Алеся
Шаповалова

* * *

А ты в меня по-прежнему влюблён,

Но всё тебе, бездомному, мерещатся

То древки и орлы твоих знамён,

То грузные смоленские помещицы.

Мой бедный, мой седой Наполеон,

Гордыня, изведённая потерями!

Я – твой забытый корсиканский сон,

Последняя могучая Империя!

Я тоже ошибалась сотни раз,

Я сотни раз теряла направление,

Но если нам, как карта, выпал шанс,

То упустить его – сопреступление!

Перекрывая океана шум,

– Найди меня! – единая истерика,

Хоть снилось мне, что ты не мой Колумб,

Но я тебя зову – твоя Америка!

Я и на плаху в день твой роковой

Взойду твоей беззвучною соседкою,

И ты, шепнув: «О, Лондон! Что с тобой…»,

В последний раз подашь мне руку крепкую.

И будет плач стоять до самых гор,

И будут мне туманы горьким опием,

Хоть знаю, ты давно не Томас Мор,

Но я-то всё равно твоя Утопия!

Любимый мой, и тысячи веков –

Лишь гладкие в руках моих жемчужины!

Я знаю, ты устал и ты готов

Прийти ко мне, единственный мой суженый.

Ты стар, и ты теперь меня белей,

И вся твоя теория и практика –

В любви ко мне, мой верный Галилей,

А я всегда с тобой – твоя Галактика!

Бабушка Лида

Она говорила: «Вот кажется, так бы встала,

Легко побежала бы через ступеньки в сад,

Но ноги, как брёвна, под тяжестью покрывала

Мои ли? И так нестерпимо весь день болят».

Она говорила: «Мне кажется, я девчонка,

Во мне ещё детская удаль – хоть вальс танцуй!

Но доковыляю до зеркала в раме тонкой,

И вдруг ужаснусь старушечьему лицу».

С утра повторяла: «Я – видишь! – ещё живая,

И как бы пожить мне хотелось среди людей!»

А к вечеру, снова от боли изнемогая,

Шептала: «Да хоть бы уже помереть скорей!»

На столике прикроватном таблетки, капли:

Пропах корвалолом уютный карманный рай.

Она на балконе, и руки её озябли,

И солнце скатилось за розовый дымный край.

Я, милая, знаю (с годами – тебе созвучна),

Какою дорогою ты терпеливо шла.

И как вечерами сходились над домом тучи,

И как по ночам обступала сплошная мгла.

К чему это я? Да сегодня месила тесто,

Пекла пирожки – вот и снова со мною ты –

Румяная бабушка Лида – на правильном месте –

В цветастом переднике возле горячей плиты.

* * *

Бывают в небе странные цвета:

Вот на рассвете линии лежат

Пурпурные – подобием моста,

А над мостом чернильная слюда,

А под мостом – светлее во сто крат.

И я проснулась затемно, и мне

Легко, а потому уже не лечь.

Танцует горихвостка на плетне –

Ещё могла бы спать себе вполне,

Но хочет день хвостом своим зажечь.

И я, касаясь влажного стекла,

То рыбу выводя на нём, то крест,

Смотрю, как звон в бутоны-купола

Несёт усердно первая пчела,

Провозглашая, что Христос воскрес.

* * *

В пруду засыпает звезда подо льдом,

Всё небо – в серебряных лунках.

А в доме тепло, он пропах миндалём,

Корицей, печеньем имбирным, и в нём

Всё так, как на детских рисунках.

Порою мне кажется, всё это сон

Счастливый, но надо проснуться.

И я просыпаюсь, и пахнет наш дом

По-прежнему ёлкой и миндалём,

И дети поют и смеются.

И ангел, в наш сад заглянув (иногда

Заходит, узоры надышит

На окнах), и пальцами – точно слюда! –

Достанет большую звезду из пруда

И тихо повесит над крышей.

* * *

Взгляд – шок электрический,

Коснётесь – и я умру.

Исследую эмпирически

Вашу мужскую игру.

Это законы физики:

Губы плюс-минус – магнит!

Ну же, сегодня – близкими!

Или пере-горит!

Шёлковых пальцев скольжение.

Выдох глубокий. Вдох –

Вглубь – до потери времени.

Суток? Часов? – Эпох!

Непониманье сущего.

Важно ль? Потом, не здесь.

