сарапул
дождь кончился и кончились друзья
нет не скончались просто нет их иже
как чешуя заснувшего язя
тускнеет высыхающий булыжник
на Красной площади и оживить нельзя
тут был горком а ныне голова
сидит здесь городская зад и плечи
в четыре этажа слова слова
на вывесках и в промелькнувшей речи
да Красная но здесь вам не Москва
здесь вам не тут здесь даже институт
вечерний правда школяры аллюром
на пары мясо жарят рядом суд
кавалерист-девицына скульптура
шашлык-машлык культур-мультур всё тут
кондитерской витрина мавзолей
в ней горожане оставляют зенки
и ленин в кляксах зрит из-под бровей
на ценник щурясь купчиков бы к стенке
и галок но сначала голубей
где пионеров дом скрепляют брак
отныне присно грудь четвёртый номер
за двести рэ мне дама выдаст акт
что здесь родился и ещё не помер
а может просто проявила такт
туристы смотрят с палуб и кают
снимают пристань лестницу как мило
до сентября они плывут на юг
как жёлтая вода речная мимо
ну вот и все замкнула площадь круг
а я ведь правда здесь ещё живу
и курочку из KFC жую
но это очень ненадолго тема
когда-нибудь пристанет теплоход
и гидша в надпись мимоходом ткнёт
поэт был местный всё идёмте время
Телефон
У Фархада Хайдарова был телефон.
– Это кто говорит?
– Это Слон,
а со мной ещё Пимен и Бяшка!
Как всегда: полседьмого, стекляшка?
Шли в пельменную у заводского пруда,
где стояла, как время, чернела вода.
Задыхаясь, безбашенно храбры,
пропускали сквозь юные жабры!
Через год телефон и моим провели –
только был я с другого припёка земли…
И молчал аппарат, будто помер,
лишь бумажный топорщился номер.
Ты ладошками, мама, как лампу, потри,
и верни меня вместе со всеми:
и Фархада, и Пимена из-под земли,
и наш пруд, обмелевший, как время…
* * *
В окошке жёлтые деревья
больны унылою порой…
По первой тянет жвачку «Время»,
жжёт фигуристка по второй.
Она сучит так бойко ножкой,
крутясь винтом, – то сразу бечь!
И колбасу мяучит кошка,
спиною протирая печь.
А я слогами, пальцем в цыпках
про Ваньку Жукова опять,
и вслух «один» и «девять» цифры
шепчу с обложки: – «…семь и пять».
И бьётся рыбой фигуристка
о дно искусственного льда,
и так всё кажется неблизко
и даже больше: никогда.
И время вечно будет, оземь
не рухнет глиняно оно!
Но – два и ноль, один и восемь…
И снизу кто-то бьётся в дно…
* * *
Разложив разомлевшие муди на жарком полке,
заводчане трындят о рыбалке, о бабах, охоте…
а ещё – о машинах! Лет тридцать назад – об «Оке»,
а сейчас о «Тойоте».
Поредели числом... Анатольич обрюзг. Где Васёк?
В девяносто шестом прямо здесь…
А Боряныч усох,
и берёзовый лист там, где раньше кудрявились патлы.
Аверьянов на группе, у дочки, куда-то на Дон…
Два инфаркта у Лёхи. Смидович – неужто и он?!.
Нет, по пятницам ходит, сегодня потеть ему в падлу.
Я неузнанный здесь, но прикинулся как-то своим.
Я люблю этот город, почти что умерший, и вас, итээры,
кавээна погасшие звёзды, и угольный дым
от котельной, оставшейся с СССРа.
Остывая у пруда былого, слежу мотыльё
над тяжёлою чёрной водой, под ракитовой сенью...
А наутро случится хрустящее свежим бельё,
а ещё – воскресенье.
Плехов
Я шахматист был неумеха:
разряд – четвёртый, минус-плюс.
А он был каэмэсом*, Плехов –
он даже ездил на Союз**!
Но нас судьба свела в турнире:
никто и местный полубог…
Я был стручком в его гарнире,
я на него смотреть не мог!
Давил он – гнулся я, как шведы,
он жал – и я сжимался весь…
И вдруг… два хода до победы!
Чистейший мат, где жертвой – ферзь!
Как дрессировщик на арене
в пасть льву – и, потрясённый, зал
молчал… И только плехов тренер
сжимал кулак и разжимал...
А тот, одолевая скуку,
зевнул – и пешку оп-ля-ля!
И я, едва с доски он руку –
ему ферзя под короля!
Он в миг допёр всё – раньше вздоха
ещё всеобщего.
Ан-тракт!..
Потом меня он отмудохал
раз сто: и так мат! так!.. и так! –
но больше не было успехов,
карьера как-то поперёк…
Для всех он стал теперь лишь – Плехов,
а никакой не полубог.
…Весной задумал я прореху
зашить в софе. Не верь глазам:
«Всё перетянем! Мастер Плехов».
