На Ваганьковском
На Ваганьковском тишь, благолепие
И никто никуда не спешит,
Здесь могу прикоснуться к бессмертию
Вашей вечно поющей души.
Мну берёзы серёжку весеннюю,
Полной грудью пытаюсь вздохнуть,
Указатель «к Сергею Есенину»
Мне укажет единственный путь
В край далёкий, где зябнет осина,
По колено увязнув в снегу,
Где ждёт мать непутёвого сына,
За околицу выйдя в пургу.
Подбираю слова, но бессмысленно, –
Мне, как Вы, никогда не сказать,
Ведь собак к своим милым с записками
Перестали у нас посылать.
Мне, как Вам, никогда не напишется:
Стих далёких церквей перезвон,
С каждой осенью реже нам слышится
Журавлей почти выбитых стон.
Вечереет. Меж клёнов с берёзами,
Между памятников, будто во сне,
Проскакал жеребёнок розовый…
Или это привиделось мне?
С. А. Есенину
Ну как Вас не назвать самоубийцей –
Певца цветущих рощ, полей, лесов?
В стране Вас угораздило родиться,
Где, кроме красного, и не было цветов.
Ну как могло тут сердце не разбиться,
Ну как не закровить могло оно,
Когда Ваш край берёзового ситца
Вдруг обрядили в драное рядно.
Любя душою русской – не советской,
Не приняли бредовых Вы идей,
И недруги тишком, по-браконьерски,
Вмиг расстреляли Ваших журавлей.
Вы, слава Богу, не пытались слиться
С оравою горланов-болтунов,
В конце концов израненною птицей
Упали в трюм московских кабаков.
И, обнявшись с тальянкой в кураже,
Себя Вы растерзали над стаканом,
А Блюмкин на последнем рубеже –
Лишь выбор между ядом и наганом.
В. В. Маяковскому
День отошёл. Яркой ниточкой тоненькой
Землю с небом связала заря.
Двое нас. Вы – зачитанным томиком
На рабочем столе у меня.
Чуть потрёпан, в обложке неброской,
Снизу меленьким: «Учпедгиз»…
Я один на один с Маяковским,
Наплевавшим на бронзу и жизнь.
Вам придётся смириться с правдою:
Через сто почти каторжных лет,
Слава Богу, работа адова
Как-то тихо сошла на нет.
Жаль, конечно, что Вас позабыли
Как-то сразу и как-то гуртом
Те потомки, для коих Вы строк нарубили
Своим поэтическим злым колуном.
Жаль, что в толпе горланов-главарей
Под рёв валторн и рокот барабанов
Ковать пытались гвозди из людей,
Чтобы вбивать их в доски балагана.
Жаль, что на горло песне наступали
И голос её стал до хруста груб.
Жаль, что ноктюрн Вы не сыграли
На флейтах водосточных труб!
В. С. Высоцкому
Толкать пытаясь Землю на Восток,
И вдруг поняв, что все труды без толку,
Как Гамлет – на отравленный клинок,
Вы бросились на ржавую иголку.
На всё, что Вы хотели прохрипеть,
Вам не хватило раненого сердца.
Вы перестали и играть, и петь,
Решив от жизни тромбом запереться.
Вы были не как все, но стали в строй
Уставших, сдавленных тисками,
Ваш иноходец взял аллюр иной,
И волк Ваш не взметнулся над флажками.
И, запытав судьбу свою вопросом:
Достойно ли склониться перед ней? –
Лишь только над Ваганьковским погостом
Вы вздыбили оскаленных коней.
Физику и лирику
Школа. Десятый. Вечер поэзии.
Четверть последняя дышит весной.
Классная, правда, считает: полезнее
Алгебра, чем любованье луной.
Май. Всё цветёт. Послезавтра Девятое.
Открыть этот вечер поручено мне.
Ваши стихи вековечным проклятием
Пусть прозвучат отгремевшей войне.
Рождественский Роберт. «Баллада о знамени».
