Андрей
Пустогаров

20-й год

Трубач затрубил поутру на ветру
дающими маху губами.
Глаза открывай, надевай кобуру,
вставай под червоное знамя.

Посёлок, где полк твой вставал на постой,
прощай, оставайся с покоем!
Короткий поход и по вечеру бой
в горящей степи над рекою.

Цветастый платок на груди запахни,
махни на прощанье рукою.
Ты тоже ей легкой рукою махни:

«Прощай. Запасайся мукою».

Веласкес. утро

С мамой ты идёшь в Севилье где-то,
но петух сквозь сон тебе горланит хрипло:
просыпайся и пиши портреты
всей семье Четвёртого Филиппа.

Пляшут и поют твои собратья:
карлики, шуты, комедианты.
Ты кладёшь по серой ткани платья
Маргарите розовые банты.

А в зрачки тебе пускает корни
цепкое безжалостное лето.
Что же ты, как скряга, пишешь в чёрном,
пьяный от несмешанного цвета?

Пьяному и море по колено,
пьяному границы все открыты...
Вот куплю билет, поеду в Вену
посмотреть инфанту Маргариту.

* * *

Ветер чёрный, морочащий, сладкий,
шевелящий могильников грядки.

И, сгорая в его лихорадке,
ты ждала на песке у палатки.

Наугад, оступаясь, пустыня брела,
нас осыпала звёзд голубая зола,

в ласке ветра дождём неожиданной дрожи
засмеялась от радости кожа...

Без зазора вложи меня снова в узор:
я – обломок, раздор...

* * *

Дождливая туча под утро уйдёт,
и выглянет ясная зорька.
И самое время гулять без забот
в апрельских садах Нью-Йорка.

В подножье столпов, пирамид и Свобод
осмотрит полиция зорко
того, кто запретный сорвать хочет плод
в апрельских садах Нью-Йорка.

К Эмпайру тебя, будто пробку, несёт.
Вздыхаешь и лезешь на горку
смотреть, как внизу загорает народ
в апрельских садах Нью-Йорка.

А издали, в дымке, морской разворот
сверкнёт тебе сладко и горько.
Площадка качнётся, и сердце замрет
в апрельских садах Нью-Йорка.

* * *

Заскрипит облаками, ветрами –
точно к морю за солью возы.
Затрепещет зелёное знамя
виноградной лозы.

Камышами зашепчут лиманы:
«Где-то рядом сады Гесперид».
И живая вода из-под крана
по корявой земле побежит.

* * *

Из дома выходи на ветер,
на край воздушных переправ,
пока ещё жива на свете
листва растрёпанных дубрав.

А полдень так похож на лето,
и, чтоб согреть тебя, пока
хватает солнечного света,
но тянет холодом слегка.

Иисус-дальнобойщик
 

Он проповедовал списанным грузовикам,
брошенным на старых автобазах.
Он забирался в кабины,
отжимал сцепление, включал передачу,
упирался лбом в руль и говорил:

«Скоро Отец ваш Небесный,
который создал вас по образу своему и подобию,
воскресит вас всех.
Он зальёт в ваши баки евробензин,
поставит новый аккумулятор,
заменит шины и подвеску,
масло и тормозную жидкость.
Вы будете ехать по асфальтированной дороге
с разметкой и работающими фонарями,
и ангелы будут указывать вам путь,
быстро вращая полосатыми жезлами.
Каждого ждёт правильное, грамотное техобслуживание
и вечная жизнь».
Однажды после дождя
его занесло на мокрой дороге,
и он врезался в дерево у автобусной остановки.
Вокруг лежали пустые поля.
Пришли крестьяне с соседнего хутора
и предложили вызвать скорую
или переночевать у них.
Он отказался.
Грузовик был не застрахован,
он взял его в долг
и почти ничего ещё не выплатил.
Всю ночь, пытаясь исправить ситуацию,
он с фонарём лежал под грузовиком,
копаясь в его чёрных, истекающих маслом внутренностях.
Утром они опять пришли,
но он уже был мёртв,
лежа на спине во тьме под грузовиком.
Крестьяне решили похоронить его за свой счёт.
На отпевании священник говорил:
«Ты идёшь к Отцу своему Небесному,
который создал тебя по образу своему и подобию.
Он выплатит все твои кредиты,
отдаст все твои долги,
сделает счастливыми всех,
кого ты обещал сделать счастливыми,
и доставит по назначению все твои грузы.
А мы разберём твой грузовик на детали,
продадим их местным автослесарям
и поставим за тебя свечи.
И они осветят тебе дорогу на небеса».

