Анастасия
Исакова

«Азъ, Буки, Веди…»

Сгорбился Гришка над выскобленной столешницей,

«Азъ, Буки, Веди...» – пальцем по буквам ведёт прилежно.

Мать вытирает бисерный пот с переносицы:

«Гришка? А, Гришка? А Ванька у речки носится!

Встань что ли, чадо? Хватит зубрить околесицу!»

Гришка блаженно молчит и старательно крестится.

Тут, под рубахой, кривится бугром позвоночина.

Жизнь не успела начаться, а матери кажется – кончена.

Что ему – сирому да убогому – выдаст Господь в причастие?

Был бы парнишка малость приветливей да рукастее.

Сгинет за грамотой этой – да пропади она пропадом!

А отлучить от науки... Куда он – сердешный – пойдёт потом?

Мать у него, видно, грешница – тёмной душой слаба.

Сгорбился Гришка, на шее тоненькой качается голова.

………………………………………………………….

Гришка горбатый на паперти губы кривит уродливо.

Бабы кидают монетки да пироги подают: «Юродивый...»

Хмурые лбы осеняют, с прищуром глядя на колокольню.

Гришка кричит надсадно: «Ироды! Брысь по домам! Довольно!

Вырвали колоколу язык – небу уста запечатали!

Ну, посмотрите, бабоньки милые, что у меня за плечами-то?»

Чешет горбушку Гришка. Крест – на груди расхристанной.

Пальцем грозит - невинный – радостному антихристу:

«Вот я тебе, ненавистный! Ты погоди у меня ужо!»

В кружку щербатую денежкой медной солнца упал кружок.

………………………………………………………….

Утром волненье на площади, церква полным-полна:

на онемевшей звонарне Гришки горбатого тень видна,

тянет юродивый руки к простору необозримому.

Люд приумолк, присмирел – хоть бы кто возразил ему!

«Всё от того, что молчим! От молчания все печали-то! –

Гришка беснуется, – ну же, глядите, что у меня за плечами?

Я вот по небушку ножкой ступлю, чтобы вымолить

да уберечь вас – сирых, убогих – от гибели!»

Замерли бабы, слышно, как падает лист – безупречно жёлт.

Что же юродивый? Он встал... перекре́стился... и ушёл.

Вышел в проём – деревянный квадрат, туда, где даль голуба́.

И не упал. А раскинул крылья! Глядь – ан и нет горба!

……………………………………………………………..

Лет сколько ми́нуло? Сколько уж Гришка по небу мечется?

Сколько отводит тяжёлый, кровавый меч от моего лица?

Что ни горбы – то крылья свернулись перьями гладкими;

чувствую: вот и мои толкаются, остро зудят под лопатками.

Уст запечатанных небу раскрыть до сих пор не дадено –

так и молчит над нами выцветшая громадина.

Ки́новарь солнца кипит и чадит – красными каплями брызжется.

Я, искуплённый когда-то иной ценой,

Я, искуплённый кровью, огнем, войной,

пальцем прилежно – за Гришку – вести продолжаю: «... Пси, Фита, Ижица».

Август 2018, Югорск

В моём окне

Моё окно – прозрачный водоём,

застывшая проекция небесная.

Колышется и мучается в нём

опутанная призрачными лесками

Луна.

Мерцает брюхо рыбины-луны.

И если б только мог, то я сказал бы ей:

мой мир так безучастен и уныл

и в небе открывается проекцией

окна.

И я плыву сквозь сон и тишину,

и мучаюсь, и вздрагиваю в сумерках –

так манит ночь к серебряному дну,

и призрачная сеть в дрожащих зуммерах

видна.

Февраль 2019, Югорск

Валя

А помнишь, Валя, август на покосе?

А помнишь кислый запах ревеня?

Мы драли лук, а папа драл меня –

за нас двоих, а мне всего-то восемь.

И над тоской, над слитками колосьев

стрижи носились, крыльями дразня.