Физик как будто вернулся в тогда.
Он – ветеран, и след того пламени
Остался на сердце его навсегда.
Бывший солдат эту боль пересилит.
Слезы привычно растают в глазах.
А вот понимать и жалеть Россию
Мы научились на Ваших стихах.
Все отчитались. Сейчас будут танцы.
Ансамбль разминается: соль-до-ре-ми.
Физик, хромая, ушёл, не остался.
Он после Курска без левой ступни.
В ночь на Девятое
Вслушайся в ночь на Девятое:
Роты, бригады, полки,
Прошлой войною распятые,
Вновь примыкают штыки.
Строятся снова колоннами,
И на Победы парад
Под боевыми знамёнами
Ведут командиры солдат.
Всех неизвестных героев,
Кто был в сраженьях сожжён,
Кто был фанерной звездою
В первом бою награждён.
Вслушайся в ночь на девятое:
В скверике подле Кремля
Плачут в платочки измятые
Матери по сыновьям.
Плачут в нарядах невестиных
Девушки прошлой войны
Возле огня неизвестному
Воину вдовой страны.
Вслушайся: там вон, за клёнами,
Средь елей, берёз, тополей
Плачут тогда не рождённые
Дети Отчизны твоей.
* * *
Что отвечать придирчивому Старцу,
Когда придет урочная пора
За прошлое по пунктам отчитаться,
Став у весов неправды и добра?
Скажу, что чтил, не убивал, не грабил,
Грешил помалу, запивал с тоски,
Но никогда «за Бога ради»
Я не тянул на паперти руки.
Что редко лгал, бывал обманут,
Шёл за удачей налегке,
Пил из гранёного стакана
И строил замки на песке.
Любил взахлёб, меня любили,
А чтобы сделать грусть светлей,
Из кепки угощал овсом кобыл я
И обнимал бездомных кобелей.
Азартен был, гусаря и блефуя,
С судьбой частенько в «нечет-чёт» играл
А имени ЕГО не то что всуе –
И в скверные часы не поминал.
Что видел тысячи закатов,
Костром степным рассветы разжигал,
И парус свой в бесчисленных заплатах
Я шалыми ветрами наполнял.
Но, может быть, всё прожитое мной –
Лишь тихий бред, начавшийся когда-то
У сгубленного прошлою войной
Под Ржевом русского солдата?
* * *
Не молись за меня, не молись:
Не дойдут те молитвы до Бога;
Цепь грехов в моей жизни недолгой
Подлинней, чем сама моя жизнь.
Отступись от меня, отступись.
Вспомни горечь обид и измен,
Поднимись с преклонённых колен,
От чадящих лампад отвернись.
Отоснись, мне навек отоснись,
Рук и губ твоих сладкая боль:
Налегке – перекатная голь! –
Мне катиться спокойнее вниз.
Над растоптанным мной не глумись;
Пепел мой в моё сердце стучит,
Ещё песня во мне зазвучит,
Оглянись, уходя, оглянись.
Не молись за меня, не молись.
Отступись от меня, отступись.
Отоснись мне, навек отоснись.
Оглянись, уходя, оглянись.
* * *
Дарит золото осень берёзовое
Мне, неимущему, сирому страннику,
И дорогу червонцами розовыми
Устилает мне осень ранняя.
Серебром паутины опутывает,
Постилает перины парчовые,
От вечерней прохлады кутает
Одеялами кумачовыми.
Только нет ни покоя, ни радости
Средь брильянтовых россыпей рос:
Слишком много грязи и гадости
Мне увидеть в пути довелось.
Слишком много тревог и страданий…
Их хватило б и на троих.
Затушёвывает их осень ранняя
Позолотой листьев своих.
* * *
Прогорела трубка –
Надо б поменять…
Только как без друга
Горе горевать?
Знаю, мало радости
Хлюпать и хрипеть,
Понимаю, в старости
Нелегко гореть.
