* * *
Бесконечность – это две белки бок о бок
в ритуальной восьмёрке, обрушенной на бок.
Это бег сквозь тиски загазованных пробок
в изнуряющих поисках тёлок и бабок.
Лишь добраться до рейтинга самых прожжённых,
опечатав границы велением мага –
а иначе безжалостный мельничный жёрнов
от тебя не оставит и зёрнышка мака.
Неустанно трудиться. Копить амулеты –
телефоны, счета, острова, кислород...
...Только вдруг незаметно случается лето.
Ты идёшь средь таких же, до срока отпетых,
и отчётливо знаешь,
что никто не умрёт.
* * *
Я вплетаю тебя в эти строки лазурной пряжей,
Я шифрую тебя среди сотен случайных слов.
Кто намерен уйти – не снимал бы ночную стражу.
Я практически злюсь: ты откуда такой бесстрашный?
То ли смел, как герой, – то ли просто пустоголов!
Я ведь тот ещё клад – человек-тридцать-три-проблемы!
Ни претензий, ни вздохов – всё правильно, сам пришёл.
Мне плевать на закон и гуманность к военнопленным.
Я вгрызаюсь в тебя и пускаю тебя по венам –
И мне в кои-то веки становится хорошо.
А потом я кричу – в исступлении, на изморе,
И поди разбери, кто к кому угодил в капкан.
Зеркала покрываются трепетной зыбью моря,
Застилая улыбку единой в трёх лицах мойры,
Что вплетает меня в голубую, как небо, ткань.
Корфу
Тут время тянется медленно.
Тут солнце пахнет кумкватами.
Богини с лицами медными
С рожденья морю просватаны.
И все растут нереидами,
И все растут навсикаями.
Улиссы тешатся видами
И до утра развлекаются.
Гремит сиртаки навязчиво
У ног притихшей Ионики.
Улиссы ищут рассказчиков
Своей немыслимой хроники...
Бикини с райскими птицами,
Мандолы с ловкими пальцами...
И так пронзительно спится мне.
И так светло просыпается.
* * *
Когда ты вернёшься, я буду уже сосной
На голом холме под звенящим июльским небом.
И будет хозяйничать в мире коварный зной,
Весь город обезоружив приятной негой.
Найдёшь, где моя несуразная западня.
Узнаешь меня, хоть была и мудрей, и резче.
И буду тянуться ветвями – тебя обнять,
И будет смола выступать из набухших трещин.
Шершавой ладонью к шершавой моей коре –
И вздрогну, клятвопреступница, иноверка.
Я слишком любила вспыхивать и гореть,
Чтоб долго хранить обличие человека.
Напомни мне, как приходила к тебе нагой,
И наши мечты, и десятки других вещей, но
Под утро сруби меня и снеси в огонь.
И если сумеешь – даруй мне своё прощенье.
* * *
щемяще до чёрных перьев, рвущихся из-под кожи,
до саженца вишни, прорастающего из горла,
до компаса в сердце с единственной стрелкой – выше!
и смотришь щенячьим взглядом в глаза прохожим:
а вдруг ты тоже
из нашего тайного города?
вдруг ты меня услышишь?
тут всё чересчур, тут всё непременно слишком.
а солнце такое, что щурятся даже ящерицы.
всё так, как тысячу тысяч раз написано в книжках.
только – по-настоящему.
* * *
Нет, мы не ссорились – просто огонь потух.
Было бы глупо требовать постоянства.
Я хаотична. Ты педантично глух.
Вместе нам не дано было состояться.
Ты равнодушно щуришься из-за лип,
Под ноги мне швыряешь большие лужи.
И непонятно, кто из нас глубже влип.
Кто из нас и кому был сильнее нужен.
Нам бы разъехаться, не дожидаясь, как
Жгучей обидой усталость в груди всклокочет.
Мой благородный рыцарь. Мой добрый знак.
Город, который больше меня не хочет.
* * *
Плещется в лужах осень.
Плещется в горле Лорка.
Стукнулось небо оземь,
вывернувшись неловко.
Пляшущие стрекозы,
дети жемчужных эльфов,
наши глаза раскосы,
наши мечты бесцельны.
Дождь равнодушно смоет
магию летних танцев.
Я обещала морю
вырваться и остаться.
Я обещала помнить:
наши слова – бесценны!
Но отбивает полночь
время уйти со сцены,
смерть признавая нормой,
медленно иссякая.
Слишком горька, Сеньор мой,
вода морская.
Granados - Goyesca No. 5 «El Amor y la Muerte»
Руки, попавшие в зубы к ожившей двери.
Голос, внезапно хриплый и очень низкий.
В полночь пространство боли наощупь мерит
нео-русалочка с пальцами пианистки.