Щенков июльских рыжая возня...

И в листьях предугадывалась осень.

Помнишь, Валя?

А помнишь, шайки жестяные в бане

хранили дух берёзовой поры?

Мы воровали шайки для игры...

А после нас – в них дождик барабанил.

И бабкин чай в надтреснутом стакане,

и щипчики для сахара мокры –

мы их тайком лизали, чтобы рты

наполнились мечтой о сладкой тайне.

Помнишь, Валя?

А помнишь, как земля не просыпалась,

от долгого мучительного сна,

когда она, июня лишена,

цвела не бело, а истошно-ало?

И наши тайны больше не сбывались.

И мама – чёрным вся искажена,

узнав, что больше... больше не жена.

От бабки только щипчики остались.

Помнишь, Валя?

И мы с тобой в истерзанных полях

хвоща искали острые головки,

искали, где попрятались полёвки...

Не для игры. Спала, спала земля.

Я помню – гордо стыли тополя,

тянулись к небу пальцами упрямо.

И горестно и неумело мама

крестила грудь, за нас Его моля.

Ты помнишь, Валя?

И вымолила, выплакала, Валя!

И на разлёте тоненьких ключиц

до самой смерти берегла ключи –

те, что от рая двери отпирали:

и ладанку, и крестик. А в подвале –

там, где немного шатки кирпичи,

в соломе угнездился и молчит

«Балтиец», ржавеет пружина по спирали.

Знаешь, Валя?

А я завидовал, да так, что зуб скрипел:

тебя, девчонку, серую пичугу,

набив авоську сухарями туго,

отправили туда, где город зрел!

Туда, где тени впалогрудых тел

еще витали над Невой по кругу...

Я был отцом и братом, лучшим другом.

Я был – тебе! Остался не у дел.

Ты помнишь, Валя?

В твоём саду опять пасутся пчёлы,

крючками лапок метя в лепестки.

У вызревшей колосьями тоски

твои глаза, твоя литая чёлка.

Все говорят, характер, мол, тяжёлый.

Нет. Это просто давят потолки,

побелка, паутинные стежки

и запах горькой – пьяной и дешёвой.

Знаешь, Валя?

А я завидую теперь иной тебе –

тебе отец там светит орденами,

тебе там пахнет хлебом ужин мамин,

тебе там крышей – крылья голубей.

Но я не помню, Валя, хоть убей,

какими жизнь меня снабдила снами.

Мы сны с тобой придумывали сами

и сами в них гадали о судьбе.

Я скоро, Валя.

Март 2019, Югорск

Голем под звёздами

Звёздам до дрожи хотелось жить и сиять,

липнуть к овалу луны и разглядывать всплески

тусклых зарниц.

Там, в атмосферных потоках, сила и стать

облачных синих громадин – небесная фреска,

всполохи птиц.

Звёздам хотелось, но звёзды нынче мертвы:

белый огонь – лишь агония, призраки света,

дивный фантом.

Ты мне не веришь, я знаю. Ты не привык

слушать молитвенный шёпот полночного ветра...

позже о том

я расскажу, я раскрою каждый секрет;

тёплой ладонью разглажу упрямую глину

к тонким чертам.

Звёздами ты очарован. И не одет.

С травами горькими, с пеплом и тьмою единый –

новый Адам.

С привкусом сказок бумага свернута вдоль:

губы свои разомкни и почувствуй свободу!

«Сущему быть».

Ввысь устремляются, топчут лунную соль

стынущей матово плотью ожившей породы

ноги-столбы.

Пальцы шершавы и сухи, впалы глаза,

ребра вздымаются, словно и вправду ты дышишь,

чувствуешь жизнь.

Молния чертит слепящий, тонкий зигзаг,

благословляя душ поднебесных излишек

вспышкою лжи.

В яром стремлении к свету дальних плеяд

ты мне подобен – удачлив и в спорах с богами

непобедим...