Только одни несущие

Руки на свете есть.

Только один ресницами

Сдавленный синий свет.

Будем сегодня птицами!

Завтра нам неба – нет!

– Ласковый! Аль не свяжется?

Только б одно словцо!

Мне и потом покажется

Грустным Ваше лицо.

* * *

Ахмадулиной

Вся в чёрном, тонкая, тугая,

Как у ребёнка, вздернут нос,

Она на сцену так ступает,

Что сцена обретает ось!

Молчит минуту, запрокинув

Лицо – в какие небеса?

И холодеют в креслах спины,

И вот пронзительный, надрывный

Не голос – света полоса!

Живых сплетение наречий –

В мирскую ширь, в земную высь!

В певучести и страсти речи

(сравнить? А сравнивать-то не с чем!) –

Сквозная хрупкость, прикоснись –

И распадётся слог на звуки:

Блаженство слышать, плыть, тонуть!

Вдоль тела вытянуты руки

Струною в пламенной кольчуге

Стихов! – вздымается лишь грудь!

Откуда в этом тонком теле

Бесстрашие и глубь стремнин?

И где плывёшь теперь, и трели

Какие вторят новой Белле

Среди безвременных равнин?

* * *

Господи, дай мудрости отбросить

Лишнее, как шелуху с зерна,

И встречать без грусти эту осень,

Принимая должное сполна.

Принимая тонкие морщины,

Обострённость взгляда и лица,

Принимая то, что уж мужчины

На других заглядываются.

И любить по-прежнему закаты.

Нет! Любить пронзительней, сильней!

Их ведь меньше, меньше, чем когда-то

Остаётся в бытности моей!

Тихо перелистывает главы

Ласковый небесный управдом.

Как же мы, любимый мой, не правы,

Если мы чего-то страстно ждём!

Господи, дай каждую минуту,

Как вино, тянуть и пить до дна,

И пьянеть от сладости, как будто

Самая последняя она.

Гречка

Тебе что гречка, что перловка,

Хоть на бегу, хоть по фен-шуй,

Нужна изрядная сноровка,

Щелчок по лбу и поцелуй,

Чтоб накормить тебя, но тщетны

Уловки – всё коту под хвост.

В кого такой худой и вредный?

Ведь до стола едва дорос!

Ну ладно, чёрт с перловкой этой,

Не выношу её сама,

Я тоже в детстве привередой

Была и гадкой, как чума.

Но гречка – это, брат, святое,

Кривишься, знаешь наизусть

Мои слова, а я не скрою,

Что на неё почти молюсь.

Ко всем историям причастна

(прослушка чище КГБ)

Спала за стенкой баба Настя –

Соседка, близкая к крупе.

Ей выдавали порционно:

Вдова, к тому же диабет,

А нам по грёбаным талонам

Рожки с тушёнкой на обед.

Но иногда – о, божья милость! –

В обмен на яйца и пирог

Раз в год, наверное, делилась

Мешочек дав через порог.

Я этот запах помню даже,

Когда кораблик масла плыл

По дымной горке тёплой каши,

И ждать не оставалось сил.

Ещё я помню, щеголихой

На озеро с соседом шла,

И он меж делом как бы, тихо:

– Гляди, гречиха зацвела.

И я стою, как дура, плачу:

– Серьёзно? Жалкая на вид,

Я и не знала, что за дачей

Растёт наш главный дефицит...

Конечно, это скукотища,

В тарелке чертишь пальцем вязь,

Давай, за родину, дружище!

Какая каша удалась!

* * *

Дремал EarlGrey в нетронутом стакане,

И Чехов на моих коленях спал,

А день был влажен, как глаза у лани,

И заливал покоем тёмный зал.

Мне не хотелось двигаться, меняться,

Терять приобретённое тепло,

Алёнушкой лететь за милым братцем,

Сбежавшим нынче, видимо, назло.

Такая лень, и в ней почти блаженство,

Сидеть, вкушая эту тишину,

И принимать свои несовершенства,

И отдаваться, словно мужу, сну.

И не жалеть о времени сыпучем,

Напротив, просыпать его легко,

Отпив EarlGrey остывший, но пахучий,

Добавив в чашку смех и молоко.

* * *

Думаешь, нужны Ему куличи,

Яйца красные,

И хлопочешь радостно у печи,

Тестом хвастаясь.

