Продолжение.
Начало в № 27 (591) 21 сентября 2022 года
Белая шубка
Проснулся как-то Побрехаец утром раненько, скинул ноги свои жилистые с полатей, позевал, почесался с удовольствием во всех местах, да решил водицы испить. А вода-то в ведре молодым синеватым ледком тронулась. Пришла зима значит. Выглянул в окошко Побрехаец, батюшки, красота-то какая необыкновенная!
Пушистый, белый-пребелый снег покрыл поля-огороды, деревья и заборы, избёнки и копёшки сена. Всё стало светло и празднично. По краям крыш образовались гребешки чудесных сосулек, при морозном ветре они тихонько вызванивали немудрящую мелодию, а весной они так весело дзинькали капелью, что Побрехайцу самому всегда хотелось петь. Тут на улицу высыпало всё население, встречая первый снег. Кто знал толк в сосульках, не спеша собирал первый урожай со своих крыш, потом укладывали их в вишнёвый сироп и уж потом вечерами наслаждались всем семейством, тихонько посасывая зимнее лакомство. Побрехаец с восхищением смотрел в окно, а ноги его уже будто бы бежали, отчего от нетерпенья он влезал на подоконник. Высыпали все, от мала до велика, как на праздник. Собственно, это и был праздник, праздник первого снега! Взрослые чинно прогуливались, а мелюзга каталась на санках, бросалась снежками и лепила снежного зайца. Все деревенские приоделись в белые шубки. И выглядели нарядно и празднично. Все дефилировали по главной улице от поляны для собраний до скульптуры Зайки Попрыгайки и обратно. Старые зайцы уважительно здоровались, кланялись, снимали картузы, тихонько подталкивали друг дружку, старые матроны и мамаши угощали друг друга семечками, у кого какие: – тыквенные, так тыквенные, у кого-то пузатенькие черныши подсолнечника, тоже ничего. Мирно щёлкали и делали прогнозы на зиму. Какая она будет: снежная или слякотная, холодная или не очень.
Смотрел на эту лепоту наш Побрехаец, смотрел, любовался, любовался, а потом как треснет себя по лбу. Чего это я тут сижу, дома, из окошка всё выглядываю, когда можно по молодому, пушистому снежку пройтись, с односельчанами повидаться. И самое главное Зазнайцу весточку принести, что зима, наконец, пришла. А то, небось, спит ещё, посапывает себе сладко, не знает, что всё уже белым-бело от снега.
– Где моя белая шубейка!
Кинулся Побрехаец к шкафчику, намереваясь натянуть на себя зимнюю одёжку, но тут же притормозил. Эх ты незадача, сморщился он, будто съел солёный-пресолёный огурец. Ну, вот опять, видать, все потешаться будут, посмеиваться и издеваться. Ушки у Побрехайца от таких мыслей сразу обвисли и легли на покатые плечики. Дело в том, что все уже давным-давно посетили лавку Зайца Переодевайца-Обшивайца, который скрупулёзно, по «нумеркам» выдавал осенью белые шубки, и принимал на хранение серые. Летом он приводил в божеский вид зимнюю амуницию, а зимой соответственно чистил, подшивал летние шубки всего деревенского населения.
Побрехаец всё носился по своим делам, всё бегал и никак не удосужился заскочить к Зайцу Переодевайцу, обновить гардеробчик, сдать серый и взамен получить белый – зимний наряд.
– Ну ладно, – шумно вздохнул наш герой, – пускай смеются. Эх, была бы маманя, она бы шубейку мою бы враз поменяла.
А так как маманя гостила у дальней родни, за синим лесом, то из создавшегося положения надо было выходить самому. Накинув серую кацавейку, Побегаец высунулся из избёнки. Воздух был морозный, густой, как кисель, над дверями позванивали только что народившиеся сосульки, Побрехаец не утерпел и тут же ссосал одну из них. И аж зажмурился от счастья. Эх, была, не была, и он выскочил на улицу. Набрав приличную скорость, он, тем не менее, успевал в облаке снежинок здороваться со встречающимися на пути односельчанами.
– Куда это ты несёшься, Побрехаец? – подбоченилась старая зайчиха Шутиха, встретившаяся ему на пути.
– Не скажу покуда. – Побрехаец даже не притормозил.
