Прикрыта снегом детская кроватка:
на свалке много старых интерлюдий.
М-да. Вспомнить больно.
Но спалось в ней сладко.
Уходят вещи, остаются люди.
Ищу дом пять по улице Толстого,
а смыслы продолжают горлопанить:
смерть – если ты забыт.
Чуть-чуть пустого:
уходят люди, остаётся память.
Не вспомню, как победу приближали –
не видел. Но закат там был лиловый,
так кто-то записал для нас в скрижалях.
Уходит память, остаётся слово.
Мы сами – просто плоть от плоти предков.
(Возможно – тех, гиперборейских, вещих…)
Есть Древо.
Остальное – древко.
Уходит слово, остаются вещи.
Какая мелочь
для очень средней полосы.
Так отчего же очумело
мечталось у окна босым?
Как будто видел цвет впервые.
И, вверх вытягивая выю,
пытался видеть тротуар.
Но даже пластик отворяя,
не видно, что там вытворяет
народ.
Скрывает низ муар.
С утра ленив.
Почти досада,
что день опять ползёт пустым.
Визжат вокруг веранд кусты,
детьми белея из детсада.
Как будто нет, беру на вырост
поглубже в память снегосырость
и воздух – первый поцелуй.
Снежинково, ажурно, тихо…
Восторг и грусть – неразбериха.
Скрошу зиме часть аллилуй.
и выставим на вист копейку –
устал. Какой-то декаданс
устроила судьба-плебейка.
Живу, и всё бы ничего,
но что-то задышалось в рифму,
и я в толпе из четвергов
запутался, как в логарифмах.
Давай сыграем в преферанс –
устал от жизни в подкидного.
Сукно зелёное, романс,
шанс проиграть – с твоим стасован.
Пусть за окном хромает ночь,
смеётся пьяная фортуна –
из двух два зла мне путь. Пророчь
хоть на сегодня радость, руна.
В спокойной дружеской игре
хоть что-то от меня зависит,
а вот на полновесный грех
меня подсадит жизнь на висте.
Давай сыграем в преферанс –
устал от жизни в подкидного.
сукно зелёное и… шанс
стереть на ночь со спин бубновый.
снегом как из карабина.
Я в ложбину –
там рубины:
ничего себе рябина!
Ах, красива,
бесподобна!
За осиною
удобно
ей стоять под грохот дробный
и краснеть от слов подобных.
Ствол зато весь
в киновари,
в золоте, –
щепотка карри…
Голова
уже не варит
комплименты в мёрзлой хмари.
Страсть,
исполненная лени
в старости:
жгу на коленях
лавры слов
и строк поленья.
(Завтра
точно бюллетенить).
Б-р-р!
Откланяюсь.
Обратно…
В пламени
листов квадратных
завернуть бы
аккуратно
в судьбы
осень – ароматной…
Не похоже,
что возможно.
Всё дороже
бездорожье
и рябина –
неотложной.
Аспирин…
Лист вдвое сложен.
Похоже, что он навсегда,
раз старинный мой друг неожиданно полысел.
А другой слинял.
Поговаривают – в Гданьск…
Болит так, как будто живёшь за всех.
Наслоение осени на беду
характерно для русских…
впрочем, и всех остальных.
Разглядеть за секундами лет череду
нам мешает привычное чувство вины.
М-да, дружище, зачем ты привёз в город снег?!
Вспомнить всех – нам хватает своей седины.
А вот после мы сделаем вид, что не с ней:
неприличия тоже должны быть соблюдены.
С нашим выбором прошлого, женщин и вин
из субботы просматривается сразу среда.
Расстреляем Общее рюмками из половин.
А после расстрела у нас принято личное – передать.
Я приму очень бережно, не расплескав,
спрячу позже, – залью между строчек в офсет…
Снег, наверное, только со мной ты лукав:
не могу вечно жить так, как будто болит у всех.
обострение мороза.
Я купил контрольный выстрел –
розы.
Не иначе, как трусцою,
почитаем мы больную.
Чисто выбрит, распальцован,
дую.
Город праздником завален,
трудным, как привет от тёщи:
«Вроде, перезимовали!»
Тощий
кот орёт по-боевому,
чуя месяц шоколадный.
Губы трескаются, охнув.
Ладно.
Есть желание снять шапку
в холод, пошутить: «Помянем».
Розы съёжились. «Эх! – шаркну. –
Вянут!»
Не тебе букет, знать, куплен,
а зиме.
Пусть и – нечётный.
Лепестки – молитвы щуплых
чёток.
Отлетели.
Отчитала
опоздавшего за глупость…
Нет ещё нигде проталин?
Купим!
кровавится русский:
так значит всё точно –
у мысли есть мускул.*
Так значит, всё правда.
Они, как живые,
то пьют брудершафтно,
то бритвой по вые.
И Мысль давит слово.
И, может, раздавит,
как сотку в столовой,
себе в славу – Аве!
Что звук? Ничего, но
за ним есть причина.
Слова как вагоны,
пусты без начинки.
Бродить с Непонятным
за Умным по миру
и видеть наглядно
зауми памиры –
занятное дело.
Идею из тьмы слить.
Рвёт буквы-бретельки
накачанность мысли.
Круги пошли.
Поверхность всколыхнулась.
Сомнений море в нужности волны:
камней на дне хватает, сны длинны…
длиннее бесполезно серых улиц.
К создателю хоть частью, но, змеясь,
вернётся злая сила возмущений.
Яд поразит всей мощью не-прощений.
Кто, размахнувшись, бросил?
Нынче – я.
© Борис Михин, 2010–2011.
45 параллель, 2011.