Муж устал, расслабился, пиво пьёт,

Смотрит Познера.

На окошке тычется рыжий кот

В небо звёздное.

Шелухою луковой дом пропах –

Запах въедливый.

И растёт надежда, как на дрожжах:

Не приедут ли?

И глазурь бела, и кулич подрос –

Мажем кашицей.

А в окно глядит на кота Христос,

Или кажется?

* * *

Есть тайна в какофонии цикад,

Какие-то напыщенные ноты –

Торжественная выспренность природы,

Вплывающая в маленький наш сад.

И ночь стоит на цыпочках, как тать,

Застигнутый врасплох, боясь качнуться.

Пионов переполненные блюдца,

Склоняясь, просыпают аромат.

Смычкам небесным, жителям земным,

Усердным тонкокрылым оркестрантам

Легко даётся летнее анданте,

И месяц дирижёром золотым

Едва скользит – вальяжно, не спеша

По острию июньского ножа.

* * *

За сливочную кожу детских щёк,

За смех, за влажность на ночь поцелуя,

За то, что память – крепкий узелок –

Меня наверняка не обворует,

За пальцы, пахнущие резедой,

За лёгкость сна и лёгкость пробужденья,

За то, что я за мужнею спиной

Стою который год влюблённой тенью,

За то, что есть мерло, хороший сыр,

За дом, в котором я неуязвима,

За то, что небо – старый ювелир –

Роняет звёзды, а они все – мимо,

За это всё, что не вместить никак

Ни в дом, ни в сердце, ни в блокнот строкою,

Чем оплатить мне? Где такой пятак,

Чтоб рассчитаться мне сполна с судьбою?

Чтобы не убыло сейчас и впредь,

Чтоб на любовь мне вдруг не обеднеть.

* * *

Как горячо в груди, как тяжело

Дыхание, и всё-таки прекрасно,

Что расстоянье нас уберегло

От гибельного тайного соблазна.

Касанию предпочитая слог,

Руке опять перо предпочитая,

От пропасти всего на волосок

Стояли мы, и отошли от края.

В подарок ничего не попросив,

Ни тонкого браслетика, ни книги –

Чтоб память – ни зацепки! – прозорлив

Тот, кто из чувств не сотворит религий,

Я складывать из нежных наших строк

Не буду больше птицу оригами…

Так что же было, и кому урок?

Чего же не случилось между нами?

* * *

Когда вы выбегаете из комнат

И ваши голоса звенят в саду,

Скрипит гамак, и мяч летит в шиповник,

И саламандры прячутся в траву,

Когда летит сачок за мотыльками,

А мотыльки проворны и легки,

И под босыми тёплыми ногами

Сминаются укроп и ноготки,

Когда вам шепчет сказки добрый Пушкин,

И флот Царя-Салтана вышел в пруд,

И, испугавшись кораблей, лягушки

В кустах стрелу Иванову найдут,

Мне – замершей у окон – грустно станет:

Звените, колокольчики, ещё!

Как быстро ваше детство в воду канет,

И сад волшебный зарастёт плющом.

Так скоро! Так невыносимо рано!

От солнца щурясь, к раме жмусь опять,

Ведь мне ещё и в мыслях как-то странно

Вас из дому надолго отпускать!

* * *

Когда так тонко сопряжён

Мир видимый и мир грядущий,

Что в воздухе вибраций сонм,

И принят ты, но не отпущен,

То в страхе: что же будет там?

То в тихой немощи: простите!

А за стеной по куполам

Лучи – связующие нити –

Скользят, и дети под окном

Смеются, и скрипит калитка.

И здесь твой дом. И там твой дом.

А грань расплывчата и зыбка.

И вдруг проснёшься. Пахнет ночь

Дождём, лавандою и мамой.

И завиток её упрямый

На лбу, как ангельский точь-в-точь!

* * *

Кто идёт? Только снег,

Долгий, вязкий, синий.

Кто не спит? Человек –

Несуразность линий

У окна, на фонарь

Смотрит или выше.

Человек этот стар,

Он на ладан дышит,

Был хорош, баб любил –

Всё снежинкой сдуло.

А сейчас взять бы сил

Просто встать со стула.

Тянет как, слаб спиной,

Взять бы одеяло.

Санитар за стеной

Липнет к сериалу.

Чай остыл, свет погас,

Храп в палате дальней.