– Да я и так знаю, – крикнула ему вдогонку Шутиха, – к зайцу Переодевайцу побежал шалопутный заяц, все уже давно поменяли шубки, только, ей-ей, Побрехаец опоздал. Жениться ему надобно. Вот мой сказ!
И Шутиха, осторожно переступив маленький сугробчик, побрела дальше.
Кроме бабки Шутихи, верно, никто не обратил особого внимания, в чём был Побрехаец, к его прыткости все давно уже привыкли: тот не ходил, а летал. А тут у всех настроение праздничное, снег первый выпал. Лепота! Бежит себе Побрехаец ну и пусть бежит. Так что не особо и обсмеянный запыхавшийся Побегаец уже через пять минут стучал в дверь лавки зайца Переодевайца-Обшивайца. И хотя на дверях висела пояснительная записка, что лавка закрыта на переучёт, взбудораженный посетитель продолжал тарабанить в дверь. Наконец защёлкали замки и после непродолжительного бурчания в образовавшуюся небольшую щель выглянул заяц Переодеваец-Обшиваец, он долго пялился подслеповато из темноты лавки на притихшего было гостя, а потом вдруг, видимо хорошенько разглядев настойчивого визитёра, распахнул дверь, широко улыбнулся, развёл руки в сторону и закричал:
– Побрехаец, миленький, вот ты-то мне и нужен. Из-за тебя-то, однако, у меня тут в лавке полная раскардель получается. Я таки было сам уже к тебе собрался. Прояснить один вопрос. Да вот ты, дружок, сам ко мне и пожаловал. Проходи, дорогой друг, ко мне в лавку.
Заяц Переодеваец был настолько толстый, а лавочка у него была такая крохотная, что когда туда заходил кто-то третий, то третьему нечем было дышать.
Главное в фигуре лавочника был живот, вот он и занимал всё жизненное пространство. Побрехаец не без труда бочком-бочком протиснулся поближе к прилавку и церемониально поклонился в пояс. Заяц Переодеваец, обливаясь потом, кряхтя, сделал тоже самое. Потом лавочник заключил гостя в объятия и обстоятельно обслюнявил того поцелуем. Так как он жил отшельником и к нему не часто кто и заглядывал, именно поэтому, если какой счастливчик по недоразумению или по самому пустяшному делу и наведывался к нему, редко уходил без поцелуя. Так тот радовался каждому посетителю.
Когда церемония дружеских объятий завершилась, Побрехаец огляделся и после секундного замешательства, не зная, куда именно присесть, наконец плюхнулся в старенькое креслице, которое стояло рядом с ним, а заяц Переодеваец тут же поспешил усесться в другое, стоявшее в тёмном углу. Так как сиденья у обоих кресел были давным-давно продавлены толстым задом хозяина лавки, то присев, они тут же оба провалились довольно далеко в их уютную глубину. И если заяц Переодеваец в силу своего упитанного телосложения ещё как-то возвышался благообразной колыхающейся горкой в кресле, то у гостя торчали из кресла только уши и ноги, тем не менее, сидеть в этих продавленных креслах было ужасно комфортно. Этому обстоятельству удивлялось всё население, посещавшее два раза в год лавку зайца Переодевайца, всем ужасно нравилось сидеть в его креслах, и даже все выискивали малейшую причину при случае посидеть в одном из них просто так, замечая их удивительную комфортность. Подрыгав ногами, Побрехаец чуть высунулся из глубины кресла и, так как в лавке был полумрак, он видел только смутные очертания хозяина, который, как ему казалось, тут же задремал, так как оттуда слышалось лёгкое посапывание. Гость из-за этого никак не мог решиться, можно ли уже просить Зайца Переодевайца, чтобы тот поменял его серую летнюю шубку на зимнюю, или ещё по правилам хорошего тона чуть подождать, когда тот заговорит первым и тогда уже пофилософствовать о том, о сём с добрым лавочником. Порассуждать, о том, какая снежная зима пришла в этом году и как на дворе всё стало прекрасно и здорово. Побрехаец на секунду задумался. Наконец, не выдержав и решив, что время уже пришло, задал вопрос, который всё время вертелся у него на языке.
