Апрельский ветер
Апрельский ветер начинается в марте,
на старте
весны, освежающей краски
проснувшихся трав.
Задолго до Пасхи,
помимо учений, теорий, партий
он прёт с юго-запада, озорной, азартный,
беспечный, как школьник, забывший дома
дневник и учебники, плохо знакомый
с расписанием занятий, проваливший экзамен
по математике…
и внезапно
я ощущаю в поведении ветра
действие некоего незыблемого закона,
влияние Силы, которой покорна
стихия – низовки, сирокко, борея…
Так и стихи сохраняют инерцию метра
силлабо-тоники: ямба, хорея…
А ветер прёт в направлении мая,
и, вектор ветра отметив на карте,
я
всем своим существом понимаю:
апрельский ветер
начинается
в марте.
Тринадцать тюльпанов
Ни сказок, ни песен, ни прочего зла…
Николай Тряпкин
Ни денег, ни власти, ни прочего зла,
ни драм, ни романов.
Нам большую роскошь дарует Весна:
тринадцать тюльпанов.
Плохая примета? Смотря для кого!
Нам по сердцу это
число. И покуда ещё далеко
до буйного лета,
пока не взошли на кресты и костры,
пока не сгорели
тринадцать апостолов светлой Весны,
пророков апреля,
и наш палисадник в полуденный час
пропитан лучами,
и чёртову дюжину пламенных чаш
низовка качает, –
ни музы, ни прозы, ни прочей муры
не зная, не помня,
мы вышли во дворик, нежны и мудры,
из пасмурных комнат –
и смотрим, как тянут к высотам свои
заздравные чаши
тринадцать посланцев Весны и Любви,
апостолы наши.
Мезмайская элегия
Сны и молитвы забыв до поры,
в мыслях ворочая несколько строчек,
я поднимаюсь по склону горы
тысячелетней самшитовой рощей.
Здесь непрерывно рокочет река,
на перекатах искрясь под лучами.
Здесь на вершинах лежат облака,
и только я в этой жизни – случайность.
Я удаляется в поздний триас,
строчка является солнечным бликом,
вместе с другими блестит, становясь
сетью на отмели Тетис Великой.
Влажен и душен тропический день.
Дух застывает от мысли внезапной:
там не от облака видится тень,
но от плывущего ихтиозавра.
Здесь, на уступе Великого Дна,
…кеды скользят. Напрягаются нервы.
Пропасть направо, налево стена.
Я возвращается в век двадцать первый.
Благодарю за случайность мою,
за неожиданность леса и камня,
столько столетий встречавших зарю
в тесном ущелье, промытом веками,
где не случайны скала и карниз,
плющ и сосна, водопад и пещера.
Камнем с обрыва
срывается вниз,
в бурный поток, мезозойская эра.
* * *
Не ношу креста Христова и Давидовой звезды...
Но при всём при том готов я от земли и от воды, от растрёпанных акаций и от стройных тополей грубой плотью оторваться, тяготенье одолев, и в последнюю обитель, по орбите покружив, отлететь...
И всё же «Биттнер» буду пить: продолжить жизнь я хочу, но, с этой мыслью познавая естество, вижу – мало что зависит от желанья моего. Не творю молитвы на ночь, да и утром не творю. Не достигнув Ханаана, Господи, благодарю, что дарован хлеб насущный, солнце, воздух и вода; впрочем, дождь, весь день идущий, тоже вовсе не беда.
Принимая скромный ужин на расшатанном столе, вижу всех, кому я нужен на такой-сякой Земле. Знаю всё, что сделать должен (починить, к примеру, стол: саморезы в пару ножек завинтить...)
Уходит пол из-под ног, уходит Время... вот бы Землю починить: расшаталось всё творенье, но Создателя винить мы, конечно же, не вправе, – просто выяснить хочу, есть ли смысл во храме ставить под иконами свечу. Веря в истину живую, сдам я лирику в архив. В грешном мире существуют
с п р а в е д л и в ы е грехи.
Я ж грехов н е с п р а в е д л и в ы х понаделал в жизни сей, не прислушавшись к заветам, что поведал Моисей. Пусть никто не обольстится ясностью стихов моих – это Муза-чаровница разукрашивает их. А в сторонке от идиллий, смятый жутью дел и лет, в бахроме лохматой пыли скрыт мой подлинный портрет...
Вот каков двуликий Янус – где поэт? а где «герой»? Всех знакомых водит за нос стихотворной мишурой. Здесь раскладом карт гадальных сущность выяснить? – о, нет! Он из нематериальных, мой лирический субъект.
Эти странные реченья здесь написаны не мной,– их, вне всякого сомненья, мой лирический герой нашептал мне ночью поздней, вдохновением горя. Мне же лавры, как и звёзды, ей же ей, до фонаря.
Из глубины
На поверхности рек (на поверхности жизни бредовой), –
на поверхности Немана, Нила, Невы или Дона –
суета и базар, катера, теплоходы и чайки,
сухогрузы и танкеры – и невозможный, случайный,
но способный свалить, оглушить, довести до инфаркта –
рассыпается солнечный луч на поверхности цвета асфальта.