Был каэмэс...
Признал и сам,
но виду не дал. Взгляд холодный
и свысока: «Что вам угодно?»
Но я же видел: он играл
в том нескончаемом турнире
до злополучной С4 –
и снова брал её и брал!
Что наша жизнь? – простая пешка…
«Ошибся дверью» – и, помешкав,
из мастерской шагнул в астрал…
Шёл дождь – но шёл он как-то мимо.
Я шлёпал в туфлях по ручью
и повторял: «Не надо, Дима!» –
и предлагал ему ничью.
___
*КМС – кандидат в мастера спорта.
**На Союз – всесоюзные соревнования.
* * *
Там грязный снег и у метро ларьки:
«ройяль», гондоны, жвачка, шоколадки.
И трут дела районные царьки,
и гонят пса от колеса девятки.
Кому стихи здесь?!.
Выбитый бетон
и ветер ледяной… Но, слава Богу! –
дыра подкладки сберегла жетон
на дальнюю подземную дорогу
и горсть монеток на один батон.
А батареи еле живы. Чай
ещё грузинский, но уже эпоха
прошла… Жена не скажет: почитай.
И мне они, признаться, тоже по фиг.
А утром встав, я стану: спецагент
по впариванью воздуха евреям,
и у меня в кармане сто легенд,
и ни одной, чтоб ямбом и хореем.
* * *
Как раньше просто всё и чётко,
так первозданно и легко:
«Хлеб», «Молоко», «Вино и водка»
и снова – «Хлеб» и «Молоко».
И было что-то в них родное,
такое близкое тебе:
с наклоном «Пиво розливное»
и «…аня» (ну, пропала «Б»!)
Неважно, что в «Универмаге»
пустые плечики. Забил!
Духи… название забыл! –
мне в сером рубище бумаги
так нежно подали (любил
тогда я девочку из класса),
и я помчал на встречу!..
«Мясо»!
(«Мослы» – уж коль по чесноку…)
«Аптека»!
«Овощи»!
«Сберкасса»! –
склонялись, тоже на бегу!
Ноябрь уж наступил. Печалька…
Тропа, присыпанная тальком,
сквозь ветки голые манит
неоном:
«Будь здоров!»
«Магнит».
Но знаю: ждут в конце аллеи,
не мельтеша, не гомоня,
«Хлеб», «Молоко» и «Бакалея»…
И одноклассница моя.
* * *
Отжав дверную щелку, окажешься в Темно… Наощупь между чем-то, как на сеанс кино: «У вас какое место?..» Какие тут места! Садись вот в это кресло, которое тахта, и привыкай глазами к вещам, теням из тьмы. Вот одноухий заяц, вот сын... а это – мы! Да нет, не может… Точно! Все вместе и не врозь… И гул машин с Восточной, как шум воды проточной, проходит стены сквозь. А мы… Мы смотрим телек: Твин Пикс. Пусть нету денег. Но совий жуткий крик не нам несёт кирдык! Пусть рубль, как камень в пропасть, пусть доллар как орёл – не пропадём. Полопать и что надеть – найдём, за чаем-разговором, за сказкою на сон, кто укокошил Лору, кто завтра выйдет вон!
Жизнь ветрена и грозна...
Сова кричит из тьмы.
Гудят ночные сосны.
Кто выйдет?..
Вышли – мы.
* * *
Женщинам лет тридцати пяти – тридцати восьми
необходимо дважды в неделю по два часа, не менее,
на конспиративной квартире встречаться с молодыми людьми,
ну, с совсем молодыми, вдвое моложе и втрое меня стройнее.
Сына выросшего и давно сторонящегося завезти в школу, потом
заехать к маме в больницу…Он уже ждёт на Садовом, курит в рукав (привычка из детства).
Его рука на бедре идёт прямиком.
Иногда не успеть доехать до гостиницы. Куда деться? –
приходится парковаться во дворах или заезжать в сквер.
Его член смотрит в небо, как мушкет оттопыривает камзол, упрямый, железный.
У него нет щетины, от которой раздражение на шее и в интимных местах. Он как пионер –
всегда готов. Поэтому он полезный.
Нет, не только поэтому. Ещё он похож на сына. Так же, как тот над уроком, губу закусив,
трудится сверху, бормочет, забывшись. Рвёт зубами купленный по дороге в Мосмарте ещё один «Контекс».
Женщина смотрит на него снизу: он юн и красив!..
Только быстро кончает.
Вот опять кончил,
скатился на локоть, затих на пару минут – и уже готов к любви и войне.
Это для него одно и то же. С восьмого сеанса – не меньше, нет –
к дверце автомобиля, к берёзовому стволу, к отельной стене,
к чему угодно! – темя с затылком притираются. Можешь проверить, если ты – женщина.
А вечером возвращается радостная, мужу даёт
губы для встречального поцелуя. Он шуршит бумагами: «Дорогая, заканчиваю...»
