Анна
Долгарева

Одиночество

Нет, я не хотела об этом, но я скажу,

знаешь, как это – дыра в груди, свистящая на ходу,

знаешь, как это – вдруг поскользнуться на льду,

и протянуть за помощью руку, и она в пустоту

проваливается, в ледяную чёрную жуть?

Знаешь, как это – обернуться, и увидеть, что ты одна?

Как ребёнок в супермаркете, которого бросила мать,

как выходишь покурить и отстаёшь от поезда на

затерянной станции,

знаешь ли ты,

каково это понимать?

Нет, не будем об этом, не надо, я не о том,

лучше – как мы смеёмся, сидим на кухне втроём

с серым, не очень гладящимся котом,

как идём по осени, и рука в руке,

как отправляемся в путешествие налегке.

Только дай тебе бог никогда об этом не знать,

потому что это надолго лишает сна,

потому что все мои страшные сказки – то ерунда

по сравнению с этим падением в никуда.

И который раз я поскальзываюсь, и руку к тебе тяну, как в тяжёлом сне,

и который раз встаю, и дальше живу, ну и что же ещё остаётся мне.

день победы

Лежит. Чуть улыбается. Говорит:

«А ты, родная, нынче снилась опять.

У нас сегодня праздник – салют горит,

Концерт по телевизору. Спирт налит.

Так нынче неудобно и помирать,

правда, мать?

А ноги бы ходили – так я б пришёл,

хоть на могилке чтоб посидеть с тобой.

Вот так оно случилось нехорошо,

по самой по границе распался шов,

и ты в одной стране лежишь, я в другой,

и над тобою камушек со звездой,

а я больной.

Да ладно. Что уж там про печали эти.

Воробышек стучится – клюваст, пернат.

На улице в войнушку играют дети.

Ты подожди – приду, как меня отметят.

Как думаешь:

на том ли,

на этом свете

сгодится

кавалерии

лейтенант?»

Постъядерная романтика

это случается, когда с неба

начинают падать мёртвые птицы,

асфальт начинает трескаться, газом сочиться,

ломаются дома, 

поднимается тьма всё выше и выше,

вот тогда-то становится видно, как они сидят высоко на крыше

полуразрушенного дома

и пьют из термоса чай,

и рядом, горящая, как свеча,

падает птица.

слушай, говорит она,

а ведь с нами ничего не случится?

Ну, говорит, ведь с нами ничего и не может?

Он гладит её по холодной и влажной коже,

говорит: ничего.

ничего, ничего.

горизонт ударяет волной лучевой.

правда, говорит она, мы так и будем – последние дети

на этом потерявшемся свете?

правда, даже когда закончатся все,

мы будем сидеть на крыше, в этой световой полосе,

и всё будет хорошо,

пока не кончится чай?

оседает пепел у неё на плечах.

а она совсем не плачет,

глядит незряче,

четырнадцатая осень стала такой горячей,

и она на него всё косится, и взгляд у неё щенячий.

он говорит ей – не бойся и не скучай,

вот сейчас мы допьём этот тёплый чай,

а потом – дорога в огне расступится, и мы с тобою пойдём,

за калиновый мост, за серебряный водоём,

за далёкие звёзды, что посверкивают глазасто –

прямо в небесное царство.

* * *

как мы с тобою бессмысленны, как нежны,

словно только что вышедшие из моря, из тишины,

как теплоруки и как легки,

неоперившиеся воробьи,

новорожденные щенки.

как засыпать в обнимку тепло, тепло,

словно в околоплодной воде, словно нас отделяет стекло

от большого мира, а мы тут лежим с тобой –

маленькие, маленькие,

маленьких не берут на бой.

я никогда больше не хочу воевать, мой свет,

я хочу, чтобы море и солнце,

и никого больше нет,

чтобы мы под огромным небом и камушки чтоб в горсти,

мой родной, я никогда не хочу расти.

маленькие, маленькие

и зализываем друг другу раненые бока,

и пушисто волосы вьются возле виска.

не отпускай меня больше, пожалуйста.

не отпускай.