Уходить вышел час

Из себя, из спальни,

Из зимы, из снегов –

Дальше, легче, тише…

Лёг в постель раб Христов

И с улыбкой вышел.

* * *

Кусочек Бри под лёгкое rosé –

Коснётся солнце пышного безе

Клубничного на тёплом горизонте.

И вынув из ручного багажа,

Откроет небо чинно, не спеша

Над розовым дырявый чёрный зонтик.

И крикнет ночь сипухой из дупла,

Крылом луну начистив добела,

Оставив всё же странные разводы.

Размытым силуэтом сонный Рейн

Прошепчет в тишину: «Аuf Wiedersehen»

И до утра свои замедлит воды.

А ты меня держи, не отпускай,

Давай цедить по капле ночь и май,

И ждать, когда из рыхлого тумана

Роса неслышно по листу скользнёт,

И время остановит свой расчёт,

Застыв жуком на лепестке тюльпана.

* * *

Мой тихий нежный гуру, я жива,

Я чувствую движение вселенной,

Я впитываю странные слова

Поэзии беззвучной и нетленной –

Любви, в которой первая весна

И первое блаженство увяданья,

И я – твоя послушная струна

Под пальцами, таящими желанье.

Мой утренний, вечерний, рядом быть –

Уже награда, посланная свыше,

И не о чем мне небо попросить,

И прочих голосов уже не слышу.

Когда моих волос смешная прядь

В твою ладонь бы – шёлковою тканью,

Я вовсе перестала бы дышать,

Чтоб счастье не спугнуть своим дыханьем.

* * *

Наверное, это зовётся расплатой.

Мы снимся друг другу – так нам и надо.

Невольно, нежданно, увы, неизбежно

Сквозь сон прорастает забытая нежность.

Горчичным зерном – из игольного ушка,

По капле, по малости – жемчуг в ракушке!

И вдруг всё захватит – от кончиков пальцев

До диких глубин неандертальских

Да выдоха шумного: где же ты, с кем ты?

Мы вместе, мы оба сейчас диссиденты

Случившейся нежности. Вот и расплата –

Мы снимся друг другу. Так нам и надо.

* * *

Ничего, ничего, ничего

Никому, никому, никому,

Ничего никому не скажу,

Потому что тебя во мне,

Потому что меня в тебе

Очень мало – прозрачный свет,

Паутинный осенний след.

Отчего же в груди свербит?

Над Вирсавией встал Давид,

Ей и глаз не поднять – вина

Даже в складках плаща видна.

В Ханаане рассвет горяч,

Ничего никому – не плачь!

Это первая брешь в броне,

Будто мало тебя во мне.

* * *

Он прибегает ночью, целует в нос,

Шепчет на ухо, что в детской темно и страшно,

И зарывается в пряди моих волос,

Пахнет шампунем без слёз, пирогом домашним.

Он засыпает быстро, на раз-два-три,

Длинных ресниц на подушечках щёк нежность.

Я же считаю бабочек, что внутри

Пляшут, горячими крыльями тел смежность

Обозначая. И в этом тепле я

Так пробужденья боюсь, словно всё – снится.

Ночь на исходе промозглого ноября

Тянется долго, как нитка за сонной спицей.

* * *

Она презирает йогу и прочий хлам,

Исправно печёт оладьи – худеет к лету.

Оладьи пышнее, наверное, только там,

Где облако взбито и вызолочено светом.

Соседи стучат, ремонтируют, пьют коньяк,

И шумно бывает, особенно по субботам.

Она надевает платье, выходит в парк,

Сидит на скамейке и, кажется, ждёт кого-то.

Любуется липой, где дрозд разливает трель,

И липовый мир её тих и условно прочен.

А вечером вновь у соседей коньяк, бордель,

И сын не звонит, а ТВ отключили к ночи.

И вроде ещё седины на висках ни-ни,

И в универмаге вчера присмотрела ситца,

И стынут оладьи, и медленно тянутся дни,

И кажется, что ничего уже не случится.

* * *

Они плывут, а может, мы плывём

Под облаками на земле вдвоём?

И лето нас несёт, как паутину…

А воздух – бесконечный водоём,

Хрусталик глаза божий, и вдвоём

Мы здесь – любовь и света сердцевина.

То перьевые (крылья – на перо!),

То кучевых и ватных серебро –

Почти безе над полевой кроватью!