Кинг-Конг

---
*ошибка: «парабеллум» был на вооружении германской армии (прим. автора) 

Кино

над ухом застрекочет
отчаянный звоночек
и на подножку вскочит
герой без проволочек

влажна небес глазница
и ночь грозою дышит
как две большие птицы
два снайпера на крыше

роняет листья город
давай моя отрада
отпустим жизни горе
в барокко водопада

двор как вальсок шарманки
крылатку клёна вертит
а на рубашке ранка
от пули но не к смерти

в дождь фары светофоры
теряют очертанья
и щёку лижет море
без края и названья

а в зал впускают город
что ничему не верит
в горячий полдня ворох
распахнуты все двери

Космонавт

Вдруг в груди у себя слышишь хрип:
– Ты приехал, привет!
Ты как Винкль ван Рип
или космонавт, прилетевший через тысячу лет.

Это что за время у вас?
Что вокруг за страна?
Детство глядит из моих глаз
и не узнает ни хрена.

Серебриста, как шлем, моя голова
но внутри у неё – хлам.
Идёшь плавать в бассейн «Москва»,
а там – храм.  

Кременчугское водохранилище

1.

В это время зачем объявились здесь мы
среди мёртвой травы, на ошмётках зимы?

Рушит берег, нам места оставив в обрез,
эта серая ширь от земли до небес.

Достает до костей, размывая песок...
Эта топь у плотины мне выстудит бок.

Оживающим цветом глаз пои допьяна,
чтоб дальнейшее – тишина.

Празднуй миг отступленья зимы.
Как лохматый цветок, выходи на холмы.

2.

Ставни сомкнуты. Жар свирепеет
над горою. Сквозь щель,
зашипев, солнца жёлтые змеи
заползли к старику на постель.

Прямо в волны ныряет дорога,
и посыпались с кручи сады,
что же счастья сегодня так много
в распростёртом сиянье воды?..

Слышишь – степь пересохла до хруста,
ночь лежит на боку в будяках,
солнца с кровью отхаркнутый сгусток
в оседающий выплюнув прах.

А над морем в лохмотьях заката,
в хриплом пепле ворон
кривобокая белая хата
как горящий стоит Илион.

Листопад

Языки вымирают, толмач,
выступает скупая натура,
и холодного солнца кумач
за рекой озирается хмуро.

Взят врасплох изумленьем зимы,
далеко теперь видишь с обрыва –
на границе заката и тьмы
чёрный дуб, как танцующий Шива.

Марко Поло

Марко спит под боком у верблюда,
как верблюд, неровно дышит утро.
Пригоршни несёт оно кому-то
изумрудов, яшмы, перламутра.

Марко снятся кручи да сугробы,
Марко бы поспал ещё немного,
но зовёт, как Лазаря из гроба,
голос ветра или голос Бога.

Чтобы в Генуе, когда синичка,
как бубенчик, отзовётся трелью,
города вдруг вспомнить, женщин, стычки,
как мониста, бусы, ожерелья.

Глядя сквозь тюремные решётки,
причитать, что нас с тобой случайно
жизнь забыла в пальцах будто чётки,
Рустичано, брат мой Рустичано…

Март в Ливадии

Торопясь, шагает склон.
Под его прозрачным лесом
галька, треснувший бетон,
ветер, ржавое железо.

Мимо, словно скрип арбы,
чаек хриплая орда.
Из порвавшейся трубы,
как из вены, бьёт вода.

Словно капля в глаз сухой –
в светло-тусклом промежутке
между небом и землёй
только корабли и утки.

На колючих ветках сок
набежавшего ненастья
и дельфина чёрный бок
промелькнёт, как будто счастье.

Мигрант

Предвоенной весной он родился в горах,
там, где облаком бродит над гребнем Аллах.

Он растёт, занимается выпасом коз,
ждут его уже армия, свадьба, совхоз.

Но империя тихо уходит домой.
Рядом бой, и становится плохо с едой.

Он берёт у отца его старый рюкзак,
мать целует, и так покидает кишлак.

И до станции парня подвозит КАМАЗ
с перерывом в пути на ремонт и намаз.

Стаей юркой беспаспортных птиц
караван их проходит сквозь пару границ,

и в конце длинной лестницы рельсов и шпал
видит Кремль. Это значит – Казанский вокзал.

Видит город, который зачищен под нуль,
и его бьёт по почкам случайный патруль.

Он кирпичную кладку кладёт не спеша,
и хозяин не платит ему ни гроша.

И в Малаховке где-то он строит забор,
слышит ночью созвездий ликующий хор,

к продавщице ларька на свиданье спешит,
нож втыкает в него подмосковный фашист.

