Грусть и веселие
Веселие от грусти отличить
Порой легко: вот кто-то первый грубо
Примерится порок разоблачить
И вдруг зевнёт сквозь стиснутые зубы.
Нерв лицевой тотчас задев зевком,
Он судорогой сморщит вдохновенный
Рисунок губ и горестным кивком
Вернуть спохватится прищур надменный.
Но слабость проскользает мотыльком
В мучительной улыбке Квазимодо,
И те, кто не был раньше с ним знаком,
Решат исполнить роль громоотвода,
Чтоб разрядить условность тишины,
И громко засмеются. Сожаленья
В том смехе окружающим слышны,
Хоть сам пример достоин одобренья.
И как тут промолчать, когда альты
Щекочут слух почище циркулярки,
А там басов надрыв до хрипоты,
Рожок почтовый, смертный крик пулярки,
Вступает хор фальцетов. Каждый рад
Достигнуть в остинато совершенства,
Подняться длинной чередой преград
И взять барьер над пропастью блаженства.
Манерность жестов спишем на размах,
С которым маски воплощают роли:
Тут Пан в слезах и корчах, Телемах
И Олоферн с гримасой сладкой боли.
Там Себастьян, не знающий стыда,
Святая Анна с одичалым взором,
Варавва в ожидании суда,
В сединах, облюбованных позором.
А сам виновник торжества за связь
С грехом отмечен маской Попугая,
Что он и демонстрирует, давясь
И новые фонтаны извергая.
…У грусти ж очертания теплей,
Они не столь резки и безобразны.
Грусть украшает лики королей,
Их речи вески, позы куртуазны,
Особенно под вечер. Но и там
Не обошлось без нечисти: нагие,
В шерсти и мокрых листьях, по кустам,
Надсаживая животы тугие,
Буянят пересмешники. В конце
Их топчут кони грустного сатрапа,
И тонет хохот в камне и свинце,
Меж отголосков сумрачного храпа.
Евангелие от Иосифа
В этом озере я перемещаюсь, словно светляк,
Глаз твоих не видя и подошв не касаясь,
Юркой цапле в воде не знакома пеньковая петля,
Мрак приветствуют Мёбиус, Ибис, Анубис и Морской Заяц.
Створки раковин режут надувшиеся от усталости икры,
Как круги, расплываются пожелтевшие записки и письма,
Материк возрождает джаз и Икарийские игры,
Устав одновременно от идеализма и атомизма...
Спят матросы на вантах в местечке Колумбус, Огайо,
Не замечая земель, неведомых и прекрасных,
Видно всему виною кАтарсис и моногамия,
Ловкие увёртки жестов и слов нерастраченно-страстных...
В костюме Тартальи, страдающего гемофилией,
В рамке сводчатых окон кельи смотрителя узкоколейки,
Исследую возраст корабельных сосен и тайваньских лилий
Под руководством одной меланхоличной назарейки...
Изы̀ди
Изыди, Ка̀й-Кай, прииди, Тайѝн*,
Пора менять ковры и покрывала,
В последний раз отмерит героин
Утробный звук карибского омфала.
Изыди, гринго, бывший твой слуга
Из рук твоих не примет даже воду,
И старый друг найдет во мне врага,
Препятствуя желанному уходу.
Что слышишь в улюлюканье моём?
Обиду? Знай: немногих возвышая,
Я не давал им забывать о том,
Сколь пагубна любовь моя большая.
Вот ветка подломилась, и – бултых!
От пузырей исходит пламень адский,
Ну что ж, любезный, выноси святых,
Чтоб святостью очистить воздух датский.
Молю о смене, словно часовой,
А, впрочем, обойдёмся без иллюзий:
За каждый вздох рискует головой
Не тот, кто ждёт, а тот, кто вечно в «плюсе».
А мне мой «минус», вырытый червём,
Дороже самых сладких утешений,
И глядя ввысь, мы дольше проживём
Без вашей славы, званий, подношений.
Там, в поднебесье, нет высоких стен,
Там не забыли, как дрожат ступени
Под каменным дождём, а между тем,
Пока вы обнимались в нетерпенье,
Во льдах затёрт «Датчанин». На борту
В смертельной схватке бьются два скелета,
Изыди, Чѝа, прѝиди, Иту̀,
Порой вечерней на исходе лета.