А мы лежим, хватая август ртом,

Смеёмся о хорошем и пустом,

И пахнут сеном выцветшие платья.

* * *

Орегано, майоран и мята.

В кухне, волшебством опять объят,

Ты плывёшь, роняя ароматы –

Запекаешь, делаешь салат.

И тебе известны все секреты

Послевкусий у Шато Ле Пен,

И кружатся медленней планеты,

Если ты готовишь киш Лорен.

Так чудачил пламенный Россини,

В пряностях и нотах зная толк,

Так готовил Оливье в России

Соусы, легчайшие, как шёлк!

И делить с тобою эту кухню –

Вожделенных вкусов карусель –

Так же хорошо, как ночью, рухнув,

На двоих одну делить постель.

* * *

Письмо два года пролежало в Junk,

Она успела выносить, родить,

Прибавить пять кило, вернуться в банк

И научиться по ночам не выть.

Она сумела, сердце обманув

(к самой себе чудовищно глуха),

Стихов не перечитывать и букв

Не складывать в подобие стиха.

Она успела выплатить кредит,

Перечитать почти всего Золя,

Смириться с тем, что вылез целлюлит,

Вернуться к маме – круглая земля!

И вот курсор на папку и щелчок –

Потерянный искала договор,

И вдруг – его письмо – пятнадцать строк.

И пустота. И задрожал курсор.

Она вскочила, подошла к окну,

Поплыло всё: парковка, тротуар

Слились в одну сплошную пелену,

Её трясло, её бросало в жар.

С откоса кубарем летели вниз

Эмиль Золя, работа, целлюлит,

Она себе шептала: это жизнь

Она болит, она во мне болит!

* * *

Проснёшься – тишина, как в небесах,

Окно впускает шёлковую пряжу,

Пошевелишь рукой – и в руку ляжет

Луна, союзник тайный, жёлтый птах,

Мной посланное для тебя под утро

Смешное «здравствуй», так издалека,

Представь, не луч, а тонкая рука

Моя – в твоей руке как будто.

И потому (причины есть всегда,

Но хочется, чтоб ты и эту принял!)

Пусть будет день, как зимняя рябина, –

Всей сладости и жизни полнота!

И ты уже не будешь одинок,

И в этой связи тайное читая,

Ты мне в ответ отправишь птичьи стаи –

На дальний юг, пока горит восток.

* * *

Разминаю в пальцах пшеничный колос

(Были вместе зёрна, а нынче – порознь

На ладони моей!)... «Так и мы», – шептала,

То разлуки было зерно – начало.

Уходила – вставало горою солнце.

Мы прощаемся, милый, но мы вернёмся!

Прорастать друг без друга легко ли в небо?

Может, смолотым проще в краюхе хлебной?

Жернова всё бегут и бегут по кругу,

Вечный Мельник подставит под желоб руку...

«Я люблю тебя!» – белой мукою статься,

Чтоб уже никогда, никогда не расстаться!

* * *

Русло реки отдаётся движению вод,

Я отдаюсь движению твоему:

Быстрый поток захлёстывает, несёт,

Бросит к поверхности, жёстко протянет по дну.

Вдох – голодной волчицею, выдох: сплю?

Шёпотом исступлённым: «давай, летим!..» –

Руки сплетая в горячечную петлю,

Ноги свивая жарким узлом тугим.

Это вселенная зацветает в груди,

Это растёт огненный шар в животе –

Не пожалей сейчас меня, не отпусти,

Долго держи на немыслимой высоте.

Над горизонтом светлые пролежни – щель,

Ночь замирает в сонном параличе.

Спи, моя нежность, я проиграла дуэль

И засыпаю легко на твоём плече.

* * *

Сомкнутся холодные тонкие вежды,

Так пусто и благостно-цельно в груди.

Вослед за распятием будет надежда,

А после опять к Рождеству нам идти.

Так ходим по кругу от света до света,

Всё выше спираль задирает кольцо.

Ты рядом, так близко, но где же ты, где ты?

За липким туманом твоё ли лицо?

А я на бегу меж стихами и кухней –

Нелепый бессмысленный марафон –

Вдруг встану, глаза подниму: не потухни

Огонь вожделенный, прекрасный огонь!

О, не оставляй меня ныне и присно

За зернышко веры – горчичный росток,

За то, что ищу потаённые смыслы

Где всё преходяще, где вычислен срок.