Сказочники

Мы не из тех, кто умеет драться или удачно пуляет в цель, мы не умеем быстро собраться и застелить аккуратно постель. Мы не из тех, кто штурмует позиции или купается в зимней проруби, зато мы умеем помнить лица и сочинять с три короба.

Можем немного учить детей и писать репортажи с места событий, но в разведку – разбудим мы всех чертей. И даже ангелов. Извините.

Всё, что умеем – глупые сказки: о лётчиках, о разведчиках, о тех, кто рано встаёт без подсказки, о тех, кто умеет делать навечно.

Мы те, кого любят чужие дети, чужие кошки и старики. И столько мельниц на белом свете, куда ни кинь.

Нас первыми на войне оприходуют. Нет, не вредны, но дерёмся слабо. Зато к нам чужие собаки подходят и ставят на плечи без спросу лапы.

Зато нас не держит ничто на свете, попутный ветер обычно ласков.

И подрастают чужие дети

на наших сказках.

Баба Яга

Она надевает розовую футболку с надписью «Ня», она надевает оранжевые носки. Окружающий мир полон ужаса и тоски, но у неё броня. Она выбирает самый дурацкий зонтик, она готовится, как боец, идущий за линию фронта, как космонавт, выходящий в открытый космос. Она надевает серёжки с котами. Скоро дождь, болит голова и кости. Ей семьдесят два, и скоро её не станет, она это знает по-осеннему остро. Она идёт, дурацкая и смешная, серёжками эмалевыми болтая, сосредоточенная, словно боец спецназа. Они, конечно, достанут её, но не сразу, она успеет ещё побороться. Она проходит между дворов-колодцев, мимо шумных людей, размахивающих руками, мимо злобы и зависти, мимо воды и камня, сумасшедшая, потерянная старуха. Главное – помнить: когда станет постепенно смеркаться и ветер завоет по-особому глухо – то поможет булавка, приколотая на лацкан, поможет розовая футболка и дурацкая шляпка, поможет ждущий дома котёнок с мягкими лапками, поможет от чёрных, страшных, лезущих из подворотен, из водостоков, из глаз незнакомых людей, из чужой тоски.

И мир устоит, останется цел и свободен, пока на артритные ноги она натягивает оранжевые носки.

* * *

Смирись же с тем, что любишь его вопреки,

а именно: редким приходам и бороде – 

колючей; неумелой ласке его руки,

и также тому, что нет его никогде – 

когда уходит – и дождь лежит на плечах! –

в бурлящий шторм, в кипящую бездну вод,

ему не нужна еда твоя, твой очаг,

твоя – у окна не гаснущая свеча:

пришёл – ненадолго. Вскоре же и уйдёт.

Смирись же с тем, что любишь его за то,

что изредка – падает небо сплошной стеной,

и есть – только двое, и солнце вокруг разлито

безвременьем этой любви, человечьей, земной.

* * *

У Серёги волосы рыжи, скулы худы,

он пришёл воевать за правду в своём дому,

но ложится на землю, дрожащую от беды,

и по-русски ему земля говорит: «Приму».

Витька тоже повоевал, но потом ушёл,

Воевал за других. Но когда допивает чай,

и за сердце хватается, падает грудью на стол,

то по-русски солнце ему говорит: «Прощай».

На разбомблённом кладбище тихо, закатный свет

на разбитый каменный лик ложится невдалеке.

Ни единого шороха – слышится только смерть,

и она говорит на родном, на родном языке.

* * *

Женщины продают яблоки,

стоят у дороги с корзинами, смотрят вдаль.

В корзинах согретый солнцем белый налив.

И женщины ждут, что завтра

будет еда и вода,

не рухнет небо, мимо пройдёт беда,

а белый налив ничего не ждёт,

он полон сока и жив.

Зёрна в нем сладкие, и белая его плоть

наполнена запахом августа и тепла.

Женщины смотрят вдаль, от пыли дорога бела.

В сумерках будет прохладно, время полоть,

ужинать, доставать молоко и хлеба ломоть,

молиться, чтоб завтра Богородица уберегла.

