Первое ноября
Размагниченная связка
света-ветра поутру,
свисто-твисто-листопляска
на расхристанном ветру.
Проредила, прорябила,
прорыдала, протекла
обагрённая рябина
в бликах льдистого стекла.
Протекают белым налом −
поделом и по делам −
моросительным каналом
дождь со снегом пополам.
Осень, высушив подстилку,
вновь прикажет тучке: «Лей!»
Всё ей впрок, в запас, в копилку, −
только, может, и не ей!
И ноябрь, гордясь обновой,
свой, к зиме готовый, дом
видит в прорези кленовой
на прицеле золотом.
* * *
Вид сверху – из-под тучи – с точки зренья
летящих капель: всюду купола
зонтов, – они – конечный пункт паренья,
внедренья в повседневные дела.
А дел у капель, в сущности, немного –
разбиться и, повиснув на краю,
достичь, стекая, отраженья Бога
в осенней луже – радужном раю.
Растечься, слиться и, впадая в детство,
забыть про дождевое торжество
и в небо клочковатое вглядеться,
но так и не увидеть никого.
* * *
Перевернув песочные часы,
я время вспять не обращу и даже,
их на бок положив, остановить
мгновенье не сумею. Но, заметьте,
восьмёрка эта, лёжа на столе,
напоминает бесконечность. Впрочем,
и не её – всего лишь только символ:
две колбочки стеклянные, а в них
песок – остановившееся время…
Адажио
Ползёт река – желтобрюхий полоз –
медленный интернет.
Зовёт труба или женский голос –
разницы, в общем, нет!
Медовый шмель опылил шиповник –
плотских утех курьер.
Рядом упал на траву любовник,
выронив револьвер.
Сражён врагом, или с жизнью счёты
сам он решил свести.
Ангел-хранитель не спросит: «Кто ты?»
Знал, но не смог спасти.
Ну, а душа, из житейской грязи
в райский свой кабинет
тихо ползёт по каналу связи –
медленный интернет.
Математическая дендрология
1.
Деревья, несомненно, тоже мыслят,
но мысли и эмоции деревьев
растянуты во времени, поскольку
им некуда и незачем спешить.
Они воспринимают мир иначе,
а тот из нас, кто их понять захочет,
заблудится, как будто очутился
в непроходимом дантовом лесу.
Стратегия растительного мира
куда мудрей и эффективней нашей:
секвойя, пережившая ацтеков,
и мексиканцев сможет пережить.
Как жаль, что слов её мы не расслышим
до той поры, пока, впадая в детство,
не превратимся под конец в растенья,
мудры и бессловесны, как они…
2.
Клён тоже мыслит, но иначе –
не так, а этак, –
фракталы, числа Фибоначчи
в строеньи веток,
раздумий медленных теченье:
а сам зачем я? –
и золотой листвы сеченье,
точней – свеченье,
тоска, и умиротворенье,
и сны, и осень,
и тихий шёпот, повторенье:
два, три, пять, восемь…
Примечание
1, 1, 2, 3, 5, 8, 13, … – фрагмент числового ряда Фибоначчи, в котором каждое число, начиная с третьего, равно сумме двух предыдущих. В качестве частного случая ряд Фибоначчи содержит в себе открытое Пифагором золотое сечение, и сам является частным случаем теории фракталов, которая описывает многие явления и объекты живой и неживой природы, техники, искусства…
Московский вечер
Вот такого не знали, вроде, вы,
я как будто и не был сам
очевидцем: старик юродивый
руки вскидывал к небесам!
Он, казалось, владел трибуной здесь,
виртуальной, но наяву,
и взывал к прохожим: «Одумайтесь!», −
перекрикивая Москву.
Но тащила в Пассаж ли, в ГУМ отца
за подарками детвора.
И никто не желал одуматься,
не считал, что уже пора.
Шли, как в съёмках кино, повторы, и
бесконечно текла река
незнакомых людей, которые
проходили сквозь старика.
* * *
Мы в зеркалах себя не узнаём.
Что ж, постарев, не стоит в них глядеться,
пока ещё не впал, как речка, в детство –
лишённый отраженья водоём,
в тот тихий омут, где уже давно
не водятся ни черти, ни русалки,
лишь в темноте мальки играют в салки,
и память погружается на дно.
Там вечер наш огнями отсверкал,
там тишина и сонный мир растений,
и мы скользим, как собственные тени,
по выцветшей поверхности зеркал.
* * *
ты говоришь со мною не
я говорю с тобою но
мы говорим с тобою на
таких несхожих языках
но обменявшись горьким ну
и расплескавшись терпким на
разоблачившись дерзким ню
мы сможем обойтись без слов
мы незаметно прорастём
друг в друга укрываясь сном
и молча выплывем из сна
как иероглиф тишины
Твой выбор
Два друга в ссоре.
Каждый дорог мне.
Кого отвергнуть?
Ну, что ж, резину не тяни!
Готов к решенью ножевому?
Искусство выбирать сродни
искусству резать по живому.
И нечего слезоточить,
ждать рассмотрения кассаций.
Одно придётся получить,
но от другого отказаться.
Забудь прошедшее, смеясь,
пройди не то чтобы по трупам,
но, разорвав былую связь,
ввинтись в грядущее шурупом.
Однако, время торопя,
с тревогой жди такой оценки,
когда не выберут тебя
и грубо вывинтят из стенки.
Объяснительная записка
Мистификаторы и тролли,
то усмехаясь, то скорбя,
как часто мы играем роли,
изображая не себя.
А зритель видит лишь гримаску –
итог актёрских трудодней.
