* * *
Бог, вероятно, в далёких испанских реях.
Время, Фернан, позабыть про его чудеса.
Тряпка бордовая, курево на батарее,
Травит сосед на площадке бойцовского пса.
Шлёпанье ног по паркету, шумит смеситель,
Дым сигаретный не хочет идти в мороз.
Ты превратишься, Фернан, в этот вечер в сито.
Где-то на грани твоих мальчишеских грёз
Был этот вечер: шипели копья туземцев,
Шлем с золотою насечкой глотал прибой.
Не было только странного серого Энска,
Не было той, что была в этот вечер с тобой.
Время, Фернан, неуютное время нерва.
Время припомнить, с чего начиналась игра.
Пел сумасшедший севильский: «Не быть тебе первым!»
Выл сумасшедший севильский: «Не быть тебе первым!»
Ты понимаешь его, капитан-генерал.
Энск. На секунду она обернулась в проёме,
Ты разобрал: «не сегодня…», «ошибка…», «прости…»
Пёс захлебнулся от воя, ни до, ни кроме
Ты не сжимал столько горечи дымной в горсти.
Куришь и пьёшь и хватаешь лёгкими море.
Золото рыб горит на святом Петре.
Время, Фернан, за кем-то идти до дверей.
Куришь и пьёшь и хватаешь лёгкими море.
Пёс за окном сумасшедшему воем вторит.
Куришь и пьёшь и хватаешь лёгкими море.
Тряпка бордовая крови с волною спорит.
Спорит тряпка и –
Обрывает бред.
* * *
Воскресай под тягучую тему «Твин Пикс».
Этот кадр уплывёт (с золотой лесопилкой).
Уплывут, в зарешеченных окнах, бутылки.
Уплывут, так едино обриты, затылки.
Уплывёт полстраны, выпуская закрылки.
Убирая шасси, уплывёт царь Борис.
(Что там было ещё – не припомни, так вылги).
Воскресай в безнадёжно потерянный лес,
В ненащупанный путь (без пути и дороги),
В письмена, где едва и пропущены слоги,
Где костры в обветшавшей хоккейной коробке,
Где картошка в золе, и костры до небес –
Оплетают нездешнего мира пороги.
Воскресай, чтобы вспомнить с грехом пополам,
Распознать сквозь закрытые намертво веки,
Сквозь кромешные тропы, рубежные реки,
Бесфонарные улицы, ночи, аптеки, –
Воскресай, чтобы вспомнить с грехом пополам,
Как стремился ты в белый, как сажа, вигвам,
Как стремишься ты в белый, как сажа, вигвам,
Чтобы выйти другим (не скажу – человеком).
Приготовление яда
Спой прекраснейшую из песен родного племени:
О богах, что тебя ещё держат в этом краю,
Всё о них – полустёртых на свитке памяти/времени:
Об ушедших охотниках, воинах, павших в бою,
Дочерях, принявших в лоно лучшего семени.
Спой последнюю, спой лучшую песню свою.
Кожа высохла, и глаза твои – серые впадины.
Молодые не видят, младенцы не требуют грудь.
Вместо сердца – саднящая нудно на нёбе царапина.
Всё украдено, разве что думы ещё не украдены
И язык – чтобы раньше времени не уснуть.
Веки жжёт, по морщинам – алое слезотечение.
Ты поёшь свою песню уже через раз (то есть вдох).
Ядом плещется между деревьями солнце вечернее.
Ядом стелется всепоглощающее непрощение.
Яд готов, ты сползаешь по воздуху в дрёму ничейную,
Где тебя поджидает последний/прекраснейший бог.
* * *
Летописец пишет по воде
Лучшими чернилами из Рима.
Летописец пишет по воде,
Размывает то, что было зримо.
Летописец пишет про кресты
(На одном – невинно осуждённый).
Руки прокуратора чисты,
Руки летописца красно-чёрны.
Летописец пишет по стеклу
Мутными ландшафтами фантазий.
Летописец ищет на полу
Литр (не)обратимых эвтаназий.
Тюль мешает выйти на балкон, –
Значит, курим дома (Что там с Римом?
Что с заштатным Иерусалимом?) …
Голуби летают высоко.
Взвесь из дыма точно молоко.
Тихо тлеет солнца жирный ком.
Прокура… – оборванной строкой.
Асфодели расцветают зримо.