___
* Здесь и далее упоминаются всуе некоторые
персонажи индейской мифологии.
Призрак
(фрагмент)
...Бесплотный о бесплотном: грубый рок,
Соперник мой в любви, поправший веру
В незыблемость основ, в извечность строк,
В провинциальный дух. Треть – по Кольберу,
Две трети от лукавого. И с тем
Уйти, убраться, в полночь раствориться?
Не отомстив ?.. Осиротевших стен
Тревожный призрак сам не прочь отмыться
От скверны. Опрокинутый оскал
Украсил труп любителя кровавых
Забав. На узкой тропке среди скал
Он оступился, осмелев и вправо
Стараясь обогнуть фантом нелепый,
Загородивший звезды и луну,
Дорогу, замок и фамильных склепов
Нагроможденье. К высохшему дну
Прижалась тень, подстерегая звук
Шагов, но лишь побеги дрока
Опутывают сгнивший виадук
И вспомнить цвет увядшего потока
Пытаются. Из пустоты глазниц
Родится пустота пещер и зданий,
Аллей, ведущих в никуда, бойниц,
Рыбацких шхун, забытых в океане,
Вчерашних склок, обид, et cetera.
(Не в силах наше позднее прозренье
Поколебать законченность творенья,
Ведь завтра – продолжение вчера.)
И целесообразностью убит,
Я – лишь плацдарм для философских истин,
А, значит, обречён из всех орбит
Избрать одну, где, поднимая листья,
Бреду по переулкам снов дневных.
Пусть моё место заняли иные,
Пройдут года, и своё счастье в них
Ты обретёшь, мне ж хватит одного:
Прозрачным пламенем в часы ночные
Гореть у изголовья твоего.
Последние тайны
Первые звуки, последние тайны
Судьбы и руки связали случайно –
Запахи, стоны, сердец притяжение,
Душ камертоны, взаимосближение...
Странные люди грозят разозлённо
Этой причуде заблудших влюблённых...
Чтоб сохраниться в безжалостной вьюге,
Будем молиться и вторить друг другу:
– «Ты – моя сила», – «Ты – моя слабость,
И вдохновение ты, и усталость...»,
– «Ты, как знаменье, ниспослана свыше,
Но, по-земному, желанней и ближе...»,
– «Я растворяюсь в тебе, словно в песне,
В утреннем сне промелькнув бессловесно»,
– «Ты, как мгновенье, легка, и как вечность,
Ты – мой приют на пути в бесконечность...»,
– «Ты – мой корабль, что с волною повенчан,
Ты – моя память, ты – моя встреча...»
С болью, слезами, зубря повторяешь –
Сдашь ли экзамен, найдёшь, потеряешь,
Не отвернёшься на том перепутье
Или споткнешься и руки опустишь?
Цепи разъяты, проиграны битвы,
Смолкнут когда-то и эти молитвы,
Станут фатально предвестьем разлуки
Первые тайны, последние звуки...
Но даже в стужу, под ветры шальные
В танце закружатся судьбы иные,
Снова подхватят и сбудется вечно:
«Ты – моя память, ты – моя встреча...»
Зинаиде Гиппиус
Которым из имён Вас ни назвать,
Вы явите лишь часть себя, всесущей,
Одни готовы Вас короновать,
Другим Вы – символ доли проклятущей.
Сапфо, Ваш петербуржский барельеф
Парит в веках над северной столицей,
Как Вам, не тесно на Сен-Женевьев?
Вблизи Парижа – горсть родной землицы...
Не жертва, не судья и не пророк
В отдельности, но вместе непременно,
В одной душе – огонь и, между строк,
Безмерный хлад, сжимающий мгновенно,
Сильфида, так загадочен Ваш лик,
Под стать иконным ликам Боттичелли,
Проникшие в Ваш творческий тайник
Жизнь отделить от смерти не сумели...
Русалка, рифмовавшая метель,
Треть жизни о России тосковала,
Там дом Мурузи, словно аппарель
Другой судьбы, поднявшейся в Валгаллу.
Мать–дух–Дух Крайний в Троице святой,
Свободу от России без свободы
Приняв, как рок, как целый мир пустой,
Зажатый подо льдом без кислорода.
И как заклятие слепой судьбе –
В любви к себе, без слёз, без покаянья,
В невидной миру внутренней борьбе,
И в стати, не принявшей увяданья.
