Анищенко. Между двумя датами
Акцент-45: Ноябрь – месяц Михаила Анищенко. Он родился в ноябре и ушёл в этом хмуром неуютном месяце, едва перейдя 62-летний рубеж. Стихи его стали воплощением русского духа, квинтэссенцией русской идеи, заключённой в поисках света на огромном, продуваемом природными и историческими ветрами евразийском пространстве. В этом году исполняется 70 лет со дня рождения поэта и 8 лет со дня его перехода в мир иной. В этом и в следующем номере мы публикуем несколько эссе Николая Васильева, посвящённых творчеству Михаила Анищенко, они были написаны за те годы, что поэта нет с нами. В этих текстах – размышления об истоках его поэзии, о необыкновенной притягательной силе его стихов и о том главном, что хотел сказать нам большой русский поэт, современниками которого нам посчастливилось стать.
Часть 1
Русские инсигнии
…Помню день, когда как будто мощный электрический разряд пробежал по сайту «Стихи ру». Будто сотни и тысячи людей взялись за руку и единовременно подверглись страстной и благотворной поэтической экзекуции поэзией Михаила Анищенко. Тряхнуло в те дни многих. Очень многих. Михаил, как мне кажется, поначалу был слегка растерян от многотысячной «народной тропы» читателей, от захлёстывающего многоголосия откликов. А я ещё раз подивился провидению, потому что незадолго до выхода Михаила на просторы Интернета несколько раз вбирал в себя в Каргополе настойчивое, упрямое бормотание большого русского поэта Александра Логинова: «Почитай Анищенко, Почитай Анищенко, почитай Анищенко».
* * *
Мятежную, мятущуюся, надрывную плоть «Инсигний*» воплощает поэзия Михаила Анищенко. (Здесь и далее речь идёт о книге стихов «Русские Инсигнии» (2012). Авторы: Михаил Анищенко, Валерий Новоскольцев, Марина Сергеева-Новоскольцева, предисловие Николая Васильева. Книга эта так и не была издана в бумажном варианте, но существует в электронном виде. Её можно найти в нескольких сетевых источниках, например, здесь: http://origin.ruskline.ru/analitika/2014/12/08/russkie_insignii . Примечание редактора.)
Не знаю, какой степенью интуиции, какой – рассудка авторы открывают книгу стихотворением Юрия Кузнецова «Горели три большие зги…», не знаю, какое откровение подсказало им начать «самостоятельный» путь «Инсигний» со стихотворения Михаила «Помню», в котором он провозглашает вослед великому поэту:
Юра! Юра! Во имя твоё
Я опять принимаюсь за дело,
Неподкупное дело своё, –
но только это чудесно выверенный или озарённый сердцем и много говорящий выбор. Ибо за кем следовать русской поэзии начала века двадцать первого, если не за Рубцовым и Кузнецовым, как за ближайшими нам выдающимися предшественниками?! Ибо поэзия именно этих двух великих высвечивает путь Михаила Анищенко.
Оголённое русское чувство – от поэзии Сергея Есенина и Николая Рубцова. Глубина метафизической поступи, временные и пространственные мифологемы – от Юрия Кузнецова… Всё так.
Однако и в русском доме, и в личной судьбе Михаила нет тех великих скреп, которые питали поэзию предшественников, – есть великий распыл страны, есть пепелище русского сельского Мира, есть раздрай литературного и окололитературного мира, есть новое бытование русского Слова, есть долгое горькое собственное бытование…
Кажется мне, что трагизм личного поразительно схвачен в стихотворении «Поэзия»: поэзия – «свет в парандже», поэт – «жалок и чёрен, как тать», душа – «плачет солдаткой», поэт – «раб, яремник и невольник во тьме своего ремесла», «все лучшие чувства» – «лежат, как солдаты вповалку».
Отсюда самостийность Анищенко – страстность на грани исступления, насыщенность стихотворений жуткими, едва ли не апокалипсическими образами, скоморошество и игра, дабы хоть в них отвлечься от Тьмы и «чёрного человека», трагическое занижение почти всех мифологических и библейских реминисценций, их болезненная трансформация, итоговая безысходность.
Отсюда тоска по вольтовой упрямой дуге кузнецовского стиха, по ещё возможному романтическому огляду рубцовского лирического героя… Как пишет в одной из своих работ упоминавшийся мной поэт Александр Логинов, размышляя над одним из самых летучих и возвышенных стихотворений Рубцова: «Где же нынче эти жнецы и жницы? И где тот председатель, в каких мирах ищет заплутавшие доблесть и честь?»