Сладко пахнет вишнею
Жжёный чубучок…
Я её не выброшу,
Хоть ей вышел срок.
Письмо из прошлого
То письмо из упрямого прошлого,
Что не хочет никак отпускать,
В пожелтевшем конверте изношённом
Не смогло Вас в той жизни сыскать.
Что в нём было? – не вспомнить, наверное,
Через глупые эти года;
Только жаль, что любовь моя первая
Не сбылась, не сложилась тогда.
Те признанья, что были написаны
Под звенящую в сердце капель,
Торопливо и как-то бессмысленно
Разбросало на тридцать земель.
Так случилось, что только лишь осенью,
Когда время почти истекло,
Их кленовыми листьями бросило
Вам в омытое ливнем стекло.
Вы от них всё узнали, уверен я,
И желтеют они на окне,
Как конверт тот из прошлого времени
С тихой грустью по давней весне.
* * *
Ночь вяло спорила с зарею,
Выпрашивая несколько минут,
Чтобы собрать и унести с собою
Рассыпанные звёзды в свой приют.
Она сметёт их в лунное лукошко
Метёлкой из растрепанных ветров
И, чтоб не растерять дорожкой,
Накроет шалью из пушистых облаков.
Придя домой, разложит и просушит
Их от туманной сырости земли
И яркий свет до времени притушит,
Чтобы на завтра силы сберегли.
Сама ж, кряхтя, на белый день пеняя,
Задёрнет шторы, ставенки запрёт
И, угнездившись под лоскутным одеялом,
Недолго поворчит да и уснёт.
Ямайский шлюп
Ямайский шлюп надёжен и послушен,
Проворней нет на море корабля,
На палубах по десять пушек,
А в крюйте порох, ядра, книппеля.
А паруса – мантилья на невесте!
И ветер музыкой застыл в снастях.
И против нашей это было б чести
Его в испанских оставлять когтях.
На рейде он, как чайка среди хмари,
Как девушка средь тёток на сносях,
И мы решили: а давай подарим
Его себе, идальго не спросясь!
В помощники взяв море с непогодой
И повязав банданы на виски,
Мы ввосьмером ступили в воду,
С собою взяв лишь только тесаки.
Семь кабельтовых – вовсе не далече.
Гудел за спинами, хмелея, порт;
И мы, друг другу подставляя плечи,
Без всплеска поднялись на борт.
Вот на кокпите тихо боцман охнул,
У мачты марсовый протяжно захрипел,
Их вахтенный с последним вздохом
Без покаяния к Пречистой отлетел.
Но капитан надменный и не кроткий
Тихонько отказался умирать…
Вот и пришлось с Пеньковой Тёткой
Ему на рее румбу станцевать.
Прими, Господь, просоленные души
Фернандо, Педро… или как их там?
А нам скорее от постылой суши
Чуть подсоби убраться по волнам.
Туда, где схватки днём и ночью,
Пиастры, ром и песни в кабаке,
Туда, где ветры нам пророчат
Смерть не в плетёном гамаке.
* * *
Бог ссудил нас единственной жизнью,
Я ж, назло, в пятьдесят с небольшим
На страницах потрепанных книжных
Их немалые сотни прожил.
Пил с Атосом бордо в Ла-Рошели
И с Руматой въезжал в Ирукан,
Гренадёров седых под шрапнелью
В полный рост вел на вражеский стан.
Я до мяса ладони о шкоты срывал,
Ставя по ветру грот «Тринидада»,
И с Олегом на пару свой щит прибивал
Я на створе ворот Цареграда.
Задыхаясь, лыжнею прокладывал путь
С ног валившимся псам на Аляске,
Десять сотен ночей и не думал уснуть
Под персидской красавицы сказки.
Я сражался, любил, умирал за троих,
Жёг парсеки чужого пространства…
И, быть может, запутавшись в жизнях моих,
Бог простит мне мои окаянства.
© Александр Шатилов, 2001-2012.
© 45-я параллель, 2012.