Андрей
Баранов

1893

В течение всего 93-го

не происходило ничего такого.

Кончалась эпоха Александра III,

приближалась эпоха Николая II.

Крестьяне мрут семьями –

голод в России,

но что такого – на то и крестьяне!

Толстой проповедует ненасилие,

недра присваивают англичане.

Интеллигенция слёзы льёт о народе,

а в рабочих бараках – нищета и безобразие.

Ничего особенного не происходит

ни в России, ни в Европе, ни в Азии.

И всё же случилось одно событие:

хотя ничего не мешало карьере его,

самарский чиновник по какому-то наитию

покинул свой стол у присяжного поверенного.

Собрал в саквояжик немудрёные вещи

и отправился в Питер искать удачи.

Дальнейшая история человечества

с этой минуты пошла иначе.

С той поры минуло 120 лет –

Закончился цикл истории то есть.

Эй, парень, купи-ка себе билет,

Чтобы успеть на последний поезд!

2013–2014

Delete

Сегодня вполне достаточно

кнопку нажать не ту,

чтобы в одно мгновение

сгинуло без возврата

облако нашей памяти,

мыслей и чувств

в чёрную пустоту

куда-то.

2014

School shooting

Он уже убит, но не знает об этом.

Он ещё идёт по направлению к школе,

Смотрит на небо в прожилках кленовых веток,

Рану зажал рукой и не чувствует боли.

Он идёт, за сердце держась руками,

Радуясь, что выжил: «Ведь дышу без надрыва я!»

Он ещё уверен, что просто ранен,

И впереди вся жизнь – долгая и счастливая.

Times Square

Бомж копается в помойке,
страхолюден и небрит.
После дружеской попойки
у него помятый вид.
Мудрый рабби в чёрной шляпе,
гордо выпятив живот,
в размалёванном пикапе
покупает бутерброд.
Синий ниггер в жёлтой майке
под хип-хоп танцует брейк.
Стариков зубастых стайки.
Кока-кола. Бургер. Стейк.
И куда бы ни пошёл ты,
не ищи покоя, друг –
разнорасовые толпы
затопили всё вокруг.
Как в портретной галерее:
гои, геи, чудаки,
то китайцы, то евреи,
то какие-то таки…
И над этой многолобой,
многотысячной толпой
гордо реют небоскребы:
чёрный, синий, голубой… 

Бег на месте

Потихоньку, понемногу

разгорается заря.

Мы пускаемся в дорогу,

ничего не говоря.

Кто на офигенной тачке,

кто на стареньком авто,

кто на маленькой собачке,

кто в калошах,

кто в пальто.

Кто за пачкой маргарина

и батоном на обед.

Кто-то – за адреналином

в Гималаи и Тибет.

Кто-то прыгает и скачет,

очарованный собой, 

кто-то от тоски собачьей

прямо в омут головой.

Все мы носим чьи-то маски:

бизнесмен, политик, шут…

И куда-то, как савраски,

все бегут, бегут, бегут.

Я и сам спешу куда-то,

задыхаясь на бегу.

Ну, куда же вы, ребята!

Я так больше не могу.

Букет хризантем

Мы чужие на этом балу.
Мажордом не зовёт нас к столу,
а хозяин сварлив и скареден.
Мы чуть-чуть постоим и уедем.

Но букет хризантем в хрустале
вдруг напомнит о лучшей земле,
где алмазы на утреннем небе,

белый хлеб и вино на столе.

2006

* * *

В августе воздух как-то особенно звонок и чист,

в небе кружится старой осины оторванный лист,

лета костёр потихонечку догорает,

ветер холодный об осени напоминает.

Падают звёзды, такой по ночам звездопад,

что невольно заводишься – хватило бы только желаний!

А вот желаний и нет… Сверчки вечерами трещат,

нам возвращая иллюзию воспоминаний.

Птицы замолкли. Их свадьбы отбушевали.

Выросли дети – им скоро опять в дорогу

в тёплые дали, прогретые солнцем дали,

где ни печали, ни холода, ни тревоги.

Птицам везуха! А нам-то куда с тобою?

Где окопаться? Куда если что притулиться?

Синее небо пустынно над головою.

В синей пустыне кружит, исчезая, птица.

В метро
 

Чихают, кашляют, читают…

Читают, кашляют, чихают…

Страницы жёлтые листают,

И всё бегут, бегут, бегут…

Бранятся, мест не уступают,

На ноги смачно наступают,

На Пушке встречи назначают,

Любимых в центре зала ждут.

И снова кашляют, чихают,

Под лавкой банки оставляют,

На лавке тихо умирают

(им что-то ангелы поют),

А выше небеса сияют,

А ниже корни прорастают…

Нет, ничего не замечают,

А всё снуют, снуют, снуют…

И я бегу со всеми вместе

Из Люберецкого предместья,

Наверное, раз этак двести,

А может даже триста в год,

С привычной сумкой за плечами

(вы там, конечно же, встречали

меня, да только не узнали)

до Пушки – и на переход.

В осиротелой осенней стране

В осиротелой осенней стране
всадник летит на горячем коне.
Конь его рыжий, хвост золотой.
Всадник летит – и леса опадают,
умные птицы на юг улетают,
в воздухе пахнет прелой листвой.

В осиротелой осенней стране
так сиротливо и холодно мне!
Будто я сам, как леса, замерзаю,
или, как птицы, на юг улетаю,
или, как листья, сгораю в огне
в осиротелой осенней стране...

2005

* * *

В поздний час, когда над нашей крышей

Растянула ночь дырявый шёлк,

Из подъезда вышел Шишел Мышел,

Постоял минутку и ушёл.

Халед пел о верности Аише,

Месяц плыл по небу калачом,

Шишел Мышел ничего не слышал

И не думал, в общем, ни о чём.

Шли в депо последние трамваи,

Рельс звенел, искрили провода,

Ничего вокруг не замечая,

Шишел брёл неведомо куда.

И, во след ему глядя с тревогой,

Думал я до самого утра:

«Может быть, и мне пора в дорогу?

Может быть, 

а может – не пора».

В электричке

Вот девушка в вагоне у окна

стоит, сияя юностью своею.

Она великолепно сложена,

и ореол любви горит над нею.

В её глазах весны пьянящий свет –

в моей душе сплела тенёта осень.

Ей девятнадцать или двадцать лет –

мне пятьдесят, точней, пятьдесят восемь.

Вот мы стоим в вагоне у окна,

и наш вагон, как парусник, качает...

И смотрим друг на друга, но она,

по-моему, меня не замечает.

В этот день

Ты в этот день была немного странной –
смеялась, отвечала невпопад.
В глазах, как будто дымкою тумана

подёрнутых, отображался сад.

Была весна. Шальная зелень мокла
и пенилась под пальцами дождя.
И Бог тихонько постучал к нам в окна,
инкогнито по лужам проходя.

2006

Вернисаж

1. Морской пейзаж

А море мне навстречу побежит,
как старый друг, как верная собака.
И я к нему прильну, как Вечный Жид,
в Ершалаим вернувшийся из мрака,
с ристалищ чужеродных городов,
из тьмы страстей, отчаянных, надрывных,
пустых речей – к слезам молитв наивных,
к Живому Богу дедов и отцов.

2. Туман

Туман…Туман…Дорога – в никуда.
Лишь иногда, как смутные виденья –
борщовника мясистого стада,
да чахлых верб полуночные бденья.

Туман…Туман…Мир растворился в нём,
как сахар растворяется в стакане.
Цвета поблекли. Ночь смешалась с днём.
Распалась связь времён и расстояний.

Туманом протараненный насквозь,
иду вперёд, исполненный тревоги.
Ни огонёк, ни свет далёких звёзд,
увы, не освещают мне дороги.

Куда идти? В какой момент свернуть?
Вокруг меня не люди – только тени.
И с каждым шагом всё яснее суть
для глаз несуществующих явлений…

3. Портрет женщины в окне

Дождь с силой лупит по спине.
Вот женщина стоит в окне,
рукою трогая причёску.
И платье в яркую полоску –
как экзотический цветок.
Я весь уже насквозь промок,
по мне вода ручьём стекает,
но женщина не замечает –
она в себя погружена,
в её глазах отражена
белёсая полоска неба,
домов размытые черты...
Ах, к ней на подоконник мне бы
взлететь, войти в её мечты
и там надолго задержаться,
забыв и час, и день, и год,
и, как промокший этот кот,
в её глазищах отражаться!

4. Май за городом

Солнце садится.
В мир солнцелицый
вкраплены птицы.

Сила земная
в щедрости мая
изнемогает.

Ветер подует...
Вкус поцелуя...
Может быть, сплю я?

Город не слышен.
Облако вишен
вьётся над крышей.

5. На волноломе

Море, небо, ты и я
на краю небытия.
Небо немо надо мной,
море в бубен бьёт волной,
мы сидим на волноломе,
ничего не видя, кроме
чёрных волн и белых звёзд,
да дорожки лунной мост.

6. Пейзаж с деревом

Вот дерево среди природы
стоит, листочками шурша,
полна любви, полна свободы
его древесная душа
и всё на свете ощущает
точней иного дурочья,
и лишь себя не замечает,
не видит в зеркале ручья.
Нет в мире лучшего завета,
прекраснейшего, может быть, – 
таинственную жизнь предмета
понять, потрогать, ощутить...