Кого-то тешит с Дьяволом родство,
Кому-то по душе Сапфо, Сильфида,
Всего лишь раз вмешалось колдовство:
Январь в Тифлисе, Дмитрий, Зинаида...
Пастернак и Съезд
Искусству служа, всех мастей и окрасов поэты
Завидуют славе собратьев келейней и строже,
Чем жёнам чужим, чем пайкам и отмене запретов,
Согласно заслугам, а что до не вышедших рожей –
Таким – проработка, донос и с презреньем: «попутчик»,
Ещё повезло, что в строю, а не в пыль истолчённый,
Дробишь себе глыбы словес на ничтожные кучки,
Иль строишь соцлита барак, как простой заключённый...
Да здравствует съезд пролетарской, свободной богемы!
Всем розданы роли – от львов до домашних песчанок,
Ещё не изжиты вполне символизма тотемы,
И где-то в музеях пылятся остовы тачанок,
Но новые песни придумала жизнь, и Поэту
Учиться пришлось: чтоб таким «пережиткам» за партой
Строчить восхитительный бред в заводские газеты
Про строек размах, по стране пусть поездят плацкартой...
Поэт ошарашен котлом пятилеток кипящим,
Но пишет не то, а своё, между строк, по наитию,
Чрез годы откроет он мысли о том, настоящем,
Немногим надёжным соседям по «общежитию»...
Поэт высочайшим решеньем в Президиум призван,
Уже не святоша, а русской словесности светоч,
Ещё бы сработаться с как его... «соцреализмом»,
И можно напутствовать массы в речах и советах,
Тут группа рабочих, стремясь передать эстафету
(Перо словно штык, но и с молотом сходство заметно),
У сцены толпясь, широко улыбнулась Поэту,
Мол, мы тебя знаем, знакомы по снимкам газетным,
Он съездом смущён и, в реальность победы поверив,
Свой голос негромкий, но твёрдый отдав коммунистам,
Схватил молоток у проходчицы, сил не размерив,
Как тот самовар, что у горничной брал гимназистом...
Гудит его голос: «Не жертвуй лицом ради сана,
Не стоит в подобье болонок волкам превращаться,
Смысл счастья – в труде, в исполнении твёрдого плана,
Быть голосом действенной прозы не нужно стесняться...
Поэзии факта в её первородном упорстве
На наших глазах расцвести суждено неизбежно,
Её сохранить, не испортив в ненужном позёрстве –
Приняв инструмент у сестры, пронеси его нежно...»
Слова заглушат общий хохот и аплодисменты,
Но смысл через годы познав главной прозы Поэта,
Писатели все, метростроевцы, даже студенты,
До самых глубин этой действенной прозой задеты –
«Сквозь ветры свершений, напоенных ядом разлуки,
Как встретиться душам на торных российских дорогах?
Не видно конца непонятной бессмысленной муке,
И чем оправдать эти жертвы Октябрьского рока?» –
И дружно строчат обвиненья поэзии факта,
Пускай эта свора зазря оглушительно лает,
Чтоб книгу закончить, он выжил и после инфаркта,
Теперь же и близкий конец гордеца не пугает.
Придут времена, и в музей, что в квартире Поэта,
Ты в дождь забредёшь ненароком с экскурсией школьной
И выпьешь чайку, самоваром любуясь заветным,
А молот отбойный ржавеет в заброшенной штольне...
Простодушной
Потомок рода графов Пуатье
(Каналья был слегка сентиментален,
Как всякий истый бард)
Прозрев, твердил: «Не верь галиматье
Возвышенной любви – царицы спален».
...Наш тет-а-тет батально-триумфален,
И вот рассвет, mon ange, – я пунктуален,
Но пренебрёг распахнутостью ставен,
Изъяв из недр колоду сальных карт, –
Француженке-колоде бездна лет,
Мой дед, бывало, ею толстых бриттов,
Что дёргали тузов из эполет,
Чихвостил по щекам,
И шпагой, как на вертел, родовитых
Накалывал придворных фаворитов,
Враз отсекая жала языкам.
Я Ватерлоо разыграл бы с ней,
Что там стриты и даже флеш-рояли?
Устроим круговерть,
Будь с нами трижды битый маршал Ней,
Мы эти флеши сдали бы едва ли,
А если пустобрёхи что-то сдали,
Так гвардия предпочитает смерть!
