* * *
Кто идёт? Только снег,
Долгий, вязкий, синий.
Кто не спит? Человек –
Несуразность линий
У окна, на фонарь
Смотрит или выше.
Человек этот стар,
Он на ладан дышит,
Был хорош, баб любил –
Всё снежинкой сдуло.
А сейчас взять бы сил
Просто встать со стула.
Тянет как, слаб спиной,
Взять бы одеяло.
Санитар за стеной
Липнет к сериалу.
Чай остыл, свет погас,
Храп в палате дальней.
Уходить вышел час
Из себя, из спальни,
Из зимы, из снегов –
Дальше, легче, тише…
Лёг в постель раб Христов
И с улыбкой вышел.
Бабушка Лида
Она говорила: «Вот кажется, так бы встала,
Легко побежала бы через ступеньки в сад,
Но ноги, как брёвна, под тяжестью покрывала
Мои ли? И так нестерпимо весь день болят».
Она говорила: «Мне кажется, я девчонка,
Во мне ещё детская удаль – хоть вальс танцуй!
Но доковыляю до зеркала в раме тонкой,
И вдруг ужаснусь старушечьему лицу».
С утра повторяла: «Я – видишь! – ещё живая,
И как бы пожить мне хотелось среди людей!»
А к вечеру, снова от боли изнемогая,
Шептала: «Да хоть бы уже помереть скорей!»
На столике прикроватном таблетки, капли:
Пропах корвалолом уютный карманный рай.
Она на балконе, и руки её озябли,
И солнце скатилось за розовый дымный край.
Я, милая, знаю (с годами – тебе созвучна),
Какою дорогою ты терпеливо шла.
И как вечерами сходились над домом тучи,
И как по ночам обступала сплошная мгла.
К чему это я? Да сегодня месила тесто,
Пекла пирожки – вот и снова со мною ты –
Румяная бабушка Лида – на правильном месте –
В цветастом переднике возле горячей плиты.
* * *
Ты меня создавал, я давалась тебе с трудом.
Так, наверно, творил Боттичелли свою Венеру,
Из моих же стихов ты лепил меня день за днём,
Принимая всё то, что написано мной, на веру.
Ты увидел во мне и сердечность, и чистоту,
И кокетством прикрытую нежность – без дна и края.
Я же просто смотрела на вымышленную, ту,
В чьих прекрасных чертах я едва себя узнавая,
Всё же страстно хотела хоть чем-то, издалека
На неё быть похожей – хотя бы руки изгибом!
Как была дорога бы мне собственная рука,
Как своей же руке говорила бы я «спасибо»!
Ты меня создавал из мечты, из любви, тепла,
И в твоём исполнении лучше я безусловно…
Почему же мне грустно, как будто бы я была
В заблуждении этом всецело одна виновна.
* * *
Как горячо в груди, как тяжело
Дыхание, и всё-таки прекрасно,
Что расстоянье нас уберегло
От гибельного тайного соблазна.
Касанию предпочитая слог,
Руке опять перо предпочитая,
От пропасти всего на волосок
Стояли мы, и отошли от края.
В подарок ничего не попросив,
Ни тонкого браслетика, ни книги –
Чтоб память – ни зацепки! – прозорлив
Тот, кто из чувств не сотворит религий,
Я складывать из нежных наших строк
Не буду больше птицу оригами…
Так что же было, и кому урок?
Чего же не случилось между нами?
* * *
Письмо два года пролежало в Junk,
Она успела выносить, родить,
Прибавить пять кило, вернуться в банк
И научиться по ночам не выть.
Она сумела, сердце обманув
(к самой себе чудовищно глуха),
Стихов не перечитывать и букв
Не складывать в подобие стиха.
Она успела выплатить кредит,
Перечитать почти всего Золя,
Смириться с тем, что вылез целлюлит,
Вернуться к маме – круглая земля!
И вот курсор на папку и щелчок –
Потерянный искала договор,
И вдруг – его письмо – пятнадцать строк.