7. Отражение мира в глазах осы

Вы заметили – полетели по миру осы!
Значит, скоро уже, ну, совсем скоро осень –
перелёты стрижей,
непролазные лужи...
Я расстроен уже,
но ещё не простужен.
Ещё дни горячи
и от зноя белёсы,
но ложатся в ночи
хладнокровные росы,
и туман по утрам,
словно дворник усталый,
накрывает дома
ледяным покрывалом,
(так позднее, уже перед самой зимой,
укрывать будут дворники ёлки).
У осы золотистые лапки покрыты пыльцой,
и в осиных глазах отражаются лета осколки.

8. Малые голландцы

Мне кажется – вот в этот двор войдешь,
вот в этот дом,
отдёрнешь занавеску,
увидишь за окном голландский дождь,
голландский город, зыбкий и нерезкий,
увидишь море, волны, корабли
на фоне сердоликового неба –
и взгляд растает в призрачной дали
чужой земли, где я ни разу не был...

9. Импрессионисты

Мы были вчера в музее –
почти в XIX веке.
Она – об Альфреде Сислее,
Анри де Тулуз Лотреке,
о Клоде Моне, о Майоле
и прочих импрессионистах,
а мне пело звёздное море
в глазах её чёрных лучистых.
И звёзды дрожали немного,
и берег, как море, качался.
Она любовалась Ван Гогом –
а я на неё любовался. 

Воспитательница Тося

Я Буддой не буду,

Де Садом не стану,

О славе забуду,

От стаи отстану.

На зимней заре

В московском дворе

Я буду носы вытирать детворе.

Мечты и пустые надежды отбросив,

Во всём помогать воспитателке Тосе.

Какой там Де Сад –

Когда здесь детсад!

Один поцелуй воспитателки Тоси

Мне голову, словно пропеллером, сносит.

Московские девки

Плечисты и крепки:

Джинсы, футболки,

Кроссовки да цепки.

А Тося моя –

Она из Тамбова.

Покорна, добра

И нежна, как корова,

Пахнет деревней и молоком…

Как же я жил,

Пока был незнаком

С Тосей из славного града Тамбова

С редкой фамилией –

Иванова!

Воспоминание об острове Крит

Моей судьбой пренебрегая,

язык не понимая мой,

смотрела родина другая

в глаза мне синей глубиной.

Морской волной и тёплым ветром

ласкала мой усталый слух

и размягчала незаметно

мой сумрачный славянский дух.

Мне так хотелось поселиться

на этих древних берегах,

где в небе гордая орлица

на грызунов наводит страх.

Где веют скалы и пещеры

седой античной стариной

и древнеримские галеры

вдруг возникают предо мной.

Где в пёстрой замяти астральной,

кружащейся над головой,

такой казалась нереальной

Россия с матушкой-Москвой!

.........................

Вперёд переводя часы, я

слежу за трассами дождя.

Ну, здравствуй, сирая Россия!

Куда ж деваться от тебя?

2013

Городовой

Может быть, я выражусь недостаточно здорово,

может, я вообще не в ладах со своей головой,

но мне кажется – на улицах нашего города

непременно должен стоять городовой.

Чтобы в руках у него была тяжёлая палка

и 45 калибр в кожаной кобуре,

чтобы самая что ни на есть распоследняя галка

двадцать раз подумала, прежде чем раскаркаться во дворе.

Чтобы, увидев его огромную бляху,

сверкающую на солнце ярче самых ярких огней,

жулики и хулиганы обмирали со страху

и поскорее завязывали с криминальной карьерой своей.

Чтобы маньяк-убийца, прячущийся в подъезде,

и солидный киллер, получивший миллионный заказ,

вспомнили вдруг, что в далёком Чёртолысом уезде

ждёт их маманя, и поскорей испарились с глаз

к чёртовой матери. Чтобы проститутки и геи,

педофилы и прочие извращенцы разных мастей

вспомнили вдруг, что есть дела поважнее,

чем гей-парады, – например, воспитанье детей.

Чтобы никто не выбрасывал мусор куда попало,

чтоб даже кошки забыли по ночам свой истошный вой.

Хороший городовой – господи! – это ж так мало!

Это так много – хороший городовой!

Гражданин Руси 

Народ наш дик, и груб, и неумён,

и водку пьёт с немыслимых времён,

и неопрятен, и до мзды горазд,

но за идею жизнь легко отдаст:

за Третий Рим, за батюшку-царя,

за коммунизм... Потом посмотрит –

зря!!!

Но мертвецов не возвратить назад,

а гибнут молодые, в полной силе,

и с ними нерождённых миллиард,

которых они так и не взрастили.

Наверное, пройдя сквозь мразь и гнусь,

сквозь тьмы веков и светопреставление

из крови их растёт иная Русь

в каком-нибудь четвёртом измерении.

И в той Руси цветёт иная новь,

иной народ, могучий и красивый,

играет свадьбы, засевает нивы

и чтит Надежду, Веру и Любовь.

Я той Руси примерный гражданин,

а вашу Рашу я не принимаю,

ублюдочный язык не понимаю,

ублюдочные нравы вместе с ним.

Когда у власти лихоимцев рать,

когда с торгов распродают святое,

нельзя гордиться родиной такою

и ложь вельмож за правду принимать.

Но верю я, хоть верить и боюсь,

что рухнут лжи тяжёлые оковы,

и воссияет истинное Слово,

и Словом этим всё же будет «Русь». 

Двое

Осторожно спускаясь с горки,
по тропинке идут к реке
баба Нюра и пёс Трезорка
друг у друга на поводке.

Огоньки зажигает вечер,
облетает вишнёвый сад...
Потихоньку идут навстречу
и о чём-то всё говорят.

Молью траченная одёжка.
Шерсть линялая на боках.
А до речки совсем немножко –
вот она уже, в двух шагах.

2008 

Дед

Был овёс моим дедом посеян,
но собрать его дед не успел.
Увезли бедолагу на север,
в Соловецкий кандальный предел.
Ни за что увезли.
В чьем-то списке
наскочила строка на строку.
Десять лет из-за этой описки
довелось оттрубить мужику.
Он вернулся из вьюжного края,
взял за плечи отца моего
и, украдкой глаза вытирая,
облегченно вздохнул: «Ничего!» –

будто не было долгой разлуки...
Травы в пояс стояли в росе,
и тяжёлые дедовы руки
нестерпимо тянуло к косе.

1985-2005

Дед Иван 

Так ли важно, кто прав был, а кто нарушил законы

и напал вероломно на чью-то Родину-мать?

Только вижу: идут, и идут, и идут эшелоны,

в них здоровых и крепких мужчин миллионы,

их везут на войну

убивать.

Их поставят повзводно цепью пехотной

и за Сталина (или за фюрера) – вперёд, вперёд! –

их по минному полю поведёт в наступление ротный,

и от запаха крови захлебнётся свинцовой слюной пулемёт.

Большинство их останется там, в этом диком бескрайнем поле,

их прекрасные лики покроет под утро лёд.

От того, что они там убиты, мир стал лучше, стал чище, что ли?

Нет, в нём прибавилось только много новых вдов и сирот.

А кому повезло возвратиться в родные селения

с парой серых медалей и шрамами от бесчисленных ран,

тот ещё очень долго ходил по ночам в наступление

и кричал среди ночи, как дед мой Иван.

И, когда в День Победы, охваченный общим дурманом,

я к нему приставал: «Расскажи, как сражался, дед!» –

он отмахивался и хлопал себя по карманам

в поисках смятой пачки своих сигарет.

В звуках праздничных маршей он слышал предсмертные стоны,

а когда, утомлённый, он ложился под вечер в кровать,

ему снилось опять, как идут и идут эшелоны,

в них здоровых и крепких мужчин миллионы,

их везут на войну

убивать. 

Детство Ариадны

На скульптуру Игоря Лукшта*

Тезею, что запутался однажды,

Поверив в обольстительный обман,

И в лабиринте бесконечных драм

Страдает от бессилия и жажды,

Она ещё спасенье принесёт.

Потом.

И тем в веках себя прославит.

А он её на Наксосе оставит

И ей сестрицу Федру предпочтёт.

Всё это будет после.

А пока

Она беспечно скачет и смеётся,

И нитка перепутанная рвётся

В неопытных девчоночьих руках. 

---

*Работу И. Лукшта смотрите здесь:

http://pics.livejournal.com/andrey_baranov/pic/00001sxd/

Дом

место, где нас понимают,
место, где нас обнимают,
водки в стакан наливают,
шутят, смеются, поют,
потчуют, есть заставляют,
ночью в кровать залезают,
громко мурлычут и лают,
спать, подлецы, не дают,
с тапками радостно скачут...
место, где ночкой горячей
мамой и папой был зачат
как-то в столетье другом.
место, где нас понимают,
место, где нас принимают,
место, где нас поминают,
с тёплым названием «дом».