Белое яблоко хрустнет на чьих-то зубах,

брызнет кислым соком, и зёрна его упадут

в землю, что от проплешин в траве ряба,

в дикую кашку и резеду, 

тонким ростком проклюнется по весне.

* * *

он шёл и шёл, и превратился в дождь,

и, став дождём, он продолжал идти,

и музыка рождалась у подвздошья

и превращалась в запахи пути:

как влажное – под солнцем – разнотравье

навстречу раскрывается цветами,

как от реки, где крекотанье жабье,

прохладой успокоенною тянет.

он шёл и шёл. под ним была Россия,

вокруг него везде была Россия,

и в рваных небесах была Россия;

глядел в неё – она в него глядела,

и свет из неба пробивался синий,

и в озере он отражался белым.

* * *

И приходят они из жёлтого невыносимого света, 

Открывают тушёнку, стол застилают газетой, 

Пьют они под свечами каштанов, под липами молодыми, 

Говорят сегодня с живыми, ходят с живыми. 

И у молодого зеленоглазого капитана 

Голова седая, и падают листья каштана 

На его красивые новенькие погоны, 

На рукав его формы, новенькой да зелёной. 

И давно ему так не пилось, и давно не пелось. 

А от водки тепло, и расходится омертвелость, 

Он сегодня на день вернулся с войны с друзьями, 

Пусть сегодня будет тепло, и сыто, и пьяно. 

И подсаживается к ним пацан, молодой, четвёртым, 

и неуставные сапоги у него, и форма потёртая, 

птицы поют на улице, ездят автомобили. 

Говорит: «Возьмите к себе, меня тоже вчера убили». 

* * *

С кем бы ты ни спал, с кем бы ты ни делил обед,

также ужин и завтрак, с кем ни делил бы бед

и побед, с кем бы ни говорил во сне,

Со своими демонами ты останешься наедине.

И кого бы ты ни любил, и с кем бы ни говорил,

и кому бы ни посвящал литры вина и чернил,

и кому бы ты ни был друг ли, брат или сын, –

со своими демонами ты остаёшься один.

Вот такая весна, оглушительно вишни цветут, цветут,

ничего плохого не может случиться тут.

И голодные демоны ночью приходят твои,

и в глаза впиваются, ничего от них не утаить.

О, ты можешь любить. О, тому, с кем они идут,

дан запас любви без конца. Вот красный шарик надут.

И малыш смеётся, давай, верёвочку отпусти.

По сгустившейся тьме, мой шарик, лети, лети.

* * *

Завернувшись в чехол от дождя,

спит боевая машина пехоты,

посапывает дулом

крупнокалиберного пулемёта,

выдыхает запах пороха, дыма – и что-то

ласковое ещё, практически как конфета.

Спит она, спрятанная от света,

капля масла катится по железке:

снится ей, что она паровозик детский,

возит в парке детей по кругу,

и страшно ей, что смерть наступает с юга,

и скоро играть будет не с кем.

И холодный парк, и тепла всё меньше.

Спит боевая машина,

многотонная усталая женщина,

и вокруг никаких детей, никакого парка,

никакой сладкой ваты и никаких подарков,

только степь и снег.

На смерть похожа дремота.

Спит боевая машина пехоты.

* * *

когда вот так: горбатые домята 

и сморщенная мокрая рябина 

и на полях разобранных и смятых 

лежит трава, – мы помним о любимых 

и так ещё от чёрно-снежных ёлок 

вечерний горизонт слегка мохнатый

и на берёзах тоненьких и голых 

туман и снег как сахарная вата 

то мы тут ходим со своей любовью 

больные ходим со своей любовью 

и носимся со внутренней любовью 

и производим мир своей любовью 

а мир и сам гляди же происходит 

горчит во рту вода листва опала 

и птицы с ней взлетели в небо хоть и 

укрыты мы от неба одеялом 

из серого и тёплого как в детстве 

из сахарного снега и из облака 

а мы тут носим никуда не деться 

вот это что стозевное и обло 

храни тебя от чёрного пространства 

от космоса голодного ночного 

горячее дыханье лиса-братца 

и снег и человеческое слово

* * *

Мне нужны огромные расстояния.

