* * *
В который раз с поправками на стаж
Я выправляю старый репортаж.
Ненужные детали – в край листа,
Настройки – в чёрно-белые цвета.
Мой посетитель, будь не слишком строг –
Немного было видно вдоль дорог:
Обочина, столбы, усталый взгляд.
И вот уже уходит циферблат
В свободное падение минут –
Что может ангел знать про парашют?
А дальше – птицы бреющий полёт,
Несыгранный мотив застывших нот,
Тяжёлый камень, хрупкий человек
И бесконечный достоверный снег.
* * *
В моросящем вечернем желе
Поезд шёл параллельно земле,
И катились меж катетов капли
На наружном вагонном стекле.
А снаружи был город рябой,
А внутри свет ранимый слепой,
И столкнулось моё отраженье
С заводскою кирпичной трубой.
Коренная машина спешит,
Провода – прижимные гужи,
И я сбоку лечу пристяжною
Сквозь ангары, дома, гаражи.
Безуспешно пытаюсь понять
На исходе бегущего дня:
Почему на обочине люди
Так живут, будто нету меня?
Вон знакомая горстка огня:
Скоро станция будет моя.
Пассажиром перпендикулярным
Продвигался вдоль времени я.
* * *
моей жене Оле
Птичка умещается в ладошку.
Песня уместилась в голове.
Солнечный полуденный горошек
Весело рассыпался в траве.
А вверху кого-то кто-то кличет,
А потом – в тростиночку дудеть.
Как зовут? Неважно. Просто птички.
Им летать, а нам на них глядеть.
Отыщи черту на небосклоне,
Ту, что отделяет небосвод.
Если наши встретятся ладони,
Между ними птичка запоёт.
Вместе поём
Петь просила ты,
При гитаре я.
Мои синие,
Твои карие.
Чем не пара мы?
Взоры – в линию!
Твои карие,
Мои синие.
В тёмном зеркале
Так и вижу я
Мои светлые,
Твои рыжие.
Сколь мы разные –
Нет сомнения,
А глаза – в глаза,
Пенье – в пение.
Чей закон велит
Прежде выстрадать
Твои звонкие,
Мои низкие,
Чтоб потом сплелись
В нечто вешнее
Мои сильные,
Твои нежные?
В песне правда ли…
В пенье сила ли…
Твои карие,
Мои синие.
Женщине, сочиняющей стихи
Людмиле Шарге
Будет небо, и будет жизнь.
Нахлынет печаль – держись:
Время – что белый лист
Сегодня.
Вот цветы: не сочти за труд,
Прими, лепестки не лгут –
Им не до наших смут.
И помни:
В закоулках несчётных строк
Непросто не сбиться с ног
В поисках из дорог.
И всё же
Поэтический люд мне мил:
Наварим на всех чернил –
Дружеский верный пыл
Дороже!
Мы живём меж корней и крон,
А видится – средь колонн,
Словно спустился сон
Случайный.
Новых странностей ход, и я
Поверю, что всё не зря
Только бы песнь твоя
Звучала…
Моя балалайка
Ольге Кузьмичёвой-Дробышевской
Балалайка немногострунна,
Восприимчива к тишине,
И настроить её нетрудно,
Если птицу расслышать в ней.
Лишь коснутся ладоней тени
Самой звонкой её струны –
Неизведанным восхищеньем
Будут звуки озарены.
На соседней гудьба поглубже:
Растревоженная гульбой,
И смешит, и слезами душит
Нарастающая любовь.
Ей последняя равнозвучна,
Но иные слова поёт:
Заметая напев минувший,
За любовью обман идёт.
Балалайка немногострунна,
Но отзывчивая она:
Жилы в дрожь, и поёт колдунья
Восхищенье–любовь–обман.
На Стиксе ледоход
Владимиру Альеру
На Стиксе ледоход. В низовьях снег лежит.
Мы здесь живём давно, не видя новых лиц.
Вчера была метель. Сегодня день дрожит
Полярной толчеёй неугомонных птиц.
В верховиях война. Далёкая напасть.
Узнали мы о ней на прошлый ледоход.
Высокая вода – единственная связь,
Когда река в себе свидетельства несёт.
Когда полярный день касается земли,
Открытый воздух слеп – всё тундра да вода.
Тот берег где-то есть, но не видать в дали,
Мы живы оттого, что нам не плыть туда.
Пока не начались восточные ветра,
Плавучий хлам река несёт на правый фланг.