А поэзия Анищенко, может быть, всего мощнее в современной литературе и являет нам «заплутавший» во тьме утрат русский мир! Инсигнии в нём – скорее не знаки власти, а знаки распада. Не случайно так много чуждых друг другу льдин рассекает поэзию Михаила. Тонешь в ледяной воде российского распыла, хватаешь руками уходящие льдины. Цепляешься за холодный воздух метафизики… Нет согревающего плоть бытия… Страшная судьба. Леденящая душу поэзия. Но что делать, что делать…
Не зря мы ждали у причала.
Река, почти что не дыша,
Как поезд, дёрнулась сначала,
Потом вздохнула, и пошла.
Скрутились змеями потоки,
Стряхнули синие горбы…
И были льдины одиноки
В расколе жизни и судьбы.
Вздымая к небу тучи пыли,
Под очарованной луной,
Они ещё все вместе плыли,
Но умирали по одной.
Они скрипели, голосили,
Но уносились в море тьмы…
И так же ты, моя Россия,
И так же мы, и так же мы.
* * *
Уже к 11 вечера прогулялся. Принёс на щеках первый морозец. Холодный, гулкий асфальт центральной улицы. Берёзы в свете фонарей – будто побиты заморозком, опушены инеем.
Читалось рубцовское:
И никому не известно,
То, что с зимой говоря,
В бездне таится небесной
Холод и грусть октября.
…Да, Анищенко поэт предельных и запредельных страстей, метафор. И всё-таки лирика Рубцова – в целом – печальней.
В душе стихотворений Анищенко, в их чувственном ядре живёт великая любовь. Она смягчает его «бездну тьмы». Вчитываясь в его стихи, раз за разом входя в них, срастаясь с ними, никак уже не представляешь Анищенко поэтом «угрюмым», «безысходным», поэтом «без надежды». В самых внешне мрачных его поэмах побеждает формула: «И нет нам начала, и нет нам конца».
А разве найдёшь у Николая Рубцова образцы вот такой любовной лирики, которые, как золотая осень нынешнего сентября, освещают светом любви и надежды его творчество:
В час, когда светится солнышко,
Маки горят у плетня,
Только и слышу: «Михалушка!
Ты не разлюбишь меня?»
В среду, в четверг, в воскресение
Между прокуренных стен
Ходит по дому спасение
В платьице выше колен.
Ходит родная и светится
Тайной заоблачных сот…
Как же нам выпало встретиться
Между лесов и болот?
Там, где ликующей осени
Рухнули все миражи,
Ты своё платьице сбросила,
Словно прошедшую жизнь.
Сбросила платьице около,
Между снегов и дождей…
Девочка, женщина! Облако!
Вот моё сердце – владей!
Всё принимаю… Пожалуйста…
Всё… до последнего дня…
Только бы слышать: «Михалушка!
Ты не разлюбишь меня?»
Кто из нас сам не засветится праздником от этих строк?! И это среди «последнего дня», «смертной муки», «тоски и круговерти», «ада» …
Вот выкладки по «аду».
От грешников, сгорающих в аду,
Кому из нас теплее становилось?
От грешников, сгорающих в аду,
Мне никогда не делалось теплее.
(Я разговор о Боге не веду)
* * *
Полюбил я в последние годы
Всё, что адом казалось всегда.
(Не кричите мои пароходы)
* * *
И Данте в душу опускался,
А говорил, что был в аду
(Мы Русь ругаем по привычке)
* * *
Люби, пока я не успел
Узнать, что выбрался из ада.
Люби мой гнев, мою вражду,
Мои обугленные святцы…
Ведь только я в твоём аду
Хотел бы вечно оставаться!
(Люби меня – в мороз, в жару)
* * *
Так встречают снег и холод
Лишь в России да в аду.
(Спасение)
* * *
Как поэт, убежавший из ада,
Я печально смотрю на людей.
(В поезде)
* * *
И ты, как ласточка в аду,
Начнёшь над памятью метаться.
Живи, как ласточка в аду
И как зачатье после смерти!
(Концы с концами не сведу)
Если к этому добавить его «могилы», «бездны», «последние» и смертные» часы, «смерть», чертей и грешников… Но – вот странно! – это не делает стихи Анищенко страшными и «нечитаемыми». Самое простое: свет от контекста. Как, например, снег в стихотворении «Спасение», Рубцовском в чём-то… даже построчно.
Но ведь уже в самом первом стихотворении книги «Оберег» «Я разговор о Боге не веду…», где слово «ад» и «грешники» прописаны дважды, есть прежде всего тепло автора, его великое заступничество за человека, – любого. Скажем высоко: стихотворение насквозь пронизано гуманизмом.
А Рубцова стихи? Внешнее ликование в «Сентябре» – почти гимн! А всё равно свойство его таково, что не отпускает ПРЕЖДЕ ВСЕГО концовка. Прежде всего – она помнится.
«В бездне таится небесной холод и грусть октября». И как в песочных часах вся радость вытекла. Она на втором плане. «Бездна… небесная» будущей зимы, холодов. Таится, неподвластное человеку, роковое, неизбежное и очень и очень печальное по-рубцовски.
