* * *
Олегу Шмакову
Это дерево вовсе не ценит осенний наряд
И бесстыдно снимает
вполне ещё сносное платье,
И со свистом, со скоростью ветра
в лицо мне летят
потерявшие разум и честь
краснокожие братья.
Их сгребут, словно мусор.
Сожгут как бессмысленный хлам.
Так сжигают мосты.
Так сжигают тетради поэты.
И потянет дымком
по озябшим под утро дворам,
И запахнет зимой
И весной,
И несбыточным летом.
* * *
Юрию Лоресу
Не бела была зима –
Дождь, распутица и слякоть.
Иногда хотелось плакать,
А порой – сойти с ума.
Что-то строить, что-то бить,
Быть безжалостным уродом,
В чём-то убедить природу,
Что-то в мире изменить,
Петь отчаянным птенцом,
Слушать чьи-то возраженья,
Но в зеркальном отраженье –
Незнакомое лицо.
Серый дождь хлестал в окно,
Птица в комнату влетела.
Что-то в мире изменилось,
Но – увы – опять не то.
Недопитое вино.
Лист бумаги – чистый, белый.
Воск оплыл, свеча сгорела.
Так – пустяк, антициклон.
* * *
На последней странице
телефонной книги,
как, впрочем,
и на всех остальных её страницах,
а также в воздухе и на крышах,
на стенах, тротуарах
и светофорах,
На старомодном плаще
пробежавшего мимо вприпрыжку
немолодого уже человека
Я вижу с закрытыми глазами
твоё имя,
принесённое ветром,
побывавшим на твоих
ресницах.
И почему-то
неправдоподобно
реально
ощущаю солёный вкус
на губах.
Может быть, этот ветер – с Мёртвого моря…
Лучше бы мне не закрывать
глаза никогда.
Никогда не закрывать
глаза,
чтобы забыть и не видеть.
* * *
После радости (пусть звучит банально и пошло)
как тупой кошмар
что беспомощно гонишь прочь,
вместо светлого дня наступает
ночь –
и тошно!..
Кто-то там за пределами здравого смысла
просчитав на триста ходов вперёд
переносит фигуры из клетки в клетку
и ничтоже сумняшеся,
точно крыса перегрызает глотки,
делает новый ход
совершенно безжалостно
отправляя потомков к предкам.
И того гляди опустеет его доска
все фигуры пожертвовать
ему ничего не стоит
разобьётся ладья о верхушки подводных скал
в полумиле от берега
никого не спасти –
пустое.
Опустела доска
опустел мой мир.
Опустил
глаза – и нарушился ход светил
горизонт беспросветно светел
и иссякли слёзы и иссушил их
ветер
я спросил ну зачем,
почему ты их всех убил?
Не ответил.
* * *
Что-то слева мне под ребро –
но уже не бес
и покуда, по-видимому, ещё не нож.
Это Залмана и Моисея кровь,
иудейский крест.
Я их внук.
Я другой.
Я – сам.
Я на них похож.
Кровь невинно убитых,
стекаясь со всей земли,
в мои вены вошла,
пульсирует, бьёт в виски.
Je ne suis pas Paris, mon cher,
Je ne suis pas Charlie.
Я Вселенной безжалостно
и не слишком уж бережно
взят в тиски.
Сердца стук – единственный верный ритм.
Паранджой знамён
не покрою своё лицо.
Помогите мне, Моисей и Залман.
В конце концов,
я ваш внук,
и я пока ещё
не убит.
* * *
Сколько жизней прожить, чтобы стало понятно и просто –
сколько жизней прожить, сколько минных полей перейти? –
что поэты, как люди не слишком высокого роста,
неспособны провидеть препятствий на долгом пути.
Сквозь толпу продираясь, пытаюсь нащупать дорогу.
Путь извилист и грязен, и вязок в промозглой ночи.
Ночь дубасит в тамтамы
пустыня не слушает Бога
и звезда от звезды отвернувшись
угрюмо молчит.
Кентавр
Вадику и Ане Пеккерам
Корм в коня, а потом из коня – но уже не корм,
и весьма далёк от любых санитарных норм.
Так и жизнь – в меня,
а потом из меня,
постепенно так,
и уже не жизнь,
а ошмётки, отходы, шлак.
Вот стихи – из меня!
А ведь были-то не стихи –
бормотание, охи-вздохи, ха-ха, хи-хи.
Но прожгли дорогу наружу сквозь кровь и плоть,
и сложились в то, что мне нашептал Господь.
конь в пальто а потом без пальто
он всё тот же конь
только корм не тронь
и жизнь и стихи не тронь
пусть себе существуют как есть
пусть пока живут
а коню-то найдётся кнут.
И поэту – кнут.
Чистосердечное признание
Вчера убил Чеширского кота:
улыбочка какая-то не та! –
нахальная, скабрёзная и злая.
Он повреднее плотоядных крыс.
Он лишь пугает маленьких алис –
оскал звериный в воздухе витает.