Под языком онемевшим копится яд,

в глиняном теле расходится плавно кругами,

точит алмазный, сияющий гранями камень,

бывший звездой, а ставший

пламенным

сердцем

твоим.

Апрель 2016, Югорск

Другой мир

"We all live in a yellow submarine"

The Beatles

Он платит за жёлтую субмарину не более франка в год.

Он знает о скатах, китах, дельфинах и знает, где – бред, где – брод.

Плывут пузыри сквозь прослойку соли – туда, где вода больна.

Там пластик прозрачен, пахуч, фенолен – под ним не увидишь дна.

Он знает об этом. Конечно, знает. Поэтому батискаф

простор океанский насквозь пронзает – в прозрачных зажат тисках.

Он гладит по бархатным спинам рыбин, познав миллион примет.

Он смутно, но помнит, как папа выбрит. А мама... Элизабет?

Вот здесь, обрастая щетиной, тиной, он сам – господин глубин.

«Мы все – обитатели субмарины». Мы все. Только он – один.

Под влажной монетой ладонь застыла – плати, чтоб не ведать бед!

За франк принимает кусочек мыла с улыбкой Элизабет.

И в таз жестяной уплывают рыбы, и волны сбегают в слив,

и вот из подводников снова выбыл в махровый приют Жак-Ив.

Как сложно пробиться к своим истокам, как сложно собой не быть!

Давали таблетки, лечили током... чтоб в нём океан убить.

Март 2019, Югорск

Маленькие гэта

(По мотивам романа Акиюки Носаки «Могила светлячков»)

Я оставил себе на память

пару маленьких красных гэта моей сестры.

Пока ее поглощало пламя,

пока пылали – у ног расползаясь – мои костры.

Я оставил себе на память

пару лёгких и ярких улыбок моей сестры.

Пока она продолжала смиренно таять,

пока сгорали – вместе с ней и со мной – миры.

Я оставил себе на память

пару мятных конфет-карамелек моей сестры.

Пока я глядел, как огонь воскрешение дарит –

и сестра после смерти принимала его дары.

Я оставил себе на память

светлячков из крошечной склянки моей сестры.

Пока я от боли и горя скрипел зубами,

пока оставался жив – до времени, до поры...

Я оставил себе на память

память о том, что война способна без пуль убить.

Жду, когда же сестра меня наконец поманит,

И я уйду, перестав хранить:

красные гэта, улыбки моей сестры, карамельки-конфеты и умерших светлячков...

Август 2015, Югорск

Оберег

(из цикла «Одари ны силой»)

«Оберег на-тко, Ромашка, возьми,

да схорони-тко за пазухой. Ой, да не вырони!

Вон оне, хмурятся тучами дни,

каркают-гаркают нонича Таськины вороны.

Я токмо встану, слышь, раньше зари,

Таська уж вертится, свищет над грядками хилыми.

Ей-то што небо, што хата гори –

повелевает своими вороньими тёмными силами.

Харю-то што ты воротишь от ей?

Знамо, не по сердцу? Вот уж страдалица грешная.

Волосы чёрные – аспидный змей,

косы плетутся, а последу – буря кромешная.

Ты не гляди да скоренько ступай,

нешто Стрибогову внуку дороги не станется?

Да не пужайся, што воронов грай

дымной завесой да с тучами хмурыми тянется.

Это пустое! Ты хлебца бери.

Разве управиться мне до полудни в овине-то...

Нынче овинник озяб да охрип –

яблок ему окрошу, кринка кваса уж ополовинета.

Ну-тко, иди. Да гляди ж, не забудь –

оберег вона на яром шнурочке подвесила.

День што лисица – хвостом бы махнуть,

в спорой работе пройдет он и бойко, и весело».

Следом за парнем спешит по полям

матери заговор, крыльями белыми ластится.

И принимает заветы земля –

каждого твёрдого шага сама соучастница.

Таська смеётся, и косы летят!

По небу мчат облаков белоносых кораблики.