Анищенко:
Концы с концами не сведу,
Темна последняя тетрадка.
И я, любимая уйду,
Сгорю, растаю без остатка.
И я, любимая, уйду
Туда, где смерти не боятся.
И ты, как ласточка в аду,
Начнёшь над памятью метаться.
Но там, где муки, тлен и плен,
Ты будешь вечною женою…
Скажи, мой миленький, зачем
Ты не забрал меня с собою?
Скажу: «Любимая, живи,
Топчи заветную дорогу!
От нашей веры и любви
Теплее Родине и Богу.
Живи в остуде и бреду,
Во сне живи и круговерти,
Живи. Как ласточка в аду
И как зачатье после смерти!»
Есть амплитуда страстей. Неподражаемо анищенковская. Но она итогово превозмогается, побеждается яростным поэтическим «заговором» (вот уж действительно – оберег!).
Даже душедробильная (на острие бритвы) концовка не опускает читателя в «ад», несмотря на его явление в Слове. «Ласточка в аду» и «зачатье после смерти», почти эпатажные, дерзкие, конечно, запомнятся, но не «победят» великой любовной силы стихотворения.
А «день осеннего распада и близкий час ревущей снежной бури» финально пересиливают гармоничные стихотворения Рубцова, его «безмятежную» лирику. И каких-то скреп меньше для одоления доминанты печали. В итоге. Только в итоге. Не в частных, не в единичных стихотворениях.
* * *
Кузнецов и Анищенко – поэты некоего предела. Михаил, читая строчки Кузнецова (поэта, безумно любимого им), переживал труднодоступную нам (могу только пофантазировать) степень кузнецовского предела. Ломал пальцы? Обливался слезами? Шептал слова благодарности? Стучал кулаком по столу в сладком восторге? В некоей взвихрённой решительности? Что, что происходило между его душой и стихами Юрия Кузнецова? Трудно нам сказать.
Думаю, однако, что восхищало в Кузнецове его мужество сказать «последнюю правду».
Не сжалится идущий день над нами,
Пройдёт, не оставляя ничего:
Ни мысли, раздражающей его,
Ни облаков с огнями и громами.
Не говори, что к дереву и птице
В посмертное ты перейдёшь родство.
Не лги себе! – не будет ничего,
Ничто твоё уже не повторится.
Когда-нибудь и солнце, затухая,
Мелькнёт последней искрой – и навек.
А в сердце… в сердце жалоба глухая,
И человека ищет человек.
При всей огневой, запредельной, вселенской метафоричности Михаила Анищенко он не ниспадал в такую бездну атеизма… Его ад рассекает мечущаяся ласточка. Кузнецов не даёт нам в других своих стихах спасительных параллелей: сегодня я вот так сказал, завтра – так – «Не говори…»!
Так у Юрия Кузнецова и с любовью:
Закрой себя руками: ненавижу!
Вот бог, а вот Россия – уходи!
Три дня прошло – я ничего не слышу,
Я ничего не вижу впереди.
Зачем? кого пытался удержать?
Как будто душу прищемило дверью.
Прислала почту – ничему не верю!
Собакам брошу письма – растерзать.
Я кину дом и молодость сгублю,
Пойду один по родине шататься.
Я вырву губы, чтоб всю жизнь смеяться
Над тем, что говорил тебе: люблю.
Три дня, три года, тридцать лет судьбы
Когда-нибудь сотрут чужое имя.
Дыханий наших встретятся клубы –
И молния ударит между ними.
В прощании с любимой у Михаила нет разрыва: всегда мыслится спасительное кольцо рук, слёзное слово заступничества, обережение.
Скажу: «Любимая, живи,
Топчи заветную дорогу!
От нашей веры и любви
Теплее Родине и Богу.
Живи в остуде и бреду,
Во сне живи и круговерти,
Живи, как ласточка в аду
И как зачатье после смерти!»
А Кузнецов и зря в космос роняет безнадёжное: «…зияет леденящее пространство, бессмысленная бездна пустоты».
Всё-таки «предел» поэзии Михаила Анищенко – предел высокого личного «исступления» (да можно и без кавычек, зная, что «прямо к столу океан подступает»!). В этом смысле он куда более лирический поэт, чем Кузнецов.
«Юра, Юра! Во имя твоё…»
Ёжился ли Михаил, оставаясь один на один с Кузнецовым?..
* * *
Старик и старуха у печки сидят,
И тихо о жизни они говорят.
– Земля погибает от крови и зла…
– А Курочка ряба яичко снесла…
– Река обмелела, и лодка сгнила…
– А Курочка Ряба яичко снесла…
– Твой сын куролесит почище козла…
– А Курочка Ряба яичко снесла…
– Обрушится небо, и Бог упадёт…
– А Курочка Ряба яичко снесёт…
– Да как же снесёт, коли лопнет земля?