Как по стеклу – вереница шагов наружу.
Каждый пассаж, как предписано, – nel dolore.
Крик, что однажды сорвётся, обезоружив.
Ставка ва-банк – и, как водится, без дублёра.
Вспышки на небе. Смеётся в усы Гранадос:
экие страсти над прошлым, давно забытым!
Если впряглась – то дерзай, сеньорита, надо-с!
Время уже в нетерпении бьёт копытом.
Смерть и любовь неотрывно, навечно спеты,
свиты в единое – так же, как мы с тобою.
Всё, что не убивает, приводит к свету –
в точку гармонии между мечтой и болью.
Зима
Тёплых и отзывчивых – дефицит.
Ветер перешёл на дурной фальцет.
А вокруг – ходячие мертвецы
с первобытным ужасом на лице.
Я иду – свой собственный лжепророк –
по утрам шептать себе: «Да забей!»
и себя выталкивать за порог,
тонко мимикрируя под зомбей.
Лишь печать молчания на устах
на последнем отданном рубеже.
Ледяной горгоны изящный стан.
Не смотри, оставь меня: я – уже
в чистом и бесстрастном твоём раю,
лишь в груди – негаснущий уголёк.
Все дороги тянутся к февралю –
как нечеловечески он далёк!
Ощупью сквозь месяцы темноты –
где-то есть счастливые времена,
где слова бесхитростны и просты...
Господи, пожалуйста, верь в меня!
* * *
Собака. Шесть утра. Морозный воздух.
Тревожная черта меж двух миров.
Всё слишком зыбко. Слишком несерьёзно.
А город спит – ни болен, ни здоров.
Европа. Площадь. Каменные звери
Глядят нам вслед – и скалится мой дог.
Под чарами примет и суеверий
Рука сильней сжимает поводок.
Ни здесь, ни там – на грани тьмы и света –
Так просто не бояться быть смешной.
Ведь всё уже когда-то было спето
Натянутой до боли тишиной.
Застывший миг – в противовес мирскому.
Но тронь его – развеется, как дым.
И всё вокруг так трепетно знакомо.
И мир вокруг так трепетно любим.
Сестре
Помнишь наши рассветы в городе N?
Ты стремишься понять, как поёт вода, – я приручаю ветер.
За окнами март. Мы больны ожиданием перемен.
Под пальцами целый мир, ослепительно чист и светел.
Две девочки-пианистки – так трепетны и легки,
что даже слово «общага» для нас пока чужеродно.
Мы на втором этаже. На первом духовики.
За стеной – «народники».
Труба в кабинете под нами терзает Рахманинова:
страшная тайна всех музыкантов – «В начале было фальшиво».
Мы все – одной крови, одной мечты, одного пошиба.
Мы тоже с тобой совсем не росли расхваленными –
и пряников, и кнутов нам обеим с лихвой досталось,
но всё это так неважно, если идти вдвоём.
Нам кажется, тридцать – это такая старость!
Едва ли мы доживём.
Ты играешь романтиков – я углубляюсь в Баха.
Трубач старательно учит гимны новой весне.
Руки-крылья гудят и отчаянно ждут размаха.
Мы спорим до хрипоты, но сходимся, что честней
играть о том, что самих царапает изнутри –
даже в классике быть настоящими невыразимо проще.
...Ворчим: «Ну, восемь утра! Ну, суббота, чёрт побери!..»
Это потом он станет великим, а пока – играет на ощупь.
И мы так же – на ощупь – уходим дальше,
солнечно
переглядываясь,
от фальши –
к другому, прозрачному миру
соль ля си
соль ля до
ми
ре
до...
Это останется в нас – никуда не деться,
дрожью в кончиках пальцев, печатью на дне зрачков.
Ты чувствуешь, тридцать – это такое детство!
Куда нам учеников?
Чему мы научим – распахнутым взглядам в небо?
Нашей книге ещё далеко до финальных ударов грома.
Убийца – дворецкий, я помню, но всё это так нелепо,
а вдруг у нас по-другому?
Ты струишься, будто вода, – я улетаю с ветром.
Совершенная магия в каждом звуке поющей о нас природы.
В городе N всё те же безумные розовые рассветы.
Мы просыпаемся
под «Вешние воды».
* * *
Бежала, ревела, кружила, очнулась в Мангейме,
почти не заметив, что всё ещё слишком жива.
А в памяти грузно ворочалось что-то из Гейне,
алкая покоя в душе каменели слова.
Вояж в пустоту, в бесконечные чуждые лица.
Последнее средство. Простое, как мир, колдовство.
Бродить. И не думать. И знать, что с тобой не случится
уже ничего
ничего
ничего
ничего
ничего.
© Анастасия Винокурова, 2011-2014.
© 45-я параллель, 2014.