Дорога – сплошные ухабы 

Дорога – сплошные ухабы.
Простор неогляден и гол.
Берёзы – бесстыжие бабы
задрали по ветру подол.
Чернеют кресты вдоль дороги –
кресты телефонных столбов.
Жилища грустны и убоги.
Закат к непогоде багров.
С багровой страною заката
смыкается долгий наш путь.
Дойдём ли под вечер куда-то?
Даст Бог – добредём как-нибудь.
Даст Бог, добредём понемногу
до дома с весёлым огнём.
Помолимся Господу Богу,
и тихо блаженно уснём.
А утром, проснувшись до света,
о прошлом забудем совсем.
Зачем же, папаша, всё это?
А Бог его знает – зачем!
Иди, брат, покуда идётся
и меньше заботься о том,
откуда всё это ведётся
и чем обернётся потом,
куда ты прибудешь в итоге,
где пот оботрёшь ты с лица.
Весь смысл –в этой самой дороге,
а ей, брат, не видно конца.

1996–2008

Дурак

Он забросил офис и ушёл в загул.
Было всё как надо, а теперь не так.
У него замкнуло что-то там в мозгу –

раньше был он умный, а теперь дурак.
Прежде говорили: У него семья,
важная работа, домик у леска.
А теперь смеются бывшие друзья
и тихонько пальцем крутят у виска.
Мы столкнулись в парке. Я домой спешил.
Он сидел под буком около пруда.
Мимо пролетали тысячи машин,
по подземным рельсам мчались поезда.
Мир вокруг клубился, пенился, урчал,
громыхал станками, трубами гудел –

он же увлечённо уток изучал,
будто нет важнее в жизни этой дел.
Хлипкая фигура, много дней небрит,
он сидел свернувшись, точно эмбрион.
Мне же показалось, кольцами орбит
звякают планеты, а в серёдке – он.
Вертятся народы, страны, города,
миллионы твёрдых и упругих тел.
Я хотел окликнуть: «Здравствуй, борода!»
но чуть-чуть подумал и перехотел. 

Дурацкий колпак

Чем больше звенит на полях бубенцов,

тем твёрже и строже должно быть лицо.

Ведь нужно стремиться вести себя так,

как будто на вас не бумажный колпак,

не клоуна шляпа комичная,

а что-то вполне симпатичное.

Дурочка

Дурочка купила булочку,
пошла по улочке,
по переулочку.
Навстречу с горушки
идёт Егорушка,
яснее солнышка.

Дурочка уронила булочку,
искала дырочку,
чтоб юркнуть в щёлочку,
да не нашла, любезная,
дело бесполезное,
только платье изгваздала. 

2008

Женщина за макияжем

Как Христофор Колумб, пускаясь за море,

как Саваоф над нашим праотцом,

как Донателло перед глыбой мрамора –

так женщина перед своим лицом.

В глазах – борьба усердия и нежности.

Она корпит, колдует, ворожит…

И целая система принадлежностей

на туалетном столике лежит.

Дышу спокойно – притворяюсь спящим,

а сам любуюсь через щёлку век.

Осмысленнее что и настоящей

придумал в этом мире человек?

* * *

За годом год существованье для,

мечась между комфортом и работой,

забыли мы, что жизнь даётся для чего-то.

Но, разорвав тенёта прочных пут,

в один из дней в положенное время

мы явимся на свой последний суд, все-все мы.

И Бог нас спросит, голову склоня

над путаницей мелочных событий:

«Ну, и чего теперь вы от меня хотите?»

Заслуженный успех

Гламурная мартышка

издать решила книжку.

Писала год, писала два,

от слов кружилась голова,

и вот она, победа –

два толстых тома бреда!

Издатель Иннокентий Форм,

поклонник современных форм,

издал произведение

с восторженным вступлением.

Известный критик Ундервуд

так расхвалил мартышкин труд,

что стало неприлично

ругать его публично.

И компетентное жюри,

прочтя творение Жюли,

вручает ей не фигу,

а приз – Большую Книгу.

И вот она уже везде –

в кино, в кофейне, в поезде,

огромные продажи,

что как-то страшно даже.

Что ж, тяжело вздохнув при том,

открыл и я мартышкин том,

открыл, прочёл абзаца два,

там были разные слова,

пробелы, знаки, числа,

но не хватало... смысла.

Я был не слишком огорчён,

ведь смысла нет теперь ни в чём,

он был давно утрачен,

братками раскурочен,

под ноль распродан, пропит в дым,

погиб в расцвете, молодым.

Теперь, куда не бросишь взгляд,

повсюду лишь пеньки торчат

от леса прежних смыслов,

возвышенных и чистых.

Живём на свалке, как в раю,

над нами ангелы поют,

но в шуме наших свар

не слышит их безумный век,

не хочет слышать человек,

не человек – товар...

Мы все товары на торгу,

торгуют все – и ты торгуй,

ведь ты ж не лучше всех.

Мартышке – слава и хвала!

Она всё это поняла.

Заслуженный успех.

* * *

И шелест трав, и запах дыма,

и твой весёлый быстрый взгляд –

в природе всё неповторимо,

как этот пламенный закат,

как это небо заревое

и кучевые облака,

как наша жизнь, как мы с тобою,

как светлое твоё «Пока!»

История, подсмотренная в окно

Рано утром всё ещё в пижаме

я читал Харуки Мураками

и, следя в окне за облаками,

напевал тихонько : «Ла-ла-ла!»

А за окнами сновали птицы –

воробьи, скворцы, чижи, синицы –

и сотрудник городской полиции

наблюдал за всем из-за угла.

Это участковый – Саша Лямин,

с детства он не ладил с языками,

не читал Харуки Мураками,

но зато был отставной моряк,

он служил на миноносце «Слава»,

знал основы флотского устава,

и его любила тётя Клава

из киоска с надписью «Табак».

Клава – пышнотелая блондинка

в юности блистала, как картинка,

но сегодня не одна морщинка

залегла на Клавином лице.

Клава не читала Мураками,

дома воевала с «дураками» –

взрослыми почти что сыновьями,

матерясь, как чёрт, об их отце.

Их отец был гитарист Гаврила,

злой и волосатый, как горилла.

«И чего я только находила

в этом волосатом подлеце?!» –

думала с тоской бедняжка Клава,

наблюдая, как шагает браво

бывший мичман миноносца «Слава»

с глупою ухмылкой на лице.

Между участковым и Гаврилой

жизнь её бездарно проходила.

Клава с горя даже закурила,

сокрушаясь: «Не тому дала!

Вечная проблема с мужиками!»

Я ж читал Харуки Мураками

и, следя в окне за облаками,

напевал тихонько: «Ла-ла-ла!»

* * *

Каждый вечер, устав от капризов
вечно всем недовольной жены,
я сажусь и смотрю телевизор,
что на тумбе стоит у стены.
В его чёрном прозрачном экране
много вижу всего, например:
это – я вот лежу на диване,
это – светится рядом торшер.
Вижу комнату, книги, картины,
отпечаток луны за окном,
как растут потихоньку три сына,
а потом покидают мой дом,
как проходят недели разлуки,
следом месяцы, годы, века,
как приходят притихшие внуки
и садятся в ногах старика.
И как будто из прошлого зуммер
раздаётся родной голосок:
– Мама, папа, а дедушка умер?
– Нет он спит. Осторожней, сынок.

* * *

каждый сидит в своей маленькой норке

окна закрыты, задёрнуты шторки

жизнь разделилась на до и на после

вырос ослом непоседливый ослик

вырос вороной наивный птенец

и незатейливой сказке – конец

звали и нас серебристые дали

да обманули. а вы чего ждали?

думали вас обойдёт стороною

старость, страданье, шиза, паранойя?

думали вас не заденет заряд

бед и разлук? и предательства яд

вам как любимцам удачи не страшен?

что в кабинетах заоблачных башен

вы отсидитесь, и горечи дым

прочь унесётся как вахта в Надым?

что ж – получите по полной программе

дедам и прадедам, папе и маме

не защитить нас. настал наш черёд

чашу цикуты посыльный несёт

тяжки его грозовые шаги

некому крикнуть с мольбой: помоги!

2012

* * *

Как не сойти с ума от новостей?

Не лучше ли созвать в свой дом гостей

и, наплевав на модные болезни,

рассесться в круг за дружеским столом,

текилы выпить, вспомнить о былом,

стать веселей, раскованней, любезней,

с девчонками шептаться по углам,

с мальчишками устроить шум и гам,

играть блатные песни на гитаре

и танцевать с азартом хали-гали.

Пусть в доме будут радость и уют,

а новости немного подождут.

* * *

Когда господин экскаватор, стены ковшом сокруша,
гусеницами раскатает то, что домом было когда-то,
что остаётся от дома? – только его душа
прозрачным контуром на фоне заката.
В этом жили когда-то люди, в этом курили богам фимиам,
в этом, совсем неказистом, был театрик провинциальный –
души домов погибших разбросаны по площадям,
по набережным помпезным, по улицам магистральным.
Им от места не оторваться – слишком они тяжелы,
так и стоят невидимо, открытыми ставнями машут.
Душе истины, прииди и вселися в ны,
и  спаси, Блаже, души наша.

* * *

Когда обрыднет старая планета,
наверное, душа с потоком света
помчится прочь по Млечному Пути
и на другом конце дороги этой
себе отыщет новую планету,
чтоб вновь на ней телесность обрести.
И снова, точно пойманная птица,
куда-то будет рваться и томиться,
смотреть на звёзды, а придёт пора –
помчится дальше странница ночная,
ни отдыха, ни устали не зная,
et cetera.