А на дне, в глубине, в толстом слое тяжёлого ила,
где жирует карась, о котором и щука забыла,
под водой, охраняющей таинства жизни и смерти,
где доныне гнездятся Балду пережившие черти
(в глубине подсознания, где подзабытая лира,
ощущая влияние лазеров тонкого мира,
резонирует струнами, корпусом, нервами, плотью), –
что же там?
Даже если у вас есть подводная лодка –
не спешите туда, там никто вас не встретит с почётом;
и не делайте выводов, если увидите чёрта:
здесь ещё не конец! Под слоями придонного ила,
в глубине, не имеющей имени, счёта и меры,
скрыта даже чертям неизвестная странная сила,
даже мудрым богам незнакомая древняя вера.
Как о т т у д а вода пробивается чистым и новым
родником?
Как о т т у д а на свет пробивается слово?
Этой тайны, быть может, коснулись волхвы и пророки,
но бесспорно одно: т а м рождаются реки – и строки.
Альбом для рисования
…ибо в шесть дней создал Господь
небо и землю, море и всё, что в них…
Исх. 20:11
Вчера мне мама альбом купила, – для рисования, в шесть листов.
С утра, с печеньем хлебнув кефира, с карандашами сажусь за стол.
Вначале, взяв голубой и синий, рисую тщательно, не спеша,
посередине листа красивый, вполне пригодный для жизни шар.
Второй рисунок. Всё так же просто: кругом волнуется океан,
направо – остров, налево – остров; на левом будет гора-вулкан.
Потом коричневым и зелёным, убрав другие карандаши,
рисую пальмы, каштаны, клёны, степные травы и камыши.
А на четвёртом листе – светила: на чёрном золотом – россыпь звёзд,
а вот Медведица на картине: вот это – лапы, а это – хвост.
Лист номер пять будет мой любимый – здесь будут зайчики и слоны,
медведи, лошади, крокодилы, пантеры, лоси и фазаны.
Шестой рисунок – простейший смайлик: две точки – чёрточка – скобка – круг,
овал-огурчик, штанишки, майка, прямые чёрточки ног и рук.
Альбом закончился.
Но внезапно – откуда только ружьё взялось? –
простейший смайлик
стреляет залпом.
Упал на пятом убитый лось,
четвёртый лист затянулся дымом,
на третьем выгорела трава,
а на втором превратились в дыры мои красивые острова.
Глотая слёзы, альбом хватаю и рву, сминая в бумажный ком.
В газетной лавке в нашем квартале мне мама купит ещё альбом.
И я возьму голубой и синий…
Трещины
Между трёпом о добре и зле,
между правдой о «куплю–продам» –
трещины проходят по земле,
по домам, посёлкам, городам.
Отвергая жизненный устав,
паутинной сетью мир обвив,
трещины проходят по устам,
по телам, по душам, по любви.
В светлом поле, в сумрачном лесу –
трещины пересекают путь.
Трещины – по вере в Высший суд,
по надежде… хоть на что-нибудь.
Сколько их – вблизи и вдалеке!
Между «звуков сладких и молитв»
трещины проходят по строке –
и строка болит, болит, болит…
Пешки
За столбцами од и баллад,
над огнём миров и эпох
белыми играет Аллах,
чёрными играет Молох.
В Риме, Вашингтоне, Москве –
красная горячая кровь.
С каждой стороны на доске
пешками прикрытый король.
Испиши сто тысяч листов,
рассчитай сто тысяч таблиц –
белыми играет Христос,
чёрными играет Иблис.
И сквозь вой словесной пурги
горло надрывает герольд
с вестью, что у тех и других –
пешками прикрытый король.
Пешки понимать не должны
(а поймут – исчезнут с полей),
что для них задача войны –
гибель за своих королей.
Различай, где правда, где ложь,
кто переключает часы –
всё равно ферзём не уйдёшь –
с первой ли, с восьмой полосы...
Коррида
День – шальной матадор. Он закат развернул, как мулету,
перед мордой быка. И к броску приготовился бык.
Облака над ареною – дамы в плащах голубых,
кавалеры в плащах, окаймлённых пурпуровым светом.
Жёлтый глаз у быка, и коварны изгибы рогов.
Можно плакать и петь – представление кончится скоро.
Всё: на взрытом горячем песке больше нет матадора,
и с багрянцем мулеты сливается тёмная кровь.
Но с рассветом живой, беспредельный, прозрачный простор
наполняется светлой, звучащей, подсоленной влагой.
Возрождается жизнь. И с беспечно сверкающей шпагой
над поверженной тьмою стоит молодой матадор.
В соавторстве с ветром
Июльский ветер ночной,
бродяга, шутник, нахал,
гуляй до утра со мной
по улицам и стихам.
Гони сквозь ночь облака,
вздувай сарафаны муз, –
а вдруг снизойдёт строка
к попутчику твоему
с высот или из глубин,
от почвы или воды –
о том, как могу любить,
о днях, уходящих в дым.
А дыма нет без огня –
так, значит, горит костёр –
светился и для меня
тот неопалимый тёрн!
По улицам и полям
гуляй поперёк и вдоль,
по крышам и снам гуляй,
гуляй, чудак молодой.
Качай тополей верхи,
летай, излучая звук…
…когда допишу стихи,
соавтором назову.
© Андрей Данкеев, 2005 – 2015.
© 45-я параллель, 2015.