И пустота. И задрожал курсор.
Она вскочила, подошла к окну,
Поплыло всё: парковка, тротуар
Слились в одну сплошную пелену,
Её трясло, её бросало в жар.
С откоса кубарем летели вниз
Эмиль Золя, работа, целлюлит,
Она себе шептала: это жизнь
Она болит, она во мне болит!
Тетива
Под пальцем кровоточащим
Натянута – не жалей! –
Хочу тетивой звенящей
Тянуться к груди твоей.
До боли и до упора
В последнее: «Пропаду!»
И вырваться хлёстко, скоро,
Толкнув от тебя беду.
* * *
Кусочек Бри под лёгкое rosé –
Коснётся солнце пышного безе
Клубничного на тёплом горизонте.
И вынув из ручного багажа,
Откроет небо чинно, не спеша
Над розовым дырявый чёрный зонтик.
И крикнет ночь сипухой из дупла,
Крылом луну начистив добела,
Оставив всё же странные разводы.
Размытым силуэтом сонный Рейн
Прошепчет в тишину: «Аuf Wiedersehen»
И до утра свои замедлит воды.
А ты меня держи, не отпускай,
Давай цедить по капле ночь и май,
И ждать, когда из рыхлого тумана
Роса неслышно по листу скользнёт,
И время остановит свой расчёт,
Застыв жуком на лепестке тюльпана.
* * *
Бывают в небе странные цвета:
Вот на рассвете линии лежат
Пурпурные – подобием моста,
А над мостом чернильная слюда,
А под мостом – светлее во сто крат.
И я проснулась затемно, и мне
Легко, а потому уже не лечь.
Танцует горихвостка на плетне –
Ещё могла бы спать себе вполне,
Но хочет день хвостом своим зажечь.
И я, касаясь влажного стекла,
То рыбу выводя на нём, то крест,
Смотрю, как звон в бутоны-купола
Несёт усердно первая пчела,
Провозглашая, что Христос воскрес.
* * *
Русло реки отдаётся движению вод,
Я отдаюсь движению твоему:
Быстрый поток захлёстывает, несёт,
Бросит к поверхности, жёстко протянет по дну.
Вдох – голодной волчицею, выдох: сплю?
Шёпотом исступлённым: «давай, летим!..» –
Руки сплетая в горячечную петлю,
Ноги свивая жарким узлом тугим.
Это вселенная зацветает в груди,
Это растёт огненный шар в животе –
Не пожалей сейчас меня, не отпусти,
Долго держи на немыслимой высоте.
Над горизонтом светлые пролежни – щель,
Ночь замирает в сонном параличе.
Спи, моя нежность, я проиграла дуэль
И засыпаю легко на твоём плече.
Три дня
Мне снился ангел, он меня обнял,
Достал перо из крыльев кружевных:
«Осталось у тебя всего три дня,
Пиши, чем ты заполнишь их».
И улыбнулся странно и светло,
Отпил из кружки кофе и ушёл.
И вот в руке дрожит его перо,
А под рукой дрожит щербатый стол.
С чего начать? День первый. Я в саду
Скошу траву и вырву сорняки,
И босиком до мельницы дойду,
На валуне присяду у реки.
А после скину платье и – в поток,
В упругий свет – горячей головой,
Наплаваюсь и камня кругляшок
Пущу по глади прыгать голубой.
А во второй мне отведённый день
Я напеку блинов на всю родню,
И за столом пойдёт теплообмен
Под незамысловатое меню.
И будет стол смеяться, плакать, петь
С гитарой, без гитары – всё равно.
И в самоваре – масляная медь –
Так много будет солнц отражено.
На третий день я с каждым из троих
Детей подолгу буду щебетать,
И целовать каштановых, густых
Рассыпчатых волос за прядью прядь.
И с мужем – от разлуки пять шагов,
Я пролежу в обнимку до зари.
Ну что, мой ангел, план уже готов,
Когда мы начинаем, говори!