Круговорот еды

Я много съел растений и зверей
Когда умру, меня съедят растения
А их съедят животные
А люди
Съедят и тех и тех
И вновь умрут
И вновь пойдут на корм живой природе
Которая прокормит их детей
Круговорот питательных веществ
Великое изобретенье Бога
Природа – змей
Который ест свой хвост
Рождаются и умирают люди
Животные деревья и грибы
Бактерии – и все едят друг друга
Едят друг друга страны и народы
Религии и фирмы конкурентов
Супруга ест любимая жена
А дети их обоих
Очень жаль
Но даже вдохновенные поэты
Иль те кто ими хочет показаться
Не брезгают поесть мясца коллег
Все это грустно
Грустно господа
Но что поделать
Так наш мир устроен
Иначе бы он не существовал
И в колесе взаимопоеданья
Не прорастали б редкие цветы
Великих истин
Красоты
Добра 

Крылья деревьев

Я проснулся чуть свет. Странным шумом наполнен весь дом:
то ли моря прибой, то ли птиц перелётных кочевья –
это крылья деревьев шумят за открытым окном,
это жёлтые крылья и алые крылья деревьев.

Трепеща на ветру, от земли оторваться хотят,
улететь в небеса им хватило бы воли и силы,
только тонкие корни их держат за старенький сад,
за бревенчатый дом да родительские могилы.

2008

* * * 

Лето кончилось. Мы незаметно уснули
в нашем липком от моря и пота июле,
а проснулись – за окнами серые тучи
и деревья в припадке болезни падучей.

Лето кончилось. Мы так давно его ждали,
изучая зимы ледяные скрижали.
«Будет! Будет!» – шептали. И вот уже – было...

Вертолётный полёт стрекозы среброкрылой,
светозарные дни, звёздноокие ночи
(были дольше одни, а другие – короче),
сонмы бабочек сонных над веткой сирени...
Лето кончилось.
Мы ничего не успели... 

2008

Липа цветёт

Липа цветёт. Боже мой! Как же липа цветёт
в русской глубинке: в Тарусе, Ельце и Короче…
В летние ночи, безлунные тёплые ночи
липовый запах из липовых пазух течёт.

Липа цветёт. Летний воздух – что липовый мёд:
та же густая, янтарная, терпкая масса.
Ложку бери – и на булку намазывай с маслом
или тяни потихонечку прямо из сот.

Липа цветёт. Этот праздник – от Божьих щедрот.
Скоро сентябрь раскалённые ночи остудит.
Много ещё в жизни всякого разного будет…
Это потом… А сегодня – так липа цветёт!

2006

Листопад

Повсюду листопад –

расцвета антипод
в кисельном небе над,

в кофейных лужах под,

у старых жигулей

на ветровом стекле,

в витринах бакалей-

ной лавочки «Nestle».

Засыпала листва

дорожки во дворе,

и дворник Мустафа

мечтает о поре,

когда, отправив в путь

листвы последний тюк,

он сможет отдохнуть

недельки две до вьюг. 

* * *

Мельтешением пчёл привлечённые,

от раскрытых цветов обомлев,

мы брели, дураки неучёные,

по ещё не остывшей земле.

Нам цвели семицветные радуги

и светили всю ночь светляки,

метеорные лампочки падали

и тонули в затоне реки.

Ты не думай, мне вовсе не плохо,

просто с каждой минутой горчей

наблюдать, как уходит эпоха

радуг, пчёл, светляковых ночей. 

Мир насекомых

Там майский жук над чашей ворожит

и богомол склонил в мольбе колени,

там смертный бой ведут жуки-олени

во власти кровных распрей и обид,

там человек – что Бог, велик и лют,

его не видят и его не знают,

кровь пьют его, и тело поедают,

и вечную хвалу ему поют.

2009

Музей двора 

Обездетели дворы,

обезлюдели,

как пропавшие колена

Иудины.

То ли выбило чумой,

то ли голодом...

Не пора ли брать скребки

археологам?

Их теориям добавят

конкретики

под стекляшками девичьи

секретики.

А лингвисты будут спорить

до драки

над сакральным «эни-бени-

рики-таки».

Краем уха слышал я –

вы не в курсе? –

что открыт музей двора

для экскурсий. 

* * *

Мы знакомы давно, два комочка космической пыли,

что летит сквозь миры мёртвый облик планет изменя.

Мы возникли давно. Мы всегда, моя милая, были,

только ты в прошлый раз, как назло, не узнала меня.

Через тысячи лет нам с тобой будет снова по тридцать,

и однажды поймём, и поверим, отбросив сомне...,

что любовь только сон, но он снится, и снится, и снится

для меня – о тебе, а тебе – в сотый раз обо мне. 

* * *

Мы наше чувство потеряли,
как иногда, впадая в раж,
теряют грузчики багаж
на переполненном вокзале.
Оно лежало в лопухах
в каком-то диком буераке,
и беспризорные собаки
его обнюхивали прах.
Не на гранитном пьедестале,
а в тёплой палевой пыли
оно лежало, и цвели
цветы вокруг, и прорастали
сквозь наше чувство дерева,
и в них весной селились птицы,
чтобы влюбиться, отгнездиться
и осенью на острова
опять лететь путём опасным,
и по дороге шелестеть
о чувстве, победившем смерть,
потерянном, и всё ж прекрасном. 

2008 

На вершине Эльбруса

На вершине ветрено и морозно

В головокружительной вышине

Разговор ведут с тобой только звезды

Да летают ангелы в тишине

Там ты забываешь что мир не вечен

И стоишь открытием поражён

Что гордиться в жизни особо нечем

Ни богатством дома, ни лаской жён

Так бы и остался здесь на вершине

Превратился в камень в ледник в скалу

Тяжкий груз желаний проблем решений

Унося в недвижную Шамбалу

2018

* * *

Над Москвой-рекой,

над рекой Невой,

где витает имперский дух,

где курантов бой,

арестантов строй,

где лоскут заревой потух,

там от крови злы

бьют крылом орлы,

на живых нагоняя страх,

их глаза чисты,

их сердца пусты,

и безумие в головах.

2009

Найти

Глубоко-глубоко плывут мои вольные рыбы.
Высоко-высоко летят мои гордые птицы.
В этот сказочный край мы с тобою вернуться могли бы,
В этот брошенный рай, но во время – не возвратиться!
Наше время ушло, как уходят в созвездие Девы,
Паука и Стрельца наши светлые юные лица.
В том волшебном краю мы владели и морем и небом,
В том погибшем раю никого не стесняли границы.
Нам казалось – вдали ждёт нас счастье за дымкой тумана,
И в погоне за ним мы в чужих городах заплутали.
Время мчится к концу, возвращаться к истоку пора нам
И друг друга найти, как в рождественской сказке, в финале.

2000–2008

* * *

Не в сказке дивной,
не в мире горнем –

стоит Россия
на горе горьком.
Быть может, горечь
степей покатых
принёс в Россию
Батый проклятый?
Быть может, мудрый
отец из Гори
отдал Россию
на откуп горю?
А, может, просто,
а, может, только
на русской свадьбе
кричали «горько»,
и было горьким
вино в бокале,
и гости пили,
да расплескали…

1989

* * *

Не кормите меня в день рождения сладкими тортами,

не поите вином, ведь известно мне наверняка,

что мы все из живых постепенно становимся мёртвыми

и уходит душа из застывшего известняка.

Отмирают пластом и ложатся на дно аммониты,

остывает вулкан, превращается в камень коралл.

Эту страшную вещь – энтропию – поди обмани ты!

Я б тому молодцу много слов бы хороших сказал.

Нет, порядок вещей никому никогда не нарушить,

но откуда, скажи, из какой ослепительной мглы

всё идут и идут караванами новые души

и проходят сквозь мир, как верблюды сквозь ушко иглы!?

Неизвестный поэт

Счетовод исчисляет числа,

Примадонна смывает грим.

Мы, поэты, не ищем смысла –

Мы в реторте его творим

Исступлённо, тревожно, чутко,

То на совесть, то как-нибудь…

Что бы делала незабудка

Без поэтова слова «Будь!»?

Что бы делали эти клёны,

Раскалённые докрасна?

Что бы пел по ночам влюблённый,

Когда снова придёт весна?

Нет, поэты не клуб, не каста,

Не элита, не высший свет –

Где-то в сердце под слоем наста

Неизвестный живёт поэт.

Он упорно не спит ночами,

Сочиняет какой-то бред.

Вы случайно его не встречали?

Передайте ему привет.

* * *

Непросто быть товаром

на торжище вещей!

Когда я стану старым

и изгнанным взашей,

слепым, больным, усталым

и чокнутым притом,

лихие санитары

свезут меня в дурдом.

Сдадут, как стеклотару,

за горстку серебра

и будут жрать водяру

до самого утра,

и радоваться жизни,

и петь всю ночь на бис:

«Как здорово, что все мы здесь

Сегодня собрались!»

Один день на исходе лета

Проснувшись поутру с зарёю,

я был под властью смутных дум.

Горело небо огневое,

клубился леса влажный шум.

В листве желтеющей берёзы

возилась птичья мелюзга,

летали важные стрекозы,

цвели роскошные луга.