А что б ему, как всем, мышей ловить,
раскатывать клубок, а после нить
запутывать – без дела, для забавы?
Теперь поставят памятник ему.
Меня ж – в тюрьму. За что? И почему?
...Но кто-то из толпы мне крикнет: «Браво!»
Рыба-луна
Из-под тучи луна,
эта жирная рыба-луна,
вся облеплена илом, всплывает.
И с мутного дна вслед за ней
вереницей всплывают такие дела
и тела!..
Вот и рыба-пила,
а за нею и рыба-дала.
И, задрав к небесам свою голову,
смотрит чудак и бормочет:
– Здесь что-то не так,
что-то явно не так –
если рыбы всплывают с небес,
можно лишь об одном, невозможном, подумать –
что мир перевёрнут вверх дном,
если рыбы всплывают со дна...
И уже из-под ног ясно слышатся птиц голоса,
и тогда человек понимает: внизу – небеса,
и расправивший крылья выходит на хлипкий карниз.
Он свободен и счастлив – летит –
девять – восемь – одна –
то ли вверх, то ли вниз...
Молитва
Зачем Ты создал этот мир,
Ты что, не понял, что будет такая заморочка?
(дети пишут письма Богу)
Господи, слушай, о чём мы с тобой говорили?
Что мы несли?
Да, и что мы такое курили?
Только и помню, как ты забивал косячок...
Боже, я плакал.
Я плакал во сне – отчего же?
Боже, открой мне секрет – изуми меня, Боже!
(Он – подожди, говорит, потерпи, дурачок...)
Люди – они в суете, копошатся, роятся.
Ну, как они и не любят тебя, а боятся?
Или, вконец одурев, среди белого дня
топчут ногами ни в чём не повинное солнце
и обвиняют во всём бессловесных эcтонцев...
или японцев...
Ладно, чего там – евреев –
тебя и меня.
Впрочем, к чему зубоскальство и глупые шутки.
Боже, поверь, не осталось уже ни минутки...
(Бога тошнит – этот мир, говорит, эта блажь...)
Я же, наивен не в меру, доверчив не в меру,
Верю в людей. То-есть, в сущности, верю в химеру.
Точно как ты, сотворивший не мир, а мираж.
Урок точной механики
Разобрать себя по винтику,
как настольные часы:
вот – извольте-ка, взгляните-ка –
борода. А вот – усы.
Вот глаза. А вот – конечности.
Части прочие вразброс.
Вот вам помыслы о Вечности,
Вот – о смерти (и всерьёз).
Вот порядочность –
пинцетиком на предметное стекло.
Аккуратно по пакетикам –
всё накопленное зло.
Все усмешечки-ужимочки,
все раздумья, все дела –
как колёсики-пружиночки
раскатились вдоль стола.
И уже не представляется,
как всё это соберёшь.
Вон доверчивость валяется,
вот – озлобленность и ложь.
Вы извольте-ка, взгляните, как
всё закручено хитро.
Раскрутить бы всё
по винтику – и в помойное ведро.
Орёл или решка
Как хорошо подброшенной монетой
себя почувствовать;
взлетая, кувыркаться,
блестя на солнце
то орлом,
то решкой,
и, наконец,
достигнув апогея,
вдруг неожиданно
рвануться по орбите
или, к всеобщему недоуменью,
встать на ребро,
полёт свой завершив.
Иероглиф
... стать корейцем и ни о чём не беспокоиться.
Только о чашке лапши
и о чёрном поясе.
Для старшего сына.
Чтобы сносу не было.
А там и пора на небо.
Пора на небо....
* * *
Бело-белый снег нефотогеничен
не добавит контраста в бороду старику
я ему сказал бы но он летит
а я не могу по-птичьи.
Разве только – и то с акцентом –
«кукареку»
и едва ли разбудишь кого
вот таким фальшивым
петушиным криком
погрузились в мнимую смерть безумия и умы
бело-белый снег заваливает машины,
заблудившихся пешеходов,
заблудших собак и белок
но в картине ночи,
чирикай или мурлыкай,
не становится меньше тьмы
где мой бес
жалею зову и плачу
по-бесовски зову но видимо он не слышит
а ребро моё... ребро говорит
я устало
на человечьем тихо повторяет
устала
да и снег ничего уж почти не значит
а я всё зову и плачу
жалею зову и плачу
но всё тише и тише...
* * *
Жизнь кончается
снова,
в который раз.
Вот небесный Снайпер
прищурил глаз
в неоптический свой прицел.
Метит в сердце,
а может,
над головой пустит пулю –
беги, мол, пока живой,
да зигзагами – пока цел...
Этюд на берегу реки
К чему мне деньги, власть и слава,
Чумная дьявольская прыть!
Стою один у переправы, в сомненьях:
Плыть или не плыть?
Мелькают в лодке чьи-то тени.
Один – стою на берегу.
Да! Я опять пришёл без денег.
Уж по-собачьи, как смогу...
© Анатолий Литманович, 1989–2020.
© 45-я параллель, 2020.