Он путает лицо и маску,
не различая, что под ней.
Так, свято веря интернету,
пасуют лучшие умы,
приняв за чистую монету
все эти наши Я и МЫ.
Конец зимы
Могла бы гнев сменить на милость,
пересчитав остаток дней.
А вот же не угомонилась,
и стало только холодней.
Без скидок на широты юга,
летит в лицо колючий снег,
как будто отменила вьюга
очередную смену вех.
Демисезонного азарта
ещё не чувствует весна.
И пусть рукой достать до марта,
но мёрзнет в варежке она.
* * *
Я был уже не раз за это порот,
но снова, залечив рубцы на коже,
всё путаю: звезду, планету, город, −
поскольку так названия похожи!
Давно об этом знаем, но молчим мы:
вокруг штамповка – ни шитья, ни кройки.
А люди – так вообще не различимы, −
одни и те же – типовой застройки!
Чаинки – мы даём окраску чаю,
хотя стандартны – с виду и по сути.
Да что там – я и сам не отличаю
себя от них и нашей общей мути!
* * *
Ни в чём не знаем меры и
не смыслим ни черта,
мы, дыры тёмно-серые,
неброские цвета.
Лежит дорога торная,
где нам сойтись пора,
чтоб появилась чёрная
всеобщая дыра.
Пыль с пылью хороводится,
героя ждёт герой…
Гора с горой не сходится,
но не дыра с дырой!
Даёшь экстаз слияния,
забудем обо всём
и в чёрное сияние
самих себя всосём!
Предвесеннее
Зима, как седая волчица,
упрямо стоит на пути
весны, что никак не случится
и в город не смеет войти.
Ей тихо прокрасться бы ночью,
но знает: ещё не пора, −
и ветер мелодию волчью
уныло выводит с утра.
А я огибаю помеху,
к тебе, позабыв про мотив,
спешу по раскисшему снегу,
ботинки сто раз промочив.
От зимней молочной посуды
избавлюсь, добуду вина.
Мы выпьем – чуть-чуть − от простуды,
чуть-чуть – чтоб решилась весна
войти, сквозь игольное ушко
продёрнуть зелёную нить,
и чтоб не мешала старушка-
волчица снега отменить.
Последний вагон
1.
Утратив остатки былого величия,
на ладан чейн-стоксово дышит империя,
но требует, чтоб соблюдались приличия,
и жаждет, как прежде, любви и доверия.
А мы притворяемся древними инками,
которые знают: жрецы и правители
любовь, если надо, вколотят дубинками,
чтоб мы их и в мыслях своих не обидели.
Вот так и живём, и гордимся просторами:
хоть быт наш убог, но характер не мелочен.
А где-то плывут каравеллы, с которыми
могли б мы сразиться, но нечем и незачем!
2.
Империи могучи и громоздки,
но, выедая изнутри себя,
они однажды рушатся, подмостки
истории сминая и дробя.
И самые великие державы,
устроенные, вроде бы, на ять,
под бременем величия и славы
в какой-то миг не могут устоять.
Дотикивает медленная мина,
взрывается в ослабленных руках.
И только крошки, вроде Сан-Марино,
живут себе скромнёхонько в веках.
Кто лучше подготовлен к смене правил?
Имперская посвистывает плеть…
Но, знаете, какой-нибудь Израиль
имеет больше шансов уцелеть.
Нет в мире места антиквариату −
гиганты отправляются на слом.
Лишь Монте-Карло или Вануату
останутся, как память о былом.
3.
Великие империи, которые
казались нерушимыми – проверьте −
все сгинули, оставив след в истории,
который оборвался датой смерти.
Такого же, когда одни рождения
и бесконечный кайф в сиропе сладком,
пока что не случалось, − восхождения
всегда сменялись гибельным упадком.
История звучит, я слышу клич её,
стихающий, как в музыкальной коде:
раздавленная бременем величия,
ещё одна империя уходит.
Не ощущаю горечи потери я,
но страшно жить, когда в тебе и рядом
свершается великая мистерия –
полураспад сменяется распадом.
Повсюду запах тлена и гниения,
забитые пожитками перроны.
Но даже чувство самосохранения
взбодрить не может подданных короны.
И всё же, всё же, ни к чему рыдания
и сцены, как в дешёвой оперетке.
Мы перейдём в легенды и предания
и с миром упокоимся, как предки.
Нет места, но не зря глаза таращу я, −
свой стыд и страх преодолев с разгона,
сливаюсь я с натурой уходящею
последнего имперского вагона.
Явление резонанса
Не отработан выданный аванс –
как говорится, ни себе, ни людям.
Стихи мои не входят в резонанс
с читателем, − ну, что ж, целее будем.
Я распрощусь с заманчивой мечтой
мир раскачать, спишу свои грехи на
колеблющихся с той же частотой,
как эта неподъёмная махина.
Мир всё равно обрушится, как мост –
от многих ног, шагающих по счёту.
Но лирика, сто раз нарушив ГОСТ,
его не сдвинет с места ни на йоту.
Поэзия – игрушка и фетиш,
иной формат, вкрапление курсива.
И да, красиво жить не запретишь, −
но знать бы нам, что значит жить красиво!
А красота сбивается с пути
и прячется, как скрипочка в футляре.
Она хотела б этот мир спасти,
но снова тонет Китеж в Светлояре.
И шарик наш игрушкой заводной
летит во тьме космического смога,
где совпадал я лишь с тобой одной −
хоть изредка, хоть в чём-то, хоть немного…
© Борис Вольфсон, 2018.
© 45-я параллель, 2018.