Светило ясное всё выше

катило свой кабриолет.

Я тихо встал и в утро вышел,

пока людей в округе нет.

На церкви крест шестиконечный

сиял, врезаясь в облака.

И облака, и крест, и вечность

двоила в зеркале река.

Лес обаял меня прохладой

и раззвенелся мошкарой,

как будто юная дриада

манила в чащу за собой.

С десяток вёрст прокуролесив,

я снова выбрался на луг

и вовремя – уже за лесом

садился в тучку солнца круг.

Кузнечики достали ноты,

взмахнул незримый дирижёр,

и загремел бессмертной одой

о радости их древний хор.

Домой вернулся я усталый,

и было грустно от того,

что думал целый день немало,

да не придумал ничего.

* * *

Озаряя землю тихим ясным светом,

как свечи огарок, догорает лето.

Огневого солнца иссякает сила.

Синие стрекозы в дебрях девясила.

По утрам обильно выпадают росы.

Жёлтый шёлк берёзы заплетают в косы.

Листья закружились в воздухе продрогшем.

Вечером охота погрустить о прошлом.

Сойки-хлопотуньи скачут под дубами.

Из дубравы пахнет белыми грибами.

Выйду завтра утром по грибы с лукошком –

может быть, на жарку соберу немножко.

Оса

Никто не хочет мне писать

на SMS ответа.

А надо мной кружит оса

как осени примета.

Ну, эка невидаль – оса!

Подумаешь, светило!

Но вот уж целых два часа

она мне посвятила.

И я так благодарен ей,

что, наплевав на осень,

она летает целый день

и ни о чём не просит!

В её жужжаньи голоса

мне слышатся родные...

Не покидай меня, оса,

на эти выходные. 

Очень странное стихотворение

Я проснулся и осознал,

что меня больше нет на свете.

Предо мною пустой вокзал,

и на дикой платформе – ветер.

Ни души вокруг, ни души…

Тишина – как на дне колодца.

В тишине – дыши не дыши –

не услышишь, как сердце бьётся.

Вдруг, безмолвие разорвав.

из страны под названьем «Верю»

на платформу пришёл состав.

С тяжким вздохом открылись двери.

Перед тем как в вагон шагнуть

я услышал крик: «По машинам!»

……………………………………

…Отправляясь в далёкий путь,

на прощание помаши нам… 

Падай и лети! 

Когда, не зная слов, ты говоришь на идиш,

на банту и койне велением Его,

когда ты видишь всё – и ничего не видишь,

когда ты слышишь всё, не слыша ничего,

когда внутри тебя вдруг возникает бездна

и поглощает то, что ты считал собой,

когда твоя броня смешна и бесполезна,

как панцирь для жука под детскою ногой,

тогда не хлопочи, за что бы ухватиться,

не ной и не скули, что нет тебе пути,

а выпусти из рук унылую синицу

и падай –

и лети!

Первый снег

Утром проснулся, а город совсем не тот.

Не тот, что оставил, вечером засыпая.

В небе кружится вьюжистый хоровод,

снегом пушистым улицы засыпая.

Хоть бы проехал кто, пролаял, прокаркал хоть!

Ни человека кругом, ни даже залётной птицы.

Тихо, так тихо, что кажется: сам Господь

спит, и ему так сладко под утро спится! 

Перед уходом  

С каждым днём ему становилось всё хуже и хуже –
он уже не читал, не смотрел телевизор,
даже любимый приёмник был больше не нужен.
Врачи с неохотой приезжали на вызов,
говорили: «Сделали обезболивающий укол.
Не стройте иллюзий – болезнь в финале...»
Домашние ходили тихо, чтобы не скрипнул пол,
ожидая чего-то, о чём молчали.
Это что-то уже пребывало вокруг,
густело в углах, сваливалось в катышки под кроватью.
Он уже не стонал, не сжимал обессилевших рук
и глаза закрыл, чтобы не открывать их.
И невольно думалось – когда же конец?
Кто и за что его так долго мучит?
– Это Ваш дедушка?
– Нет, отец...
– Мужайтесь, юноша, Бог забирает лучших.
Бог забирает, собирает свой урожай,
в поте лица жнецы вяжут узлом перевясла.
И никто не знает – есть ли он где-то, рай?
Или наша надежда на новую встречу – напрасна? 

2008

Переулок

Весь переулок был в нашем распоряжении – 

от Пролетарской до Народного Ополчения:

десяток домов, кусты сирени,

да будка непонятного предназначения.

Мы – это я, мой брат Серёга,

Валерка Косой, да Вовка Рыжий.

Было ещё девчонок немного.

Одну дразнили Танькой Бесстыжей,

другая была болтушка та ещё –

лапшу развешивала по полной программе

о куклах, говорящих и всё понимающих,

о живущих в Эстонии папе и маме.

Мы этой болтушке охотно верили,

потому что жили в ожидании чуда.

Эстония была для нас чем-то вроде Америки –

экзотическая, как фарфоровая посуда

дома у Алика с Народного Ополчения.

Он жил не в бараке, не в частном секторе,

а в огромной квартире с паровым отоплением

и высокими потолками, «не то что некоторые».

«Некоторые» – это я, мой брат Серёга,

Валерка Косой, Володька Рыжий,

Юлька – болтушка из двадцать седьмого,

да Танька, прозванная Бесстыжей.

Кстати, за что её так прозвали?

Точно сейчас навряд ли вспомнится –

говорили о каком-то полуподвале,

о собрании в школе, о Детской Комнате...

Слухи разные вокруг Таньки ходили,

но она вышагивала походкой царской,

и мы её звали Красоткой Дилли,

и дрались за неё со шпаной с Пролетарской.

Святая пора! Целый мир безвестный.

Сказочный. Сгинувший, как Атлантида.

Нет переулка. На этом месте

стоит супермаркет безобразного вида.

У супермаркетова порога
стою и сквозь линзу витрины вижу:
по переулку идёт Серёга,
Валерка Косой, Володька Рыжий,
с ними девчонки – Юлька и Танька –
в воздухе запах сирени летней.
И я с друзьями на «Землю Санникова»

иду счастливый, тринадцатилетний. 

Петька Баскаков

Петька Баскаков всегда одинаков.

Горя не знает Петька Баскаков.

Петька Баскаков дует в дуду,

пачки дензнаков видел в гробу.

Он не ловчее других, не умнее.

Шепчут соседи: «Жить не умеет».

Тихо редеет дым над рекой.

Жить не умеет – странный какой!

* * *

Под привольным приволжским небом,

где краёв и в помине нет,

я давненько уже не бегал –

может быть уже сорок лет!

По Арбату ли, по Ордынке

я бреду под свист декабря,

что такое небо в овчинку

понимаю без словаря.

В лабиринтах стеклянных башен

коротаю свой тяжкий век,

и уже навсегда вчерашен

словно выпавший ночью снег.

2010

* * *

Пора остепениться, может быть,

а может быть – совсем пора не быть

(уж многих нет, с кем жил на этом свете),

но я, наверно, полный идиот,

а идиоту нет других забот,

как слушать дождь, ловить в охапку ветер,

из горсти в горсть песок пересыпать,

из мха и веток мастерить кровать

и засыпать под звёздными свечами,

забыв, где верх, а где треклятый низ,

из края в край без паспорта и виз

бродить с пустой котомкой за плечами,

безумствовать, молиться и страдать,

отчаянье принять за благодать,

и женщине, любимой и прекрасной,

сложить к ногам, как поздние цветы,

все лучшие надежды и мечты,

пусть даже эти жертвы и напрасны.

2012

Причал

Меркло небо голубое,

ветер западный крепчал.

Море молотом прибоя

колотило о причал.

Мы прощались на причале

у судьбы на волоске.

Чайки шалые кричали

на забытом языке.

Ты стояла и курила,

опершись на парапет,

о нездешнем говорила

и о том, что смерти нет.

Вот, от пристани отчалив,

пароход издал гудок

и оставил за плечами

припортовый городок.

Мне до Гавани Страданья

контролёр продал билет.

До свиданья! До свиданья!

Мы ведь знаем – смерти нет... 

Просьба 

Замени мне глаза, чтобы в каждой дождинке, 
в каждой капле я мог океан различать 
и вселенную новую в каждой пылинке, 
засверкавшей в столбе золотого луча. 
Замени мои уши, мой слух туговатый, 
чтобы в полном безмолвии слышать я мог, 
как во сне неизвестные дышат солдаты, 
как из семени рвётся на волю росток. 
Воскреси мою память, чтоб с нею воскресли 
краски, звуки и запахи прожитых дней, 
но события стали ещё интересней, 
а потухшие чувства – сильней и полней. 
Ну, а главное – это чтоб снова и снова 
в моём сердце стучали и радость, и грусть. 
Вот и всё, что мне надо от жизни. Другого

я просить не решусь… 

Прощальная молитва моряков «Пекода»

Когда сроки исполнятся, страшен и дик
выплывает из бездны морей Моби Дик
и в своё необъятное чрево
поглощает вельботы и их корабли,
и усталых гребцов, что упрямо гребли,
не склоняясь ни вправо, ни влево.