За то, что детей, отправляя из дома,

Крещу и целую и снова крещу,

За то, что тебя даже в сонной истоме

Не нахожу, но всё время ищу.

* * *

Стоит такая тишина

На цыпочках в саду и дома:

Ни вдоха-выдоха, ни дна.

Застыло в розовой истоме

Цветение. О, Боже мой!

Каким хмельным бывает утро:

Ресниц игрушечный покой

На веках тоньше перламутра.

Ты просыпаться не спеши,

Мы затерялись здесь надолго,

Упали в сено две иголки,

Две птичьих спаянных души.

Прекрасен кофе, терпок сыр

И не до нас счастливым детям.

И даже если рухнет мир,

То мы, любимый, не заметим.

* * *

Такая тишина,

Что хочется молчать

И долго чай к губам

Нести, и пить неспешно,

И ждать, когда слова

Опустятся в тетрадь,

И тоненьким пером

Касаться их небрежно.

И ждать: колоколов

Густой тягучий мёд

Растопит тишину,

Качнув гортензий шляпки,

И нежно-золотым

Душистый сад зальёт,

И тени побегут,

Как бальных юбок складки.

И пробудится сын,

Отрадно и легко

Лечу к нему, земли

Касаясь лишь случайно,

И побежит моё

Парное молоко

В его сладчайших губ

Младенческую тайну.

* * *

М.Ц.

Тебе быть равной в чём-нибудь – хоть в чём!

Как ты, смотреть на гаснущее пламя,

И чувствовать, что время между нами

Вращается серебряным ключом.

Ловить движенье губ и ждать, когда

Ты занесёшь перо и чёлку вскинешь,

И дом зальёт таинственным и синим,

И циферблата тонкая слюда

Оплавится, вместить не в силах век.

А ты опять чернильницу наполнишь,

И выплеснутся рифмы – лёгкость молний,

И белизна листа сойдёт, как снег.

Далёкая, живая, к берегам

Каким прибило по небесной глади?

Зачем ты так с собой? И, Бога ради,

Скажи, что есть прощение и там…

Тетива

Под пальцем кровоточащим

Натянута – не жалей! –

Хочу тетивой звенящей

Тянуться к груди твоей.

До боли и до упора

В последнее: «Пропаду!»

И вырваться хлёстко, скоро,

Толкнув от тебя беду.

Три дня

Мне снился ангел, он меня обнял,

Достал перо из крыльев кружевных:

«Осталось у тебя всего три дня,

Пиши, чем ты заполнишь их».

И улыбнулся странно и светло,

Отпил из кружки кофе и ушёл.

И вот в руке дрожит его перо,

А под рукой дрожит щербатый стол.

С чего начать? День первый. Я в саду

Скошу траву и вырву сорняки,

И босиком до мельницы дойду,

На валуне присяду у реки.

А после скину платье и – в поток,

В упругий свет – горячей головой,

Наплаваюсь и камня кругляшок

Пущу по глади прыгать голубой.

А во второй мне отведённый день

Я напеку блинов на всю родню,

И за столом пойдёт теплообмен

Под незамысловатое меню.

И будет стол смеяться, плакать, петь

С гитарой, без гитары – всё равно.

И в самоваре – масляная медь –

Так много будет солнц отражено.

На третий день я с каждым из троих

Детей подолгу буду щебетать,

И целовать каштановых, густых

Рассыпчатых волос за прядью прядь.

И с мужем – от разлуки пять шагов,

Я пролежу в обнимку до зари.

Ну что, мой ангел, план уже готов,

Когда мы начинаем, говори!

Его перо очертит ровный круг,

Гардины вздрогнут, словно невзначай,

И буквы на стекле проступят вдруг:

«Дыши пока, люби детей и рук

Писанием стихов не утруждай».

* * *

Ты бьёшь меня нещадно – под ребро!

Помилуй, я опять хочу уснуть.

Совёнок мой, пока ещё я – дом,

Не надо стены дома пяткой гнуть!

Ты думаешь, вселенная мала?

Но этот шар – всего лишь колыбель,

Качаю, засыпаю у стола

Под песенку – двуствольную свирель.

И снова просыпаюсь – пять утра.

Выглядываю в небо – стынь и высь.

И глажу колыбель твою: пора,

Мой маленький, совёнок, появись!