– Найдёт, где снести, поперечная тля!
Снесёт под сиренью и возле крыльца…
– Так что же, старуха, не будет конца?
– Не знаю, не знаю… Но ты помолчи…
И молча сидят у горячей печи.
Сидят и молчат, под скорлупкой яйца.
И нет нам начала, и нет нам конца.
«Объявляю» название стихотворения: «Курочка Ряба». Улыбки на всех лицах, особенно же в детских аудиториях. Начинаю читать. Кто-то продолжает улыбаться, внимая вроде как перебранке извечной стариков… Заканчиваю читать – полная тишина. Задумавшиеся серьёзные лица. Глубина. Поиски чего-то в себе и вокруг. Удивление и переоформление начальной дежурной улыбки в паузу мысли… («А меня едва ли не разыграли…»)
И всегда пока так: и среди коллег, и среди очень и очень пожилых людей, и среди разнокалиберной по возрасту публики, и в классе.
Стихотворение-то космогоническое. И то, что бездны времени и пространства за ним, гул ассоциаций, мифология, библейское, фольклор, дыхание мировой поэзии, – открывается постепенно.
Нет никаких сомнений, что поэтические мифологемы Юрия Кузнецова оказывали колоссальное влияние на поэзию Михаила Анищенко. Не надо и ничего доказывать: просто перечитать того и другого. Да не пройти мимо стихотворений Анищенко, прямо обращённых к имени Кузнецова.
Не пройти мимо лейтмотивного рубцовского – «лодка сгнила». Как, например, в знаменитом «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны…»
А разве так ли уж прихотливо почувствовать сродство поэтического рефрена Анищенко с магическим бормотанием старухи из стихотворения Рубцова «Русский огонёк». Вообще – диалога её и лирического героя стихотворения:
– Скажи, родимый,
Будет ли война? –
И я сказал: – Наверное, не будет.
– Дай бог, дай бог…
Ведь всем не угодишь,
А от раздора пользы не прибудет… –
И вдруг опять:
– Не будет, говоришь?
– Нет, – говорю, – наверное, не будет.
– Дай бог, дай бог…
Разве не так?
Впрочем, и не о том я. А об удивительно многослойном стихотворении Михаила Анищенко, одном из самых любимых мной в последнее время.
…И есть за удивительной тишиной финала его не менее удивительные тревога, надежда и… тайна.
* * *
Меня давно притягивает стихотворение Михаила Анищенко «Смотри, как светятся дороги…». Нравится, когда нравится, а не объять – ускользает от понимания.
Фаворский свет разлит в первой строфе… совершенно удивительной, и, как мне кажется, определяющей всё стихотворение.
Смотри, как светятся дороги,
Сияет лик березняков!
По всей земле единороги
Бегут, как тени облаков.
Признаюсь, не сразу увидел удивительную красоту этих строк. Тянуло магнитом к строчкам, писал (пытался!) музыку к нему.
Белое, сияющее фаворскими одеяниями, растянуто по всей строфе: «светятся», «березняки», «единороги», «облака»… И оно втянуто в пространство мифологии и настоящего. Даже непосвящённые увидят в единороге белое, чистое, настолько образ его «густо опутал» искусство: гобелены, картины, мифы…
Этой чистотой объято и небо, и земля. И она, эта фаворская чистота, легка, невесома, необременительна – «как тени облаков». Потрясающее движение «фавора» во времени и пространстве!
И тогда становится понятно соитие всего вечного, его неразделимость:
Моя печаль неутолима,
Она бессмертна, как лоза.
Но на лице Ерусалима
Сияют русские глаза.
Как будто «единороги, как тени белых облаков», стягивают историю, страны, реки, людей.
Заря – открытая, как рана, –
Стирает морок и туман.
Я вижу, как река Самара
Впадает в реку Иордан.
Вот она – вольность большой поэзии! Чего не понять и не разъять ничем рассудочным! «Пространство веры и мечты»!
Там Русь, как небо, величава,
Стихи таятся в бересте…
Там наша боль и наша слава
Не умирают на кресте.
Небо и свет не иссякают до конца шедевра, как и положено. Отзываются в «бересте», в цветении садов Семирамиды, в «белых облаках» …
И всё-таки какой-то град Китеж, «город золотой» в мечте поэта, «тайна… бессмертья» … А вот ведь не оставляет тебя, притягивает вольной мечтой поэта, рождает фаворский свет в душе:
Мы вспомним все тысячелетья,
Переберём за часом час.
И тайна нашего бессмертья
Опять откроется для нас.
Родятся новые дороги
Среди святых березняков,
И побегут единороги,
Как тени белых облаков!
Разве не зовёт за собой это сладкое искушение словом?!
Продолжение следует