Он хрипит, но больница его не берёт,
он в ментовском «козле» на рассвете умрет.

Но зато в алычёвых хмельных небесах
уже ждут его Будда, Христос и Аллах.

* * *

На Шестнадцатой станции был шалман
в середине трамвайного круга.
Когда на море падал туман,
для мужчин лучше не было друга.

Там на столик без стульев ставили пиво
и в него доливали водку.
Если кто себя вёл крикливо,
его сразу брали за глотку.

А о чем толковали, поди теперь вызнай –
я дитём был с памятью куцей.
Но, наверно, они говорили о жизни
после войн трёх и революций.

И о том, что их время уплыло,
и хоть скучно, зато спокойно
доживать средь глубокого тыла –
ни бомбёжки тебе, ни конвойных.

А что дед вспоминал, я не знаю,
запивая что-то компотом:
как мальчишкой совсем в журавлиную стаю
он с тачанки бил пулемётом?

Или после, опять с пулемётом,
на Дону прикрывал переправу,
и с немецкого берега кто-то
отстрелил три пальца на правой?

И в трамвайном круге ль, овале
моря шум нарастал постепенно
и мальцу напоследок давали
отхлебнуть пива белую пену.

* * *

Неожиданный, ласковый, острый –
отголосок упорной молвы –
я втянул в задрожавшие ноздри
запах палой листвы.

Зажимай, как ребёнок монету,
горько-сладкую осень в горсти.
Жизнь доиграна, песенка спета
и не страшно почти.

Есть на склоне ступени –
сядь, на каменный город смотри.
Преклонить уже можно колени
предзакатного неба внутри.

Пир в пустыне

Здесь в раскалённом колючем саду
глины сухарь в неба синем меду

мы обмакнули и облака клок
плыл точно райских цветов лепесток.

Я прижимался щекой к изразцу –
слово любви прошепчи пришлецу...

Выпьем! Покатится спирт по нутру,
будто качим на горячем ветру.

Или мелькнёт, точно яркий платок,
жизнь, что уходит, как русло в песок.

* * *

Поделите добро,
и, когда я умру,
пусть луны серебро
задрожит на ветру.
И прямо над вами
рябина в саду,
как рыбу, ветвями
поймает звезду…

Пруд

Жизнь прошла, и приблизились сроки,
и пропасть стало проще в разы,
но, как прежде, летит средь осоки
допотопный биплан стрекозы.

И на свет после тьмы попадая,
меж подземных протиснувшись плит,
остро блещет вода молодая
и по прошлым прудам не грустит!

Самарканд

я цеплялся за миг тормозя тобой Азия
я колючкою цвета расцарапал зрачок
я забыл по какую я сторону глаза
пыхнув в степь жёлто-синей горелкою газа
день истёк

открываю шершавую дыню
эта мякоть как сладкий наркоз
ворох звёзд зажужжит над пустыней
словно рой растревоженных ос

а когда горло улицы хриплой
захлебнётся вдруг резкой луной
из-под вяза кудрявые хиппи
будто ангелы выйдут за мной

* * *

Средиземного моря ладонь
волн стекляные бусы
и белёсого солнца огонь
в иссыхающем теле медузы

ты по берегу сердце рассыпь
накорми острых чаек
чтоб смотреть как глубокая зыбь
пустоту укачает

по ладони ему нагадай
декабря ледяную мороку
а всё заново не обещай
это слишком жестоко

Таджики

Я ехал на электричке с дачи в Москву –
встретиться с сыном, который на пару дней
прилетел из Люксембурга.
Стояла мягкая солнечная погода
самого конца октября.
На даче, на верхушке розового куста,
на маленьком остром бутоне,
чуть разошлись зелёные листья,
и проглянула красная полоска цветка.
В полупустом вагоне впереди меня
сидели два таджика в возрасте около тридцати.
Я видел шоколадное  лицо
под вязанной шапкой с поблёскивающими
золотыми коронками на передних зубах.
Сквозь вагон проходила бойкая караванная тропа.
Один из таджиков купил у бродячего торговца
обложку для какого-то документа, наверное, для паспорта
и теперь, поглаживая  пальцами, вертел её в руках.
Через вагон на коленях прошел безногий.
Он неслышно возник у меня из-за спины,
не оставив мне время на раздумья,
да и после покупки шариковой ручки у глухого
у меня уже не осталось мелких денег.
Похоже, во всем вагоне подали безногому
только таджики. Я вспомнил,
что когда я однажды вылетел на машине
с двухметровой насыпи на Кутузовском проспекте,
только лица «кавказской национальности»
подбежали посмотреть, что со мной,
остановив на обочине свои «Жигули».
Потом за спиной у меня началось  движение –
это появились контролёры.
Таджики отступили  в передний тамбур
и, когда на остановке открылись двери,
пробежали мимо меня по платформе
в золочёном осеннем воздухе.
Через некоторое время они снова
появились в вагоне, сели примерно
на то же место и ехали дальше
сквозь сбрызнутый солнцем осенний пейзаж.
За двадцать минут в их жизни были: приобретение, милость
и приключение с бегством и спасением от опасности.
Это им досталось всё золото этого дня
в самом конце октября

* * *

Такие были времена
при мне – простые, как мычанье.
Брели поэтов племена
средь полумрака умолчаний.