На Стиксе ледоход – особая пора
Не помнящим про гимн, не узнающим флаг.
Изобретатель пороха
Солнечный луч отползает с прилавка аптеки,
Высветив воском натёртый матерчатый плащ.
В левом кармане две пригоршни мелкой монеты:
После заката с товаром прибудет палач.
Старый наглец гонорар задирает бесстыдно
За гуманол, а точней, человеческий жир.
Утром казнили здоровых. А мёртвых – с избытком:
Это настигла чума католический мир.
Третьего дня заказал городской инквизитор
Жабу кремировать в полночь в пурпурном горшке –
Гадской золы замышляя по язвам присыпать.
Умер вчера, и его волокли на крюке.
Купрум венеры, меркурьева ртуть бесполезны.
Медленный яд – ацетатный свинцовый сатурн.
Ржавчина марса – по сути, пустое железо.
Лекарь – невежда, дурак, шарлатан и болтун.
Бродит по улицам под птицеглавою маской,
Дескать, пасует чума перед птичьим лицом,
И назначает для изготовленья лекарства
Кости толчёные из молодых мертвецов.
Аз есмь аптекарь. Скрупулус отмерю селитры,
Серного цвета различных возьму порошков,
И препарата (его запрещал инквизитор) –
На полнолунье растёртых сухих пауков.
Смесь нагреваю, реторта наполнена дымом.
– Здравствуй, палач! Извини, пахнет ровно в аду.
Надо в журнале рецепт закрепить на латыни:
Может, на этом пути одолеем беду.
Он усмехается: – Бродят китайские слухи,
Будто дракону нетрудно достичь облаков.
Сера с селитрой есть в Индии. В чём же проруха?
Как удаётся им столько сушить пауков?
Смерть Карла XII
Шествуют зыбкой
Пропасти вдоль.
В грубых носилках
Мёртвый король.
Горные склоны
В мокром снегу.
Топот колонны –
И ни гу-гу.
Ленты и знамя
С ветром сплелись,
Голые сабли –
Лезвия вниз.
Юрде – по-шведски
Будет земля.
Впишут норвежцам
Смерть короля.
Тёмная слава
Тёмных наград:
После Полтавы –
Фредериксхальд.
Подданным плохо,
Тяжек оброк –
Свой в суматохе
Выстрелить мог!
Вот она, тайна:
Смерти вкуси,
Если с Украйной
Против Руси.
Внемли, германе,
Прошлой пальбе:
Плохо Украйне –
Хуже тебе!
Статуя в парке
(Швеция, Све…)
С вечною чайкой
На голове.
Выборг. Прогонная улица
Отчего волнуется
Выборгский народ? –
По Прогонной улице
Прогоняют скот.
Из имперской гавани
День уходит прочь:
Вечер в Скандинавии –
На Камчатке ночь.
Рынок с Круглой башнею.
Дальше по пути
Домик горожанина,
Пряничный почти,
Церковь с колокольнею.
– Ну-ка, господа,
Двинем дружно голени
К зданию суда!
Мы гуртом построены,
Топчем кирпичи,
Смотрим во все стороны
И – мычим, мычим!
Радуйся, Суомия!
Жизнь течёт легко –
Будут щи с убоиной,
Будет молоко.
Наш погонщик щурится,
Гид-экскурсовод:
По Прогонной улице
Прогоняют скот.
* * *
Черти купались в речке Пехорке –
в воду влезали с Чёртова пляжа,
пояса выше – цвета махорки,
пояса ниже – чёрная сажа.
Бороды смачно в воду макали,
тёрлись рогами (крепко ль прибиты?),
в тине хвостами ил поднимали
и задирали кверху копыта.
Воду отфыркав, пялились мутно:
головы звонкой медью гудели.
Двигался мимо поезд в Голутвин –
хмуро из окон ведьмы глядели.
Что им, хвостатым, ведьмина прелесть?
Ржали, рычали, корчили рожи...
Вышли на сушу, сдулись, оделись –
и на людей стали похожи.
* * *
Художник новые картины пишет по весне.
Мы на холсте, но нас не видно – ослепляет снег.
По нам, прозрачным и незримым, кистью проведут –
И мы бесшумно канем в зиму, скроемся в приют,
Где разум в белое окрашен, где запрет воздан
Всему звучащему, и даже чертаным словам,
Где вдоль прямых и тонких линий тянется рука
В неощутимые, но видимые хлопья-облака.
© Андрей Васильев, 2011–2023.
© 45-я параллель, 2023.