка,

а это действительно гордое пламя костра,

и в пламени праведном этом надежды улыбка

Полночные их силуэты пугают загадкой.

С фортуны не спросишь – она свои тайны хранит.

и рано ещё упиваться победою сладкой,

А. Приставкину

Насколько, насколько прекраснее солнце, чем тьма.

Лишь только начнёшь размышлять над своею судьбою,

А долго ль ещё колесить нам по этим дорогам

с тоскою в глазах и с сумой на сутулой спине?

И кто виноват, если выбор, дарованный Богом,

Конечно, когда-нибудь будет конец этой драме,

а нынче всё то же, что нам непонятно самим:

насколько прекрасней портрет наш в ореховой раме,

© Булат Окуджава, 1950–1996.

© 45-я параллель, 2007.