– Детка, а где твоя кукла другая,

новая и нарядная?

– Мамочка, я пока поиграю

старой, любимой, ладно?

 

…Тише, бедняжка, так не годится

плакать, моя красавица!

Завтра ты выйдешь замуж за принца –

он тебе, правда, нравится?

 

Много детишек будет, наверное,

может, целых двенадцать.

Будет он сильный, будет военный,

будет с врагом сражаться.

 

Ранят его, но совсем немного,

раз – и вылечим раночку…

– Детка, во что ты играешь?

– В Бога.

В доброго Бога, мамочка!

И счастье в том, мой друг, что счастья нет.

Являясь нехватающей запчастью

души, нас гонит по ухабам бед

и в зеркалах маячит ежечасно,

как некий вечный двигатель, исстарь

ревёт о жизни, и сама дорога –

оно и есть. Как мыслящая тварь –

глаза и слух слепоглухого Бога.

Напой мне, Родина, дамасскими губами
в овраге тёмно-синем о стрижах.
Как сбиты в кровь слова! Как срезаны мы с вами –

за истину в предложных падежах!

Что истина, когда – не признавая торга,
скрывала от меня и от тебя
слезинки вдохновенья и восторга
спецназовская маска бытия.

Оставь меня в саду на берегу колодца,
за пазухой Господней, в лебеде…
Где жжётся рукопись, где яростно живётся
на Хлебникове и воде.

Закусывая сном креплёное вино,

он ждёт её звонка четвёртый день. Короче,

да пусть меня простит индийское кино,

любовь не из замков, а из дверных цепочек,

как видно, состоит: такое вот табу.

Снежинки за окном, как знаки умноженья:

так умножает Бог в уме твою судьбу

Сергею Шестакову

По раскрытой ладони читай островное посланье,

Рассыпая с ресниц метрополии пёструю пыль.

Здесь анапест копыт потревоженной маленькой лани

Даже внятней для уха, чем цокот двустопной толпы.

Друг мой давний! Я здесь научилась наречью

Перламутровых чаек и красночешуйчатых рыб.

И качается вздох долгожданным дождём Междуречья,

И пульсирует звук, упадая в бездонный разрыв.

Здесь листают ветра подорожную дюн в крабьей тине,

И куда ни взгляни: зыбь да рябь – ни сморгнуть, ни прочесть.

На подушечках пальцев не рвётся, дрожит паутина:

Пора наверх. Наш старый уговор:

Там снег. Там детства яркие картинки...

Из-под колёс выхрустывают льдинки.

Вершина вышла крашеной блондинкой

И – первый шаг. Как по Луне Армстронг,

По белизне... Хоть не скрипит, а мило...

Но если ты к себе и вправду строг,

То между строк, где реплики-восторг,

Банальность хлопьев увлажнит щеку.

Двуличье снега – кару и награду,

Привычно принимаешь, как зарплату:

В степи он – белой смертью ямщику,

Полустанок – лодка в море медуницы –

Уплывает, увлекаемый приливом.

Проводите нас обратно, проводницы,

Простодушные шаги звучат белёсо,

Налетая на ромашковые мели.

Разгадала ты: гадание – на слёзы,

На ступенях, не торгуясь, разменяли

Чёт и нечет, письмена очарованья.

Разлетятся оловянными перстнями

Две горсти и две молитвы, но едва ли

Вертолётный шмель сведёт одну с другою,

На бурунах поцелуи обрывая,

Спать нельзя на закате – приснятся чужие дворы,

Где без знания правил игры не надейся на праздник,

Где всегда королева выходит, смеясь, из игры,

И нелепых своих кавалеров казнит или дразнит.

Чередою затмений накажут дерзающих жить,

А дерзающих петь в темноте переловят, играя,

Осторожные дети умерят беспечную прыть

В обветшалых дворах-одиночках уездного рая.

И, когда, просыпаясь, захочешь бежать со всех ног,

Будешь вязнуть, не в силах ступней оторвать от ступенек,

И увидишь того, кто тогда был совсем одинок –

И теперь одинок, как избранник, изгнанник, изменник.

Не смотри на него – он по-прежнему жизнью влеком,

Или смертью лелеем: игра – это тоже наука.

Раскололась луна, как тогда, под его каблуком.

И глаза его в точности те же – стихия и мука.

Он глядит на часы, понимая не много в часах:

И пустеют дворы, растворяясь в ночных голосах,

Вот белый свет. Вот это я и ты.

Вот это снова ты. Вот мы с тобою.

А дальше – разведённые мосты

и дым над нарисованной трубою,

орущие под окнами коты,

зонты, диваны, новые обои,

виолончели, скрипки и гобои

и скомканные нотные листы,

прощания, обиды, нелюбови,

последний шаг до тлеющей черты –

и вдруг, среди огромной, как в соборе,

невероятной, гулкой немоты –

Ты замечала – до чего пусты

Земля

до сих пор

не сошла с орбиты

только потому,

что каждую секунду

кто-то произносит:

Даже

когда ты спишь,

я повторяю:

я люблю тебя, –

вдруг в этот миг

все заняты

Лоре

Звучала музыка Шопена,

В бокалах алых пела пена –

Шампаня нас, «Вдова Клико».

Вы были веточкой жасмина:

И ароматна и невинна...

И звуки томного Шопена,

И я шатен, и Вы – шатенна,

И все слова уже тесны.

Камин манил к себе огнями

И, как суфлер, следил за нами,

Губами вкуса шоколада

Ещё шептали Вы: «Не н-надо...»

Лишь граммофонная игла

Играть закончила Шопена

И, недовольная, ши-пела,