Нам счастливых мгновений хватило с лихвой.
Дай нам жизни короткой и смерти лихой
и весёлой, о праведный Боже!
Нас никто не услышит, никто не спасёт,
наше время пришло, и разбитый вельбот
нам в пучине уже не поможет.

Но мы жили так ярко! Желаем и вам,
когда время настанет платить по счетам,
в трюм не прятать своей головы и,
на минувшие годы не глядя с тоской,
расплатиться за всё недрожащей рукой
и в горсти не считать чаевые.

Прощание Гектора с Андромахой

Держи покрепче его, Андромаха, не отпускай!
Не отпускай его, Андромаха, – он не вернётся!
Полки ахейские заполонили наш чудный край,
от стрел ахейских померкло небо, погасло солнце.

Не отпускай его, Андромаха, – он не придёт.
И как бы ни был твой муж прекрасен в разгаре боя,
но смерть коварна – она дорогу к нему найдёт,
для смерти нет наслажденья выше, чем жизнь героя.

Приам заплачет, и будет праздновать Менелай,
и будут дети идти по миру без ласки отчей...
Не отпускай его, Андромаха, не отпускай –
ведь он и сам в мясорубку эту не очень хочет.

Ему бы жить на краю обрыва и по ночам
писать по воску изящным стилем стихи и оды.
Но он воитель, все знают силу его меча,
герой не может быть равнодушен к беде народа.

И он выходит. Восторг сраженья в его глазах.
И на стенах в ожидании чуда застыла Троя.
А дома – юная Андромаха, она в слезах,
и рядом дети, не помню точно, возможно, трое.

Ребёнок в парке

Дитя за мыльным пузырём
бежит по парку.
Осенний день горит огнём
светло и ярко.

А в пузыре, как в янтаре
за тонкой плёнкой,
мир, отражённый в хрустале –

в глазах ребёнка.

Там клёнов охра, вязов жесть,
собаки, люди.
Там всё, что было, всё, что есть,
и всё, что будет.

Там все надежды и мечты,
как бы в реторте:
служенье богу красоты,
победы в спорте,

там глубина любимых глаз,
восторг признанья,
свиданий сон и горечь раз-
очарованья...

И всё взрывается шутя
без слёз, без муки.
И удивлённое дитя
разводит руки.

2005

Ромка-бродяга 

Плещется моря кромка,

по кромке шагает Ромка,

висит на плече котомка,

в котомке – гаванский ром.

Ромка поёт негромко

(недаром в котомке ром-то!)

Ромка поёт о том, как

прекрасен родимый дом.

Я вам скажу по секрету –

дома у Ромы нету.

Ромка бредёт по свету.

Ромка на свете – гость.

Смотрит садов цветенье,

слушает птичье пенье,

ловит сачком из тени

звёзд золотую горсть.

Где-то летят ракеты,

где-то горит планета,

кого-то зовут к ответу,

над кем-то грохочет гром.

Роме и дела мало,

жизнь его не сломала,

были бы хлеб да сало

и не кончался ром. 

 Света Петрова (1) 

Я смотрю на небо, а вижу детство,

вижу горку, ёлку в кристаллах льда.

От видений этих куда мне деться?

От прозрений этих бежать куда?

Там цвела весна, там горело лето,

змей воздушный рвался из рук отца.

Там была девчонка Петрова Света,

только я не помню её лица.

И чем дальше детство, тем небо ближе,

тем слышнее взмахи незримых крыл,

будто где-то там я и впрямь увижу

и припомню всё, что давно забыл.  

Света Петрова (2) 

Это было 

как во сне –

так же ярко

и нелепо:

я любил

Петрову Свету,

та не знала

обо мне.

Точно преданнейший пёс,

я бродил за ней повсюду

и молился,

словно чуду,

завиткам 

её волос.

Неужели тот полёт

был всего лишь помраченьем?

Жизнь несла своим теченьем,

пролетал

за годом год...

Почему же все года

для меня неразличимы?

Будто это 

мимо,

мимо

пролетают поезда?

Будто не было меня

в их бессмысленном круженье,

и проиграно сраженье

при селении Фигня.

Жизнь – что зимняя заря,

только что была – и нету…

Я любил Петрову Свету –

вот что 

точно 

помню 

я. 

Системный сбой 

На ребристых спинах горбатых крыш
Там где воздух горюч и ал
Я шептал в пространство «Меня услышь!»
И тревожно ответа ждал

А вокруг безлюдный тянулся мир
И антенный качался лес
И дрожал от радиоволн эфир
Полный спама и SMS

На постели неба уснул ADMIN
В облаках бороды седой
Он не спал всю ночь
Он совсем один...

Да, нелепый системный сбой 

Слова предметны сами по себе

Слова предметны сами по себе
словам случайным не хватает веры
они приходят ночью как химеры
и исчезают утром на заре

и остаётся красочный живой
реальный мир где мама моет окна
и слово «солнце» заливает стекла
солёною прозрачною волной 

Слушай... 

Слушай, из меня стихи такие странные полезли,
будто они где-то жили в сердце, стучали в горле,
по утрам серебрились на гранях бритвенных лезвий
и вдруг – попёрли!

Попёрли так, что не знаю, что с ними делать.
Если всё записывать – недостанет бумаги.
Нет, это точно – мне так раньше не пелось,
не кричалось, не говорилось – не хватало отваги.

Вечно что-то высчитывал, выгадывал, боялся,
думал: а что скажет мама, а что скажут в школе...
Надоело бояться – затуркался, заколебался!
Доколе?

Видимо они почувствовали во мне перемену и встрепенулись.
Раньше спали – теперь проснулись практически.
Так, наверное, доказал свою теорему Бернулли,
а Менделеев закон открыл периодический.

Нет, я на славу великих не претендую.
Мне бы только понять и услышать свой собственный голос.
Вот теперь и пою, и смеюсь, и в жалейку дую.
И привычное небо раздвинулось надо мной, раскололось.

* * *

Смеркался день, и снег ложился в снег,

под фонарём загадочно мерцая.

Я шёл сквозь ночь и думал про ночлег,

мечтал о печке и горячем чае.

Мне было в меру грустно оттого,

что жизнь проходит тускло и убого,

что из друзей всего-то ничего

осталось у последнего порога,

что обманули юности мечты,

что женщина ушла, не оглянувшись,

что идеалы высшей красоты

растоптаны толпой вослед идущих…

Сквозь тьму веков прядётся Парки нить,

и я за ней бреду судьбе навстречу,

по мере сил пытаясь сохранить

в себе хотя бы что-то человечье.

Собачий холод

Скользят замёрзшие дороги.

Мечтая спрятаться в дома,

дрожат собаки на пороге.

Ну что поделаешь – зима!

Ну что поделаешь, метели

теперь терпи до мая ты.

Куда деваться, в самом деле,

от этой зимней маеты?

Иду отбрасывая тень я

в неверном свете фонаря

и жду с надеждой потепления

от ноября до февраля.

2010–2017

Собачий час

Каждый вечер бродя лабиринтом аллей,

наблюдаю за сходством собак и людей.

Вот мужчина с огромной мохнатой овчаркой

по тенистым аллеям вечернего парка

марширует, как будто под бой барабана,

выражением глаз он похож на барана.

Вот боксёра боксёр на прогулку ведёт,

у обоих зубастый ощеренный рот,

нос приплюснут и в красных прожилках глаза:

кто похож на кого – очень трудно сказать.

Вот блондинка выводит гулять пуделька.

Мы таких пудельков не видали пока:

он завит и надушен, как аристократ.

– Сучка с Вами? – ему хулиганы кричат.

Каждый вечер бродя лабиринтом аллей,

наблюдаю за сходством собак и людей.

Собачья смерть

Собаке и смерть-то собачья.
Забыл о собаке весь свет.
А как же могло быть иначе?
Собакам спасения нет.
В овраге за дедовой дачей
спущусь потихоньку к ручью.
Над бедной собакой поплачу,
вздохну, помолюсь, помолчу.

* * *

Среди пустых бессмысленных систем,

Где завтрак в восемь, ужин ровно в семь,

Метро, маршрутка, отпуск раз в году,

Где глухо и беззвёздно, как в аду,

Где глупо и безвольно я бреду

В густой толпе под топот тысяч ног, –

Вдруг раздаётся радостный звонок:

«Привет!»

«Привет!» – и больше нет проблем,

И рухнула стена тупых систем,

И ты – во мне,

И больше нет меня,

И мир – в огне,

И мы внутри огня.

Старая-старая сказка 

Колобок катился лисичке на нос.

Колобок катился, не зная сам,

Сколько этой жизни ему осталось,

Как не знаем, сколько осталось нам.

А в высоком небе звезда блестела,

Отражаясь в чёрной густой воде,

И душа, почти покидая тело,

Уносилась к этой большой звезде.

И рвалась всё выше, звеня напевно,

И был так прекрасен её полёт,

Что от счастья плакала Патрикевна

И с восторгом думала: «Во даёт!»

Дело было летом в ночном Париже,

Где повсюду толпы прекрасных дам.

Колобок катился всё ближе, ближе…

И горели звёзды над Notre Dame.