Таськин подол беззаботно примят:

в нём – и ржаной, и овинника спелые яблоки.

А вороньё всё кружит да кружит.

Таська целует, морочит волшебными сказами...

Сердце не чувствует страха и лжи –

оберег материн спрятан да греет за пазухой.

Октябрь 2017, Югорск

Репетиция

Я не люблю тебя. Нет, не люблю, конечно же.

Я – ослеплённая, вещая, строгая, нежная,

ровно стригущая чёлку и ногти грызущая.

Я – Дездемона, Далила и бестия сущая...

Стой! Разгляди, отзовись пониманием женского,

вытрави хлорным железом немое блаженство по

лицам серебряным – вензелем, руной ли, свастикой, –

мышцы сердечные мучай вибрацией, спастикой.

Делай хоть что-нибудь! Бархат и плюш под стеклярусом;

красная пыль над балконным простуженным ярусом

в свете софитов китайским драконом подвешена.

Не оступиться, напиться, убиться...

То бешено

лить исступление, страх, распылясь на корпускулы,

то напрягать без того деревянные мускулы –

здесь ожидание можно измерить столетием!

Глаз голубых васильково мерцают соцветия,

руки сильны и опасны в движениях истовых,

грубости грим, нанесённый умелыми кистями –

делай хоть что-нибудь! Это – пока репетиция.

Не засмеяться, убиться, напиться и...

Я не люблю тебя. Как ни старайся – не сходится!

И хореограф с печальным лицом Богородицы

смотрит с тоской на попытки несмело-натужные,

интересуется: – Милая, вы не простужены?

Нет, не простужена!

Нет, не ангиново-гриппово...

Эта улыбка проклятьем пентакля Агриппова

свет затмевает, ломает дыхания линию!

В горле пульсирует сердце мое воробьиное.

Мой поцелуй – долгожданный, желанный, загаданный

будет пожертвован им, нафталиново-ладанным:

первый подснежник – на букли седым и надушенным.

Это театр, торгующий вечными душами...

Я не люблю, но губами касаюсь – отважная!

Это театр.

Остальное не важно, не важно, не важно, не...

Март 2019, Югорск

Там у пруда, над мельничным колесом

Там у пруда, над мельничным колесом,

месяц прозрачен, сказочно невесом.

В сумерках спелых танец теней не нов

в ласковых вспышках крошечных светлячков

там у пруда, над мельничным колесом...

Ночь заманила! Пяткой босой в волну

встанет Маришка, чтоб из горсти плеснуть

горькие брызги, ярый полынный сок,

в омут глубокий – с запада на восток.

Топчет Маришка пяткой босой волну.

Падают звонко капельки с колеса.

Вышли русалки на стебельках плясать –

не шелохнётся в пляске сухой камыш,

замерли звуки, замерли звёзды. Лишь

падают звонко капельки с колеса.

Он показался, тихой укрыт водой, –

тёплые речи, только зрачок пустой.

Хоть нарекался добрым и молодым,

перебирая пальцами волн лады,

злом оказался, мёртвой укрыт водой.

В самую полночь омут, плеснувший тьмой,

манит Маришку, манит в немой покой.

Только полынью пахнет нутро глубин,

и отступает морока господин

в омут стоячий, в омут, плеснувший тьмой.

Смело Маришка пальцем ему грозит:

– Взять не посмеешь, хоть и стою вблизи!

Капли полыни тянут его ко дну –

лапой когтистой рвёт пополам волну,

только Маришка пальцем в ответ грозит.

И без опаски смело плывёт она

в водах спокойных, словно в ночи луна.

Мрак притаился, мрак отпустил пока.

Шёпот струится, жадно скользит рука:

– Что ж... Пусть сегодня смело плывет она.

Там у пруда, над мельничным колесом

утренний ветер ласков и невесом.

Он успокоен чарами да волшбой –

дует на воду, носит пушинок рой

там у пруда, над мельничным колесом.

Июль 2018, Югорск