Те карты прятали в рубашках страны,
На сгибах повторяя очертанья
Их зыбких рубежей,
Валетам-острякам казалось странным,
Что Маргарет за все свои страданья
Лишь Дама. – «Ах, Арман! Но Ваше званье
Досталось без трудов, простым венчаньем,
А был ведь чей-то скромный протеже»…
Нарушена их статность сквозняком,
С упорством Божества творящим хаос
Во славу Естества.
И вот, в одной сорочке, босиком,
Забыв про все приличья и усталость,
Лечу туда, где вороньё связалось
С марьяжной парой узами родства.
Распахнутые окна машут вслед
Подавшейся на юг дрянной колоде…
P.S. Ваш, инженю,
Прямой вопрос таит прямой ответ:
Par manque d’meilleur – и что-то в этом роде,
Игра в любовь – лишь дань столичной моде,
Вот так и Вы осуждены к свободе.
И, впрочем, пусть, ведь я Вас не виню.
Философский пароход
«Мы этих людей выслали потому,
что расстрелять их не было повода,
а терпеть было невозможно»
Л.Д.Троцкий
Сударь, мистер, товарищ, изволите ещё глоток?
Безнаказанно бродят ветра на расшатанном юте,
И пока не осипнет от слёз пароходный свисток,
Предлагаю продолжить беседу в ближайшей каюте.
От случайной Отчизны осталась полоска земли,
Всё сильней её сходство со ржавою бритвой монаха,
Множить сущности всуе – что воду толочь в пыли –
Ничего не устроится сверх умножения праха.
Что ж, багаж наш негуст – башмаки, пара старых кальсон,
Впору зависть питать к пассажирам четвёртого класса,
Ни собак, ни зевак – Петроград погружается в сон,
По ночам здесь пирует тупая разбойничья масса...
Пусть на запад нам выписан литер, ногами в восток
Упереться придётся, и к койке шарфом пристегнуться,
Отряхнём мир насилья, что цепи с измученных ног,
Раз диктует судьба поутру в новом мире проснуться...
Но и там нет покоя изгоям, настойчив Господь
В своём промысле ветру доверить осколки былого,
И, пока ещё держит тепло окаянная плоть,
Для потомков хранится в умах сокровенное слово.
В этом граде-казарме продолжит свой курс изувер,
Что мечтал разлучить с головой философские выи,
От судьбы и его не спасёт именной револьвер,
И от кары небес не прикроют собой часовые.
А пока сквозь дремоту он видит извечный мотив
(Помнишь, как в Верхоленске ты мучился близкой разгадкой?),
Как задержанный мытарь, с ворами свой хлеб разделив,
В тесном склепе томился, глотая обиду украдкой.
Из оливковой рощи призывно звенел соловей,
И ему в унисон настороженно выли собаки,
Словно глаз Асмодея, сияла луна меж ветвей,
Разливая покров изумрудный в удушливом мраке.
Надвигается полночь, настал третьей стражи черёд,
Но забыть о мытарствах мешают треклятые думы,
Невдомёк бедолаге, за что угодил в переплёт,
Не за то ли, что долг исполнял раздражённо-угрюмо,
Шкуры драл с толстосумов, но часто прощал бедноте,
Не за то ли, что дал свой приют чужестранцу-бродяге,
Меж знакомцев хмельных ему место нашёл в тесноте,
И под дождь не пустил, не позволил погибнуть в овраге?
Что твердил этот странник с глазами небесного льна?
Не забыть этот голос, душевно и тихо журчащий –
Будто есть одна страсть, опьяняющая как весна,
Не любовь, ей не страшен огонь и разрыв жесточайший...
Что за страсть? Не расслышал, не зная, как переспросить,
Заслужу это знанье, изведав на собственной шкуре,
Сохрани меня, Боже, прости и ещё раз спаси,
Прозябаю в грехах и мечтах о безгрешной натуре.
…Лев, потомок Давида, в тревоге застыл у окна,
Словно из подземелья всё стонет свисток парохода,
Две России отныне и впредь разделяет стена,
Удаляя последнюю мысль ради «рабской» свободы.
Пусть в сорбоннских архивах сгрызают науки кирпич,
Льву маячит Стамбул под присмотром учтивых чекистов –
Словно лодка Харона, баржа под названьем «Ильич»,
Вслед за мыслью изгонит и души последних марксистов.