Его перо очертит ровный круг,
Гардины вздрогнут, словно невзначай,
И буквы на стекле проступят вдруг:
«Дыши пока, люби детей и рук
Писанием стихов не утруждай».
* * *
Есть тайна в какофонии цикад,
Какие-то напыщенные ноты –
Торжественная выспренность природы,
Вплывающая в маленький наш сад.
И ночь стоит на цыпочках, как тать,
Застигнутый врасплох, боясь качнуться.
Пионов переполненные блюдца,
Склоняясь, просыпают аромат.
Смычкам небесным, жителям земным,
Усердным тонкокрылым оркестрантам
Легко даётся летнее анданте,
И месяц дирижёром золотым
Едва скользит – вальяжно, не спеша
По острию июньского ножа.
Гречка
Тебе что гречка, что перловка,
Хоть на бегу, хоть по фен-шуй,
Нужна изрядная сноровка,
Щелчок по лбу и поцелуй,
Чтоб накормить тебя, но тщетны
Уловки – всё коту под хвост.
В кого такой худой и вредный?
Ведь до стола едва дорос!
Ну ладно, чёрт с перловкой этой,
Не выношу её сама,
Я тоже в детстве привередой
Была и гадкой, как чума.
Но гречка – это, брат, святое,
Кривишься, знаешь наизусть
Мои слова, а я не скрою,
Что на неё почти молюсь.
Ко всем историям причастна
(прослушка чище КГБ)
Спала за стенкой баба Настя –
Соседка, близкая к крупе.
Ей выдавали порционно:
Вдова, к тому же диабет,
А нам по грёбаным талонам
Рожки с тушёнкой на обед.
Но иногда – о, божья милость! –
В обмен на яйца и пирог
Раз в год, наверное, делилась
Мешочек дав через порог.
Я этот запах помню даже,
Когда кораблик масла плыл
По дымной горке тёплой каши,
И ждать не оставалось сил.
Ещё я помню, щеголихой
На озеро с соседом шла,
И он меж делом как бы, тихо:
– Гляди, гречиха зацвела.
И я стою, как дура, плачу:
– Серьёзно? Жалкая на вид,
Я и не знала, что за дачей
Растёт наш главный дефицит...
Конечно, это скукотища,
В тарелке чертишь пальцем вязь,
Давай, за родину, дружище!
Какая каша удалась!
* * *
Думаешь, нужны Ему куличи,
Яйца красные,
И хлопочешь радостно у печи,
Тестом хвастаясь.
Муж устал, расслабился, пиво пьёт,
Смотрит Познера.
На окошке тычется рыжий кот
В небо звёздное.
Шелухою луковой дом пропах –
Запах въедливый.
И растёт надежда, как на дрожжах:
Не приедут ли?
И глазурь бела, и кулич подрос –
Мажем кашицей.
А в окно глядит на кота Христос,
Или кажется?
Чёрному
Я знаю, ты скучаешь столько лет,
Подбрасывая яхты у причала,
Натягивая ночью одеяло
Дырявое на гибкий свой хребет.
Ты без меня скучаешь столько лет…
А я не еду, не спешу обнять,
Принять себя в тебе, тебя – со мною,
Легко ступить на пенное, парное
И медленно войти в тугую гладь.
Опять не еду, не спешу обнять…
Но ты всегда волнуешься во мне,
Мне стоит лишь из дома ночью выпасть
И тишины июньской залпом выпить –
И вот уже в тебе – на самом дне!
Как ты опять волнуешься во мне!
Перебираю раковин тепло,
Из каждой – шёпот: просьба, приказанье,
То сбивчиво, то внятно: «Ну же, дай мне
Беречь тебя, как прежде берегло!»
Ласкают пальцы раковин тепло…
Любимое, горячее, прости!
Мои пути самой мне неподвластны,
Но мы, как нити переплёта, связаны,
Я – рыба в налитой твоей горсти,
А потому прости меня – прости!
© Алеся Шаповалова, 2021.
© 45-я параллель, 2021.