* * *
Там, где автостоянки врастают гравием в зелень,
Учит один другого ходить.
Плещется, льётся из глаз змиеглавое зелье.
Вижу! кричит. Веди!
Вижу, кричит, цель, а препятствий, кричит, ни хрена не вижу.
Вон оно, Красно-Белое, вон!
Ангел-хранитель встаёт, подходит поближе,
Бьёт по печени (стон).
Баиньки, говорит ангел-хранитель примирительно (свои, говорит, то есть свой),
Берёт мобильный, вызывает полицию.
Другой –
Баиньки, говорит эхом другому пьяному ангел другой.
Потом договариваются с нарядом, чтобы домой, и снится –
Едут домой.
И старший из равных двоих, крылом укрываясь в слепящий огонь,
Шепчет слова тихи:
Я всё боялся, увидит он в лужах моря,
И спущенные облаков якоря,
И солнца остров с радугою (дугой),
Бьющею из асфальта всему вопреки,
Не выдержит сердце, мозг, понимаешь? (кивок).
Не выдержит, понимаешь? (кивок).
А больше всего боялся – напишет стихи.
* * *
Дышат крылья кошки на последнем этаже
Ангельской изнанкой.
В небо тушь потёкшая впечатана верже.
Полова экранно
Взглядов человечьих, божьих и бесовских – не
Сыплет, не искрится.
Явны только тошнота и тяжесть в животе.
Может, лучше – спи[ца/ться/тся].
Может, лучше было исписаться на листе
И ползти в больницу…
Кошка раскидала крылья в солнца черноте.
[И упала птицей]
* * *
Когда пьёшь и спишь про зелёные снеги…
Когда говоришь про последние бреги...
В провалах деревьев скитается взгляд. Лишь
Когда утомлённые лёгкие г(л)адишь
Затяжкой, сужается поле на камне.
Он канет, по логике каменной, канем
И мы в это нечто за гранью балкона.
Привет, моя Хэри. Солярис бездонен,
И шепчет и шепчет, вселенную выев,
Каких не бывает, такие кривые.
Каких не бывает, такие осколки
Галактик с последней, затерянной полки
Меж болью, любовью и Альфой Омеги.
Мы канем, чтоб выплавиться в обереги
Для новой вселенной на вечные веки –
В деревьев провалы – зелёные снеги.
Ассоль
Слушай сюда, Ассоль:
Нет никаких парусов,
Не было никаких парусов
И никогда не будет.
У Грея один патрон,
Выбирай, ты или он,
Кто выйдет, хлопнув, вон,
Спящих чертей разбудит.
...Пили крепчайший ром,
Тёрлась о щёку бедром, –
Это стокгольмский синдром.
(Спросишь потом у судей.
Местных иль Тех, что не здесь.)
Дыма всё близится взвесь –
Город несёт свою месть –
Город не верит в чудо.
Но было же море мокрей,
Было владык морей
Пять, капитаном – Грей,
Дьявола не добрей,
Также в крови по грудь. И
В день увели паром,
Вместе с людьми, добром.
Пили крепчайший ром
(Череп старпома посуды
Вместо).
А.Грину цвесть.
Этим, что в пятнах, лезть.
Этим, что в масках, лезть.
Этим, за дымом, лезть
Город их не осудит.
Чувствуешь же, Ассоль,
Телом уже, Ассоль –
Не было парусов,
Нет никаких парусов,
НЕТ
НИКАКИХ
ПАРУСОВ!
ВРЕМЕНИ
БОЛЬШЕ
НЕТ!
И никогда не будет.
* * *
Стремился к высокому тягою звёздного дыма.
Молчал, что рука как опора просто необходима.
Пил самую крепкую и дурманную влагу.
Во снах рисовал стихи на небоскрёбах Чикаго.
Руки метались по воздуху, кисть – по стеклу и бетону,
Сам же пугался размахов грубых-зримых-весомых.
Ветер дописывал мастера росчерками-штрихами.
Влага дурманная изредка отдавала духами.
По совету старенькой (и опытной) бабы Вали,
Как египетских мумий тщательно пеленали.
К году забыл, как писать, рисовать и Чикаго.
Заговорил, в забытьи сжёг холсты и бумаги.
В три удивлялся смышлёной кошке из «Репки».
В пять – небоскрёбы ломал на занятиях лепкой.
Бил по рукам тех, кто стремился выше.