Она проснётся через час или спустя год:
лампа горит… чай остывший в стаканчике…
и шуршит бумага, шелестит за окном листва или идёт снег,
будильник невидимый тикает… как будто ничего и не было, а если и было – то было не с нею: под Штрауса или Генделя
прикосновенья в машине, чужая мебель и молодой человек,
напоминающий сына – лёгкостью слов, подростковой пушистостью век,
незнакомо пахнущий и совсем не тот, с которым одну картошину с каплей масла длили до самой стипендии.
А тот пишет. О чём он пишет? Может, о том, как счастлив был, как счастлив сейчас?..
Из-за гардин выглядывает телёнок месяц, тычется в стекло рогами…
Шелестит листва, шуршит бумага и где-то в квартире тикает будильник: тридцать девять, сорок, сорок один…
– Заканчиваю, дорогая!
...сорок два, сорок три, сорок четыре...
7 ноября
Седьмого праздник отменили,
его закрасили дерьмом.
Не то, чтоб я за коммунистов –
но демонстрации люблю!
Что может веселей и круче
быть – то колонной, то гурьбой
под сечкой снежною колючей
по грязи чавкать вразнобой?
Орать «Ура-а!», девчонок дёргать
за косы шапочек из-под!
Махать фанерным Карлом Марксом,
а Лехе Лениным поддать!
И в землю взгляд, когда Бояном
класснуха: что, мол, за пипец?!
«Ты знаешь, КТО это, Баранов??
А если б щас бы здесь отец?!.»
Кричи, боярыня Наталья! –
отец мой далеко. Он ждёт
на Первомайской аж! – на ГАЗе
колонну школы номер семь,
когда придём мы, краснолицы
и потнолицы, гром и дым! –
и вытрем сопли рукавицей
и флаги красные сдадим.
И он меня возьмёт в кабину,
махнёт: гони к седьмой, Иван!
И будут в кузове тереться
весь путь до пыльной кладовой
плакаты, транспарант про гидру,
по ямам да холмам скача…
И с Карлом целоваться Фридрих
и два друг с дружкой Ильича.
Фотокружок
Волшебны лица в красном свете,
когда трепещет на пинцете
другая жизнь – в том смысле, что
там эти ж лица, да не эти,
не эти снег, забор, пальто...
А ты вечор поймал их чудом
и проявил на этот свет,
и Петр Вениаминыч Чудов
их закрепил на бромпортрет.
И вот они оттуда с нами –
озноб, и оторопь, и дрожь!..
И он тебя в упор не знает,
и ты его не узнаёшь...
Но волшебство прервёт по школе
шум пробежавший, крик, возня!..
И Чудов бросит: «Алкоголик!» –
а следом что-то про «уволить
пора трудовика»...
Меня
не заподозрит он в сыновстве:
я не промолвлю ни словца...
Там я другой, там люди-гвозди –
а этот я предам отца.
* * *
Скоро эту софу, которую в детстве насквозь проссал,
вынесут на помойку. И щербатого подоконника тоже не будет,
будет – пластиковая доска. А я на нём думал, мечтал, писал…
Через неделю въедут чужие люди.
Мама четвертую ночь не спит: говорит, в прихожей сверчок
не отпускает, ищет в подвале котят утопленных кошка…
Что её ждёт у сестры? Лифт на восьмой, за одним – Щелчок,
МКАД – за другим окошком,
в воздухе серая взвесь,
с внучками поздно в ладушки…
«Ехать зачем? – Все здесь:
Гена и дед твой с бабушкой…»
* * *
Два с половиной на три. Стул, а вместо
стола есть подоконник. Нет, не тесно,
когда двенадцать и крепка броня
от пуль и стрел, отравленных неверьем,
от мыслей об ошибках и потерях,
и главной из моих потерь – меня.
Снаружи там в любое время года
натоптанная тропка до завода,
туда – к восьми, обратно в пять, и всё.
А в выходной – три сотки, банька, пиво...
Мне этот путь начертан русским Шивой,
но что-то провернулось колесо.
Проездом часто рядом.
По дорожке
до проходной, куда мне ходу нет...
Потом назад. И мальчика в окошке
читающего книжку – силуэт.
* * *
Старый репейник встал на тропе, как дед Пыхто,
возле крыльца высохшими семенами бренчит крапива...
А ведь пока не толкнул калитку, казалось, что
нет, ничего не кончилось,
молоды все и живы:
пробует сын молотком по гвоздю, а тесть
ладит парник, тёща поливает жимолость, флоксы, левкои...
Счастье не то, чтобы где-то, оно прямо здесь – есть
борщ на веранде с зеленью, красное пить сухое.
Солнцем, дождём облизаны брёвнышки...
И над всем
перистыми написано, но не прочесть:
Эдем.
© Андрей Баранов (Глеб Бардодым), 2007–2022.
© 45 параллель, 2023.