Стрекозы 

Ещё мы не были в проекте. Мы
ещё считались неземными,
а эти с зенками фасетными
и с лопастями  слюдяными
уже кружили над болотами,
над хвощевидными лесами
и эскадрильями сторотыми
гигантских ящеров кусали.
Теперь не то. Паря над травами,
они заметно измельчали.
Уже не монстрами кровавыми,
не бронтозавров палачами
без кайнозоевой экзотики
они вплелись в обитель лилий –

серебряные вертолётики
совсем не страшных эскадрилий. 

Строчка в дневнике

В этом тесном девичьем мирке

Ты всего лишь ветер переменный.

Ты сюда приходишь налегке,

А уходишь по уши в проблемах.

Здесь повсюду мишки, барсуки,

Кошки, мышки и другие звери…

Если ты допущен до руки,

Для тебя всегда открыты двери.

Если же доверье потерял,

Извини, но ждёт тебя отставка.

В каждом мишке кроется кинжал,

В каждой кошке спрятана удавка.

В этом тесном девичьем мирке

Невозможна жизненная замять.

Разве только строчка в дневнике

О тебе останется на память.

* * *

Так кратки дни, так долги ночи!

Зимой на даче ни души.

За окнами метельный вечер

подушки снега распушил.

Ни света нет, ни интернета,

метель да снег повинны в том,

по дому сладкая дремота

крадётся ласковым котом.

Сижу, борюсь с усталой дрёмой.

Зима! Что, право, делать с ней?

Дерётся снег с оконной рамой,

но рама всё-таки сильней.

Писать пытаюсь. Свет от свечки

так романтично золотист,

но не могу родить не строчки,

и бел, как снег, тетрадный лист.

Налью вина, сырку нарежу,

ведь рано всё-таки в кровать!

Пить, братцы, – это грех, но всё же

так легче вечер скоротать.

И сердце радостно забьётся,

и больше не страшна метель,

промчится время, словно птица,

я, наконец, пойду в постель.

Лежу, ворочаюсь, не спится.

О Боже! Только бы не спиться!

Такая вот работа 

Сперва на расстрел приводили по трое.

Потом уж стали приводить по десять.

Кто-то шутил: «Водили бы строем!»

Другой возражал: «Нет, лучше повесить».

Они просто делали свою муторную

работу, не хуже чем у многих прочих.

Чем лучше, например, работа кондуктора?

Или работа сезонных рабочих?

Им тоже хотелось скорей отделаться,

прийти домой, принять да поспать бы,

построить дом, посадить деревце,

вырастить сына, дожить до свадьбы

любимой дочери. В общем, хоть тресни,

а план выполняй по расстрелообороту.

Такое время. Такие песни.

Такая работа. 

* * *

Такие утра бывают разве что перед казнью.

Снег скрипит под ногами, от мороза ядрён и парчов,

так, наверное, шёл на заклание Стенька Разин,

так, наверное, трясся в предсмертной тоске Пугачёв.

(А потом – в вышине удивительно синее небо,

а потом – запах хлеба, канареечный свист топора...

Пламенеет пятно ещё ярче от белого снега,

и в палаческий мех удалая летит голова).

Так к тебе я иду. Что за нити меня привязали?

Что за чёрные шоры заслонили от света глаза?

Эти нити и шоры в России любовью назвали,

на латыни – amor, а по-птичьи не знаю назва...

...а когда острый нож в моё бренное тело вонзится,

и по нервам пройдёт терпкий холод последнего дня,

умирая, скажу: «Славься вечные веки, царица!»

И губами прижмусь к той руке, что сгубила меня... 

Тишина

Сквозь облака луны коровий глаз
невозмутимо пялится на нас.
Вокруг царят спокойствие и тишь.
Один комар звенит. Скребётся мышь.
Собака лает в полной тишине.
Ребёнок плачет горестно во сне
(ему полгода стукнуло весной),
наверно, зуб сражается с десной –
вот и не спится сыну моему,
а вместе с сыном – дому моему,
а вместе с домом – миру моему,
а вместе с миром – Богу самому.
Вот и не спят, будя ночную тишь,
ни пёс в посёлке, ни под полом мышь.
Не спит, звеня назойливо, комар,
как будто снится комару кошмар.
Не спится оплывающей свече,
не спится душегрейке на плече,
и сквозь туман луны коровий глаз
в недоуменье пялится на нас.

1998-2006

* * *

Турки варят кофе в турке,

дураки томятся в дурке,

финки прячут в юбках финки,

спиннинги лежат на спинке.

Чешки Чехова читают,

вечно чешутся, чихают

и, плевав на все насмешки,

всюду носят только чешки.

А датчане сняли дачу

в Подмосковье на реке

и сидят себе судачат

на датчанском языке.

Польки пляшут польку.

Греки варят гречку.

Колька любит Польку

(как обычно, вечно).

Режет перс у пирса

персики для морса.

Нацепила пирсинг

Бритни Спирс для форса.

И стоят вьетнамки

в стареньких панамках.

И стоят панамки

в стареньких вьетнамках.

Ох, эти вьетнамки!

Ох, эти панамки!

Из набитой нанки,

жёлтые с изнанки.

Уедем 

уедем уедем уедем с тобой
в любой понедельник на остров любой
в любую калугу в любую дыру
к медведям уедем в медвежью нору
но только подальше от проклятых мест
где а окнах горит несгораемый крест
где гроздья грустники черны над рекой
где пахнет горелой доской и тоской
где женщины жёстки как горький сухарь
где рядом с аптекой всё тот же фонарь
где всем  наплевать на свободу и свет
здесь нет избавленья и выхода нет
уедем уедем как солнце взойдёт
мы сядем с тобой в золотой самолёт
лишь дети заметят копаясь в песке
сверкающий след на небесной реке 

Уловка № 1

Уловка в том, что ты веришь в уникальность своей судьбы,

а потом понимаешь, что всё стандартно и неуникально.

В принципе, ты мог бы родиться ребёнком любым

и от любых родителей, как это ни печально.

И в любую школу пойти, и найти там любых друзей,

и с девчонкой любой ощутить небывалое что-то,

и с любой из трёх миллиардов женщин нарожать сколько угодно детей,

и, чтоб вырастить их, впрячься в любую работу.

И, наевшись любых подвернувшихся под руку блюд,

сидеть и смотреть по ящику любые (какая разница!) передачи.

И случайной женщине рядом доказывать, что ты не верблюд,

и наивно надеяться, что всё ещё будет иначе.

Утопическое

Мы ещё не открыли всех тайн и загадок Земли.
Мы ещё не постигли законы движенья планет.
К запредельным мирам не летят, не плывут корабли.
И на Альфу Центавра не купишь в киоске билет.

Но душа не согласна, и тянет в небесную высь.
И в бессонную ночь кто-то на ухо шепчет тебе:
Не ропщи на судьбу, ведь зачем-то же мы родились!
Для чего-то же есть на Земле Шангри-Ла и Тибет!

Для чего-то родился в вертепе младенец Христос,
и погиб на кресте, и, пройдя сквозь страданья, воскрес!
Мы ещё полетим сквозь кротовые норы до звёзд!
Мы ещё расшифруем секретные коды небес!

И тогда нам откроются тайные знаки Земли.
И тогда мы постигнем законы движенья планет.
И от космовокзала отправятся в путь корабли
до звезды Шангри-Ла и галактики Новый Тибет. 

Учебная граната

В ней давно уже нет

ни запала, ни пороха,

раньше были, но сдох довоенный запал,

и её извлекли из ненужного вороха,

чтобы к жизни вернуть

проржавевший металл.

И запал удалили рукой осторожною,

из груди извлекли смертоносный заряд,

и в простую болванку пустопорожнюю

превратили опасный военный снаряд.

А она всё мечтала о славе. Особенно

ей хотелось взорвать огнедышащий дзот.

Ей никто не сказал, что она – лишь пособие,

и что ей никогда уже не повезёт. 

Христос в пустыне

Иисус Христос в пустыне
среди скал, пещер и звёзд
на ветру холодном стынет.
Сорок суток длится пост.
Скоро Он на суд предстанет
вдалеке от этих мест,
скоро будут христиане
целовать священный крест.
Скоро. Скоро…
А покуда
Он с Собой наедине.
И спокойно спит Иуда,
улыбается во сне.
И Андрей с Петром рыбачат.
И Матфей считает мыт.
В Храме торгаши судачат
про погоду, жён и быт.
Савл, ещё не ставший Павлом,
горд сияньем новых лат.
И ещё не обесславлен
кровью праведной Пилат.
В мире много происходит:
то сменяются цари,
то волнения в народе
разжигают бунтари,
то придут ордой жестокой
жители степей и гор,
то волшебники Востока
на поля наводят мор.
От посева – к урожаю,
и опять, опять, опять
умирают и рожают,
чтобы снова умирать.
Ни надежды, ни исхода.
Круг замкнулся. Страшный круг.
Торжествует несвобода
в человеке и вокруг.
Торжествует царство плоти,
царство страха и тоски,
и в бессмысленной работе
сердце рвётся на куски.
Чередой мелькают числа –
сотни бесконечных лет.
Нет в мельканье этом смысла
и надежды тоже нет.
И по-прежнему в пустыне
среди скал, пещер и звёзд
на ветру холодном стынет
и душой скорбит Христос.

Цветёт цикорий...