Четырнадцатого апреля, утром, на вид – сорок лет, в старом трико из дому за пивом и сигаретами вышел.
* * *
Каждый день старик выходит и забрасывает невод.
Каждый день ему приносит злую бабку и корыто.
Старику бы опохмела, минералки с аспирином,
Но приносит и приносит море вредную старуху.
Рыбка, рыбка, где ты, рыбка? Пусть не вся, но с позолотой.
Проучи того поэта, что придумал горе-сказку, –
Горе-сказку, что старуху и старуху всё приносит.
Нет, чтоб с тиною морскою, обязательно с корытом.
Отвечает золотая: ты давно уж, старче, умер,
А наказан оттого, что был на службе у старухи.
Ты б и бедную собачку утопил бы, если б должно.
Заложил отца родного – бы, коль партия сказала б.
Или сделал бы сэппуку, кабы взяли б в самураи.
Вот тебя и привязали, щас подействует укольчик.
Будет сниться не старуха, а, к примеру, Шерон Стоун,
На худой конец, Орлова или Машка с параллели.
Засыпай скорей, Андрюша, не один ты здесь, в палате.
* * *
Мутное, как стекло, битое мошкарою,
Сердце у хрусталя, ведьмина охра слов.
Грешной слезой кипит и человечьей кровью,
Грязная как дензнак, мятая шара кровь.
Белая, как смолы пена на коже сосен.
Чёрная на снегу, та, что уводит в лес...
Поговори со мной, что-то меня заносит,
Словно я обречён в поисках кривить Весть.
Поговори со мной, чуткая и слепая.
Мудрая духов дщерь, как обратиться в свет?
Тихо в ответ. Лишь вне – никель и ртуть сливают
Платом на смутный град. Серый царит цветмет.
Шар отражает снег – взбитый борьбы отравой
Между азартом и жаждой отсрочить смерть.
След ли ведёт меня, или же я – подранок,
Лижущий тёплый бок (начал уже неметь).
Где-то едва экран, мрак поглощает «где-то».
Клавиатура – вглубь, поверху ветви вен…
Как обратиться в свет? Лучший из ста ответов:
В свет? Обратись в бензин, спички, решимость, тлен.
* * *
Ночевала тучка золотая
На груди утёса-великана.
Никого-то не предупредила.
Мать звонила – трубку не брала.
Бабушка последними словами
Обзывала шушеру ночную
И тихонько плакала в платочек.
Дед грозился небо прошерстить.
Только где-то к утру заявилась –
Чуть помята, тучка золотая,
С медными, счастливыми глазами.
Заявила, что уже не тучка,
И пошла до спальни – досыпать.
Эх ты, тучка, тучка золотая…
Что теперь на это скажет стая?
В джунглях смрад, на каждом грязном теле
Ночевала золотая тучка.
И… не точка – только запятая.
Бабушка – к соседке, причитая.
Мать – на вахту. Дед – к себе, в запой.
Ну а там, где дышит грудь утёса,
Там, где вечно плещется прибой,
Тихо в небе детство/лифчик тает…
Бабушка – к соседке, причитая.
Тихо тает, тает, тает, тает…
Мать – на вахту. Дед – к себе, в запой.
«Оппортьюнити»
Толком не разобрать –
То ли жуки шалят,
Папорот ли цветёт
Или приборы устали.
Вышвырнул счётчик миль,
Снёс батарею в утиль –
Здесь без того кисель
И молоко местами.
Но Хьюстон (без Хью – никуды)
Просит и просит воды
Или хотя бы льда.
(Лёд здесь – по вёдрам с виски).
Лет через много найдут
Залежи чудо-руд,
Плюнут на воду и
Поприлетают быстро.
Но ты-то увидишь вряд,
Потому что металлы горят,
Структуры тонкие тож,
Грубые – чуть подольше.
Отбой, хватит лакать
Пенки из молока,
И передай привет
Последний – NASAвской мощи.
А дальше – глядеть закат,
Слушать Хьюстона мат,
Передавать одну,
Пе-ре-да-вать од-ну,
Всё ту же одну картинку.
Всё ту же одну картинку.
всё ту же одну картинку:
всё ту же одну картинку
моря пустынный вид
яхта, на яхте вы
с богом и элвисом и
гагариным юрой в обнимку
© Артём Петров, 2020.
© 45-я параллель, 2020.