И только самый смелый мог
сказать его свободно, прямо –
но как звучало слово «Бог»,
как бы в пустом и голом храме!

Тропарёво

Идёшь  в лесу  совсем один,
для белок не неся провизию.
И видишь стелу: «На Берлин
отсюда двинулась дивизия».

И чуть подальше – старый дот
на запад с узкою бойницей.
Похоже, в сорок первый год
он был у смерти на границе.

И видишь деда на войне,
но все теряются детали,
и, может, оттого вдвойне
туман сгущается печали.

Но жизнь покуда бережёт,
хотя в ней мало материнского,
и он то едет, то бредёт
в рядах Второго Украинского.

И, заслоняя дочь и дом,
вонзает штык в гнездо злодея
и  выживает, видя в том
национальную идею.
.........................................
Мне смерти память отшибали,
и мой архив не первосортен –
пропали многие медали,
но сохранился дедов орден.

И мне напасти нипочём,
и, может, даже холода –
с одним облупленным лучом
мне светит Красная Звезда.   

* * *

Утро. Жар начинается сразу,
на просёлках ветра шевеля.
Одуванчиков жёлтая азия
табунами взошла на поля.

А стрижи каруселью вращают
небеса, ошалев от разбоя,
раскроив их от края до края,
сшив зеленое и голубое.
 

(1985)

Флоренция

Утро начинается над Арно.
Розовым пощекочи лучом,
сквознячком продуй меня коварно
над большим коричневым ручьём.

Круче неба сшитый купол красный,
что ж губу долины закусил
каменный, зубчатый, сладострастный,
юный, лживый из последних сил?

Словно неразумного дитятю
голубым укрой меня плащом,
укачай меня, я буду спати
на траве зелёной под мостом.

* * *

автостанция поле закат
желчь и пепел тоска Тамерлана
выбираться пора нам солдат
но темнеет так рано

где автобус где автомобиль
не гляди все угнали «на хлопок»
придорожную сладкую пыль
подгребу себе под бок

слишком долго бродил средь руин
целовался с кустом тамариска
потому и остался один
прямо против тяжелого диска

словно кроны тугих райских рощ
изразцовое небо Аллаха
нервно дышит цыганская ночь
и до лезвия в сердце полшага

* * *

азиатская полночь пахуча
беззастенчиво пышет трава
туча
краем проводит по круче
голова

покатилась монетой
за дорогу в канаву в сорняк
в тёплом прахе согдийского лета
отлежаться как старый медяк

* * *

вдруг попадёшь под снегопад
как в ворохе живом летишь
ориентиры наугад
беря среди углов и крыш

и говоришь что ничего
уже не будет кроме снега
но ослепленья торжество
ни капли счастью не помеха

* * *

когда от жизни всей крупица
одна останется внутри
тогда в музей приди проститься
с актрисой Жанной Самари

своей любимою товаркой
навстречу ей спеша сквозь зал
ты вспомнишь как её на марке
впервые в детстве увидал

и обещанием награды
душистым ворохом тепла
ты понял жизнь навстречу садом
иль звёздным небом расцвела

потом она казалась адом
и шла упрямясь вкривь и вкось
но обещание награды
ты знаешь это всё сбылось

дивясь её улыбке алой
уже готовясь в тяжкий путь
влюблённым мальчиком из зала
ладонью не забудь махнуть

* * *

когда ровно четверть века назад
разгневанная начальница экспедиции
вошла в комнату где в оконных проёмах
выходивших в тенистый  внутренний двор не было рам
а на кровати лежали блестя голыми грудями
две присмиревшие девушки

неужели это я
затаив дыхание стоял за дверью
прижимаясь голым задом к колючей саманной стенке?

ст. Новокузнецкая. Фролов

 
Шатнётся и лязгнет сквозной перегон
в подземных ходах под горами.
Шагнёшь из вагона на терпкий перрон –
с прожилкой коричневой мрамор.