Цветёт цикорий, донник и полынь,
восходит солнце, просыхают росы.
Лежу в траве, читаю неба синь,
плюю на все великие вопросы.
Пусть пролетают мимо на коне
те, кто меня догадливей и злее.
От жизни ничего не надо мне,
я ничего, как странник, не имею.
Я просто счастлив тем, что я живой,
и вот лежу, весь мир в себя вплетая,
как этот вот цикорий голубой,
как эта вот ромашка золотая.

1998 

* * *

Человек не приходит – его приводят,
дарят ему просто так, безвозмездно
небо, каждый раз новое при новой погоде,
вёсны и осени, вершины и бездны,
дожди и снега, цветы и растения,
любовь и нежность, боль и страдание,
радость надежды и обретения,
горечь потери и увядания...
Человек не уходит – его уводят,
выталкивают, выбрасывают во внешнюю бездну.
Вечного ничего не бывает в природе.
Гибнет всё, что становится бесполезным.
Так домой затаскивает с детской площадки
ребёнка упирающегося сердобольная мать,
приговаривая: Ну, наигрался, мой сладкий?
Дай теперь и другим поиграть! 

* * *

Что знает луна о заботах ушедшего дня?

Что знает подросток о будущей жизни своей?

Что знает огонь о сжигающих свойствах огня?

Что значит любовь? И что мы с тобой знаем о ней?

Пускай говорят, мол, прошла – знать, была не она,

но я не отдам ни минувших, ни будущих зим.

Любовь не проходит, она нас сжигает дотла,

мы знаем её до тех пор, пока с нею горим.

Когда же, сгорев, мы сгребаем остатки золы

и фениксом-птицей взмываем с сожжённой земли,

нам старые чувства становятся словно малы,

как старые вещи, как старая кожа змеи.

Любовь не проходит, проходят простуда и зной,

и жизнь, как ни жалко, проходит как будто во сне...

Любовь не проходит – она остается со мной,

любовь не проходит – он остаётся во мне...

2010

Чёрный квадрат Малевича

Что ты видишь?

Я вижу чёрный квадрат.

Это великое произведение! – мне говорят.

Неужели ты думаешь, что галиматью и ахинею

мы поместили бы в Третьяковскую галерею?

Ты знаешь, что он стоит безумно много?

В нём художник изобразил нам идею Бога!

Подошёл поближе,

раз говорят.

Ничего не вижу –

квадрат и квадрат.

Только чёрный цвет,

только белый фон,

ничего там нет

с четырёх сторон.

Квадратная чернота,

за ней – ни черта!

А впрочем не даром же все так с ним носятся!

Вон два очкарика подозрительно косятся.

Наверное, думают: пришёл тут лох!

Сидел бы в деревне, ловил бы блох.

Дай-ка ещё подойду поближе,

может, и вправду чего увижу?

Подошёл – на краске паутина трещин,

где краска гуще, где краска тоньше...

Вот вроде вижу каких-то женщин,

людей каких-то везёт паромщик...

От напряжения цветные пятна

в глазах поплыли, то свет, то тени,

и сразу стало мне всё понятно.

Да, это точно: Малевич – гений!

* * *

Эта наша кутерьма –

та же самая тюрьма.

По утрам за ротой роту

нас сгоняют на работу.

Нет конвойных – не беда:

нам деваться некуда.

Гонят не штыки, не пули,

не овчарки, не питбули –

гонит родовой закон,

заведённый испокон:

надо ж рать собрать,

чтобы жрать, жрать, жрать!

И у всех в глазах вопрос:

ты конвойный или пёс?

Ты приятель или враг?

Ты блатной или дурак?

Ты заначил пайку с салом

или пашешь просто так?

И в столыпинском вагоне

мы друг дружку гоним, гоним...

Гоним стыд, и гоним сон,

гоним крепкий самогон,

гоним прочь любовь и жалость,

гоним всё, что в нас осталось

человеческого...

– Чел, а легче с того?

2012

* * *

Эта птица была стрекоза.
И её неземные глаза
бесконечность в себе отражали.
Отражали надмирные дали,
где за лесом темнела гроза.
Луг был необозримо велик.
В нитевидных путях повилик
заплутали осколки значенья.
Только синего неба свеченье
да кузнечиков радостный крик
наполняли вселенную смыслом.
Позабылись законы и числа.
Потерявший тропу муравей
заблудился в густой мураве.
Молоко в недрах крынки прокисло,
превратившись в какое-то сусло.
Было тихо, спокойно и грустно.
Нет, скорее надёжно и ясно,
будто жизнь прожита не напрасно...
Вот такое забытое чувство.

2008

Это 

Только не делайте вида,  что  вас  это  не  касается.
Вы же прекрасно знаете – это касается вас.
Это кошачьей лапой к вам по ночам прикасается,
смотрит вороньим оком в ваш приоткрытый глаз.
Можете отмахнуться и отвернуться к стенке,
можете пить запоем или курить гашиш –

это сидит на кухне и, обхватив коленки,
смотрит невидящим взглядом прямо в ночную тишь.
Это – височной болью,  это – мерцанием в сердце,
это – звонком из детства, тёплым грибным дождём,
это – всё время с нами, и никуда не деться,
если ещё живём. 

* * *

Это всё спустилось свыше,

свыше, а не свысока:

полустёртые афиши

на растрёпанных листках,

пожелтевшие тетради,

папки с ветхою тесьмой...

Не печалься, бога ради,

лучезарный витязь мой!

Это всё спустилось свыше –

свыше, но не свысока!

Много строк ещё напишет

твоя лёгкая рука,

много тайн ещё откроет

твой спокойный зоркий глаз,

неизвестные герои

ждут свой том и ждут свой час.

Это всё спустилось свыше,

свыше, а не свысока...

Там, в краю цветущих вишен

вечной юности река

так чиста и глубока!

2009

* * *

я предан тобою как предан бывает луной прибой

как преданы листья и сброшены наземь деревьями

как преданы птицы как преданы рыбы родной страной

и прочь уплывают и прочь улетают кочевьями

но так же как птицы но так же как рыбы вернутся вновь

к покинутым гнёздам к верховьям-истокам родной реки

так я возвращаюсь сквозь горе и слёзы сквозь пот и кровь

к тебе возвращаюсь по первому зову твоей руки

я предан тобою четырежды предан но рад судьбе

что мне посчастливилось встретить тебя на своём пути

я предан тобою нет это не точно – я предан тебе

и преданность эту не в силах ни сбросить ни вынести

2009

* * *

я с тобой лечу словно ветер в поле

словно звёзды спрыгнувшие с орбит

без тебя кричу от фантомной боли

потерявший руку в бою инвалид

без тебя мой путь в никуда заснежен

неизбежен смерти заветный час

а с тобой так нужен с тобой так нежен

так безбрежен мир окруживший нас

2009

* * * 

 А. С. Пушкин

брожу ль по улицам шумящим

вхожу ли в новую мечеть

сижу ли в обществе курящих

пою ли (отчего ж не спеть?)

я думаю:

промчатся годы

всему что вижу я вокруг

цивилизации

свободе
придёт один большой каюк

придёт он с узкими глазами

с хиджабами на голове

другими ли придёт стезями

какая разница?

москве

как и парижу и нью-йорку

удел один и он таков –

стучатся орды новых орков

в ворота древних городов

вот идёт человек огорчённый

вот идёт человек огорчённый
всею жизнью своей огорчён
на погибель судьбой обречённый
освещённый последним лучом
заливается лаем собака
из породы конвойных собак
он идёт из вселенского мрака
и в такой же скрывается мрак

а навстречу ему ниоткуда
а навстречу ему в никуда
как извилистый хвост Чуда-Юда
вереницей плетутся года
молодые пустые шальные
следом зрелые полные бед
дальше немощные и больные
а счастливых практически нет

а счастливых не больше пригоршни
только месяцев даже не лет
человеку всё горше и горше
у него уже времени нет
он подумал зачем обречённо
я бреду за закатным лучом
оттого я такой огорчённый
а невзгоды мои ни при чём

и присел он у края дороги
вырвав тело из скопища тел
о душе вдруг подумал о боге
и внезапно как шарик взлетел
и летел он сверкая над миром
и смеялся на сто голосов
и смотрели во след конвоиры
осекая рассерженных псов

предчувствие 

сменили мяч на меч

и снова меч на мяч

оставив воду течь

коней пустили вскачь

коней погнали прочь

туда где луг пахуч

а сами вышли в ночь

под рокот чёрных туч

под клёкот хищных птиц

под гомон воронья

и упадали ниц

предчувствуя Тебя  

река 

полная звёзд река

льётся издалека

мимо текут века

страны и облака

утром лежат снега

в полдень стоят стога

вечером как всегда

с неба течёт вода

много чудесных мест

по берегам окрест

только бежит река

и не понять пока

что там за той сосной

что там за той весной

сможем ли мы с тобой

там обрести покой 

* * *

что там за ней никто увы не знает
энергия вселенной убывает
затягиваясь в чёрную дыру
однажды не проснувшись по утру
проснёмся мы в чудном каком-то мире
где дважды два сто пять а не четыре
где тяжести и тяготенья нет
где отовсюду нестерпимый свет
но нам он будет мил вполне терпим
и мы все наши силы посвятим
познанию, общенью и служенью
а не пустому времяпровожденью
как в нашем мире полном свар и склок
когда отбудем свой законный срок