Мне нужна дорога куда-нибудь через Калугу,

где деревья шатаются, словно пьяные,

размывающиеся птицы улетают к югу.

Я не узнаю к осени дом свой и тело,

становлюсь потерянная и чужая.

На калужской трассе листва уже облетела

и к земле приникла, перегнивая.

Очень хочется бросить жизнь и начать её снова.

Не замирает, дрожит, полощется вечер.

Испекла бы тебе пирог, и постель постелила бы, честное слово,

но мне не из чего и нечем.

* * *

Месяц котябрь. Коты собираются в стаи,

Песни мурлычат, обсев древесные кроны.

Летние духи, улицы наши оставив,

Им отдают переулки, дворы и клёны.

Море стучится в улицы из водостоков.

Севером пахнут редкие злые грозы.

Кто мурчаливо придёт к тебе, одинокой,

Слизывать ядовитые терпкие слёзы?

Женщина вечером смотрит в окно сторожко:

Сын ей рассказывал утром: когда стемнеет

В городе белая ходит Небесная Кошка.

Дети, поэты, безумцы уходят за нею.

Кусь

люби, говорю, люби, говорю, не кусь,

спиной шерстяной прижимайся ко мне, люби,

так ночь наступает, а я в любовь облекусь,

и буду гладить, и спрячусь в её глуби.

а он отвечает кусь, говорит я есть,

я, может быть, не любовь, а благая весть,

я, может, вообще не чтобы я сам любить,

а чтобы вот так среди ночи с тобой говорить.

я есть, говорит, посмотри, я совсем другой,

и нос у меня непохожий на твой, и шерсть,

живот мой роскошен, как поле поздней весной,

и розов мой рот, и уши остры, я есть.

я есть, я радость небесная, я другой,

так гладь моё горло и уши мои тереби,

учись понимать язык полуночный мой,

люби, говорит, люби, говорит, люби.

* * *

Феи осени пахнут мёдом, орехами и кострами.

Они касаются листьев, и те из живых становятся золотыми,

они касаются трав, и травы становятся снами,

мы пережили лето, только немного остыли.

Феи осени касаются трассы, и мы выходим на трассу,

потому что не получается остановиться.

Феи осени прорастают в нас, хотя и не сразу,

золото и лёд изнутри проступают в лицах.

К ноябрю феи осени станут тёмными и пугающими,

огромными всадниками на бесконечной охоте.

Ты идёшь по трассе, от себя убегаешь. Они

уже на подходе.

* * *

Ад представляется проще, поскольку мы в нём живём,

мы в нём рождаемся, женимся, трудимся день за днём,

Мы ничего, кроме ада, не знаем, мы смертны, как летний цветок.

В нём мы горим всю жизнь и сгораем, когда кончается срок.

Рая не знаем: наши глаза не видят фаворский свет,

и потому нам кажется, будто его и нет.

Неизъяснимый, непредставимый – он не внутри, а вне,

просто подставь ему душу и руки, как набежавшей волне…

…впрочем, гляди, как хохочет вокруг гроза

и как влюблённые смотрят друг другу в глаза,

так ли вовне?..

Совсем не о войне

В город пришла война.

В город ложатся мины.

В городе разорвало водопровод,

и течёт вода мутным потоком длинным,

и людская кровь, с ней смешиваясь, течёт.

А Серёга – не воин и не герой.

Серёга обычный парень.

Просто делает свою работу, чинит водопровод.

Под обстрелом, под жарким и душным паром.

И вода, смешавшись с кровью, фонтаном бьёт.

И, конечно, одна из мин

становится для него последней.

И Серёга встаёт, отряхиваясь от крови,

и идёт, и сияние у него по следу,

и от осколка дырочка у брови.

И Серёга приходит в рай – а куда ещё?

Тень с земли силуэт у него чернит.

И говорит он: «Господи, у тебя тут течёт,

кровавый дождь отсюда течёт,

давай попробую починить».