Подземная речка тебя понесёт,
в мелькании джинсов и маек
глаза ненароком подымешь на свод
и видишь там небо мозаик.

На это цветенье огромных щедрот
ты снизу глядишь в высоту:
там в небе лазурном летит самолёт,
и поезд бежит по мосту.

Внизу поездов  непрерывен черёд,
здесь хватит железа и так-то.
Но в небе чугун из ковша кто-то льёт,
и с неба спускается трактор.

А девушек руки срывают плоды
зелёных  полуденных яблонь,
и в ласковом свете лепечут сады
и думаешь – рай тебе  явлен.

И ты под сияньем небесных даров
идёшь в мельтешенье и шуме…
В блокаду их делал Фролов.
Он сделал и умер.

ст. Новослободская. Корин

Это станция-калейдоскоп.
Её делал  совсем не холоп.

Зорок, памятлив, стоек, упрям,
он построил подземный храм.

Здесь, почти как полвека назад,
ты почувствуешь детский азарт.

И стекляшки крутнутся в глазах,
и – не знаю, Христос иль Аллах -

грех уныния смоет водой –
разноцветной, весёлой, живой. 

* * *

так акации крона жестка
возле дома из глины и мела
по земле шарит жилистой тени рука
подбирая закатную мелочь

с хриплой степи цвета сносит прочь
гонят мрака стада катят ветра колёса
чёрным медом течет самаркандская ночь
и в глаза звёзды жалят как осы

* * *

---

Фразу Ich sterbe ввёл в русскую литературу А. П. Чехов,

«шампанское марки Ich sterbe» при сходных обстоятельствах произнёс Илья Ильф.

* * *

ты думал что жить ты должен всегда
что добрый отец твой за облаками
но вот тебя настигает беда
и за тобой задвигают камень

и все разговоры про вечность обман
ты лишь передатчик курьер генокода
и ты обвисаешь как влажный туман
и в нём бредёшь над свинцовыми водами

и ты заключаешь со смертью завет
пускай в глазах у ней коршуны кружат
но там за камнем движенье и свет
и ты берёшь и выходишь наружу

* * *

ты кишлак нарисуй-ка
на зрачках у меня
дыма вытекла струйка
из ладони огня

спирта синего выпиты фляги
и небес зеленеет вечерняя медь
и осталась одна только парню-рубахе
радость – семенем в ветре лететь

форум

дождик серый
походи погляди помолчи…
к арке Тита от арки Севера
есть пустырь и на нём кирпичи

на сосцах только капли печали
городов ненасытная мать
треснул мрамор колонны упали
что их мучить зачем подымать

пронеси не губи дай отсрочку…
но промокла земля до нутра
и набухла вишнёвая почка
будто купол святого Петра

и на сердце победы химера –
колесницы венки трубачи…
к арке Тита от арки Севера
не ходи не гляди не молчи

* * *

чтоб не замерзнуть
я спрятался от ливня в реке
на уровне глаз стоял туман
словно это миллионы маленьких китов
поплыли вниз по течению и брызги их фонтанов
серебристыми  каплями пульсировали  над водой
уже светило солнце
а дождь всё продолжался
и два конца радуги будто быки моста
встали на реку
подъехала милицейская машина
два милиционера провели по берегу
приковав к себе наручниками
разбитного гражданина в шортах и шлепанцах
«как вода?» весело окликнул он меня
«в воде теплее» отозвался я

* * *

чтоб чубатая сохла трава
чтоб скрипела арба
чтобы бритой луны голова
покатилась с горба
я иду без тропы
в позднем свете
там где ветер полынь
море ветер

* * *

шелест игл и молчание глин

замираешь у пропасти синей

в пересохшие русла равнин

сколько нежности стелет пустыня

чтоб с печалью её тягаться

Азиатской железной дороге

прокажённых не хватит акаций

городов протянувших ноги

а закат отекает тоской

рикшу тела на волю отпустишь

звёзд осыпет листвой

оскоплённую пустошь

тепловоз будто ангел трубит

что же выпадет – в рай или в ад?

ночь задумчиво цедит как кит

звонкий мусор цикад

* * *

шоссе долго идёт
чуть ниже
железнодорожной насыпи
и над голубоватой щебёнкой
только облака и небо –
словно
счастливые вагоны
разбрелись
и пасутся
на синей
траве  

* * *

«…Александрович Серов
в этом доме жил и умер».
Две картины помню: в шуме
синих пенистых валов
едет к морю Навсикая,
стирка будет ей большая,
ветер светел и суров.
Деву бык везёт в пучину,
сновидением дельфина
прочь скользит от берегов
Навсикая иль другая…
Я иду себе, гуляю.
...Александрович Серов...