Революция - праздник, ей грубый не в масть перманент.
Диктатура ликует, пусть помнится праздничный вечер,
Жаль, отсрочили казнь – ГПУ упустило момент,
В пресловутом отеле Бристоль назначавшее встречу.
Не сойтись им в Париже – что жертвам делить с палачом?
И в Берлине не выйти вразрез марширующим ротам.
Неприветлив Мадрид, там свой бунт бьёт кипящим ключом,
Не до диспутов жарких голодным испанским сиротам.
В Койоакане был шанс, но вмешался Кремлёвский тиран,
Смысл в жизни твоей, коль она не сгодилась тирану?
Власть сильнее любви – вам докажет любой ветеран,
Что не сгнил в лагерях, завещая брильянты Гохрану,
Кто-то верит в судьбу, мол, у тайны готовый ответ –
Смерть любовь побеждает, рассудит всех пламень бесовский,
Уплывает в бессмертье, дымя, пароход философский,
И, сжигая в погоне часы, век торопится вслед.
Пианистка
Сонату я не понял, но игра г-жи Сван
привела меня в восторг.
Марсель Пруст
Пианистка из фраз составляла сонату,
Обрывая крещендо стаккатным туше,
За окном кто-то щедрый разбрасывал вату,
Лунной кошкой скребя по застывшей душе.
Как ты чудно играла... В манто, пеньюаре,
В легком облаке из лепестков хризантем...
Я был тоже, пожалуй, в тот вечер в ударе,
Не съезжая привычно с излюбленных тем,
Я Вольтера, Гольбаха, Руссо, Дидерота
Между роббером и переменой сигар,
Очищая от двухвекового налёта,
В центр модной беседы слегка продвигал.
На портретах задумчиво лики тянулись,
Словно тени от сосен в Булонском лесу,
Помнишь, как над аллеей платаны сомкнулись,
Солнце в ветках сплетённых держа на весу?
Как ты прятала взгляд в переливах букета! –
Летний сад туберозами благоухал –
В лёгком платьице, вышитом из маркизета,
Твой ребёнок румяный меж грядок порхал...
Мы о чувствах шептали и в клятвах поспешных
Находили усладу, не веря в судьбу,
После нескольких па, неизменно успешных,
Ты у грота в тени прекратила борьбу.
Через год в Хайдельберге предавшись наукам,
Меж страниц твои письма я верно хранил,
Через два, обучившись нехитрым кунштюкам,
Заскучал, и весь год забавлялся и пил.
Вот он, милый разрез окон вашей усадьбы,
Но ничто не тревожит покой вечеров,
Дуб, посаженный в год вашей памятной свадьбы,
Облетел и согнулся под гнётом ветров.
Также вдруг облетело семейное древо:
Муж твой бедный под Ипром схоронен во рву –
Доброволец, неясным охваченный гневом –
Ну а ты, не дождавшись, склонила главу
И ушла в монастырь... или за океаном
Ты блестящая вамп на Восьмой авеню,
Как тебе не смеяться над нашим романом,
Разве ты ещё помнишь мою болтовню?
...Не студент я давно, и виски поседели,
Но в студентку влюблён и большой театрал,
На бульваре Клиши возле той карусели
Под дождём мы вбежали в случайный подвал,
Там крутили кино, и, прижавшись в испуге,
На экран моя спутница вперила взгляд,
Только редкая публика с местной округи
Нам кивала, покуда мы шли в первый ряд.
Фильм порядком зачах, и потуги тапёра
Разбудить кинозал разбивались о борт,
Что я слышу? Иль это игра гастролёра?
Здесь в подвале и вдруг виртуозный аккорд?
У тапёрши – всё те же знакомые руки,
Те же волосы, только в пучке с сединой,
Тело грузно томилось под дивные звуки,
И затылком молило: останься со мной...
Что же это? Не сон? Никуда не исчезнув,
Память тешит нас треском чужого костра,
Все дороги когда-нибудь сходятся в бездну,
Я студентке шепнул: дождь прошёл, нам пора.
Прочь, на воздух, из затхлого пошлого мира,
Дай мне руку, дитя, нет дороги назад!
Ты дрожишь, что ж, заглянем к «Шатле» на «Зефира»?
Или вот что: поедем, мон анж, в летний сад!
© Андрей Крюков, 1995–2021.
© 45-я параллель, 2021.