* * *

Ты говоришь, что всегда меня боготворил.

«Боготворил» – что за странное слово для взрослых?

Вымолвишь, и прорастает весна сквозь коросту

Зим без тебя, и заезженный хрупкий винил:

«Ты – соверше... соверше...», – а чуть-чуть подтолкнёшь –

Скрипнет иголка, и выдохнет вдруг «Наутилус»:

«Я так хочу быть с тобой...», – и скажите на милость,

Как расцепить этот старый и ржавый крепёж?

Милый, живи вдалеке, ведь и раньше жилось!

Спят континенты, молчат океаны и бездны.

Выглянешь в ночь – и в халатике тонком небесном

Время слова твои бережно крутит на ось.

* * *

Дочери

Ты задаёшь вопросы, я молчу,

Привыкшая на всё давать ответы.

Мне, милая, сейчас не по плечу,

Во мне, наверно, слишком мало света.

Похоже, стал мой мир предельно прост

И узок – от плиты к столу. Послушай!

Я прежде знала, нет души у звёзд,

Но вечны человеческие души,

Я прежде знала, что там за чертой,

Наивно и поверхностно, но знала!

А нынче душит ужас ледяной,

Когда срывает ночь своё забрало.

Дай лучше обниму тебя, вот так,

Поближе к сердцу, милая, смешная.

И пусть Господь нам даст малейший знак,

Что и для нас, запутавшихся, рая

Он приберёг хоть малый островок!

Хоть камень, чтоб одной ногой, отчасти

Стоять и целовать. Целую впрок

И впрок крещу – на жизнь, на свет, на счастье!

* * *

Ты меня создавал, я давалась тебе с трудом.

Так, наверно, творил Боттичелли свою Венеру,

Из моих же стихов ты лепил меня день за днём,

Принимая всё то, что написано мной, на веру.

Ты увидел во мне и сердечность, и чистоту,

И кокетством прикрытую нежность – без дна и края.

Я же просто смотрела на вымышленную, ту,

В чьих прекрасных чертах я едва себя узнавая,

Всё же страстно хотела хоть чем-то, издалека

На неё быть похожей – хотя бы руки изгибом!

Как была дорога бы мне собственная рука,

Как своей же руке говорила бы я «спасибо»!

Ты меня создавал из мечты, из любви, тепла,

И в твоём исполнении лучше я безусловно…

Почему же мне грустно, как будто бы я была

В заблуждении этом всецело одна виновна.

* * *

Увидеть сад и написать про сад:

Как хорошо ступать ногой босою

На влажное, от солнца золотое,

И в волосах – июньский цветопад,

А на мизинец глупый жук ползёт,

Пустить его на листик земляники

И улыбаться, чувствуя, как блики

Целуют грудь и голый мой живот.

И сладострастный липовый дурман

Так терпок, как вино в горячий полдень,

И путь от дома до калитки пройден,

А дальше – тропка, с двух сторон – бурьян,

И ласковость ручья, и чьих-то рук

Касания – приснилось ли? Возможно…

И трепет флейты – тонкий, осторожный

Из-под хрустальной ряби – чистый звук.

И снова в дом, губам – холодный чай,

Лимон на дне стакана, листик мяты,

И память о касаниях, и смятый

Платок в руке, забытый невзначай…

Чёрному

Я знаю, ты скучаешь столько лет,

Подбрасывая яхты у причала,

Натягивая ночью одеяло

Дырявое на гибкий свой хребет.

Ты без меня скучаешь столько лет…

А я не еду, не спешу обнять,

Принять себя в тебе, тебя – со мною,

Легко ступить на пенное, парное

И медленно войти в тугую гладь.

Опять не еду, не спешу обнять…

Но ты всегда волнуешься во мне,

Мне стоит лишь из дома ночью выпасть

И тишины июньской залпом выпить –

И вот уже в тебе – на самом дне!

Как ты опять волнуешься во мне!

Перебираю раковин тепло,

Из каждой – шёпот: просьба, приказанье,

То сбивчиво, то внятно: «Ну же, дай мне

Беречь тебя, как прежде берегло!»

Ласкают пальцы раковин тепло…

Любимое, горячее, прости!

Мои пути самой мне неподвластны,

Но мы, как нити переплёта, связаны,

Я – рыба в налитой твоей горсти,

А потому прости меня – прости!