– Достопочтенный, всеми уважаемый заяц Переодеваец-Обшиваец, хочется спросить мне, почему такая радость отразилась на твоём челе, когда ты увидел меня, прежде я, когда опаздывал к тебе, ты сначала ругался, даже грозился отвесить мне полновесных подзатыльников, а уж потом приятельски целовал меня.
– Заяц Обшиваец, конечно, глупый заяц, работает на свою деревню почти бесплатно! Всего лишь за два початка кукурузы, – тут лавочник укоризненно выглянул из своего кресла.
Побрехаец с готовностью достал два толстых жёлтеньких початка кукурузы из холщовой сумки, висевшей у него на животе.
– Ага, – удовлетворился Обшиваец и тут же схрумтел один початок, – но это-то ладно, – он покрутил головой, – тут у меня вот какая ерунда получается. И я радуюсь тебе, как когда-то радовалась моя добрая мама, когда я доедал до конца кашу из берёзовых почек. Радуюсь, потому что только ты сейчас разрешишь один вопрос, сошёл ли дядя Обшиваец с ума или это совсем наоборот. Сначала ответь дяде Обшивайцу, ты-то, зачем ко мне пожаловал?
– Так зима пришла. Забирай вот мою серую шубку, выдавай белую, а то как-то мне не по себе. Все уже в белом.
Побрехаец засучил в нетерпении ногами.
– Вот-вот, – вздохнул из своего кресла заяц Переодеваец, – я так и знал, я так и знал. Запричитал он. - Таки не будет у меня сегодня хорошего настроения!
– Какого такого настроения? – Побрехаец в нетерпении выскочил из кресла, как пробка из бутылки шампанского. – Давай-давай, быстрее-быстрее мне мою белую-пребелую шубку, и я пошёл делать прогулку по первому снежку. Все давно уже на улице.
– Вот-вот! – Переодеваец-Обшиваец трагически вздохнул из своего тёмного угла и съел второй початок кукурузы. – Вот она минута печали, – он опять трагически вздохнул. – Нету твоей белой шкурки, я всё обыскал. Понимаешь, у меня тетрадочка есть, она у меня всегда на тумбочке лежит. Я в этой тетрадочке всех переписал, кто за своей зимней шкурой заходил. Получается, все были, кроме тебя. Проверил в гардеробе, а твоей белой шубки-то и нет. Не могла же злая моль всю твою белую шубку съесть, что-то бы она непременно оставила нам на память. Я, естественно, волнуюсь. Мало того, что белая шубейка пропала, так я не знаю, в чём ты сейчас пришёл ко мне? Твоя-то серая шубка как висела у меня в гардеробной, так и висит. Может, я таки сошёл с ума. Но твоей белой шубки мы в своём гардеробе совсем не наблюдаем! Зато видим одну серую на тебе, а вторую у меня в гардеробной! О! Твоя белая, несчастная шубка!
Глазки толстяка налились слезами.
Побрехаец от такого известия провалился опять в глубину кресла.
– Как нет моей зимней шубки? – застонал он оттуда, – а как же. А как же …, что же-же же-же же-же.
Побрехаец стал пробуксовывать в словах.
–Что-же-же-же это такое, Зайцы добрые! Я без зимней одежды. Ну, уж уважа-э, жа, жа, жа...
Побрехаец все никак не мог сказать уважаемый и надолго застрял на жа-жа-жа, пока его не перебил заяц Переодеваец.
– Ты, Побрехаец, отдохни и послушай старого больного Одевайца. Видишь, куча серых шубок лежит, я их всех тут сто двадцать раз пересчитал – вот шубка Мазайца, вот серые шубки Страдальцев, Попрыгайцев, твоего друга Зазнайца. Видишь?
– Ну, вижу и что, – Побрехаец сел на краешек кресла, но тут же соскользнул опять в его уютную трясину, – ну и что, – крикнул он оттуда, – зачем ты мне показываешь все эти серые шубки?
– А затем! – толстый живот навис над Побрехайцем. – Вот эта серая шубка чья?
– Почём я знаю!
Побрехаец никак не мог выбраться из кресла. И всё трепыхался в бессильной ярости в его уютном чреве. Наконец из последних силёнок он вылез оттуда и, оказавшись на воле, упёрся в живот толстого лавочника.
– Зачем ты мне показываешь эти серые шубки? – взвизгнул он. – Дай срочно мою белую!
Лавочник вроде его и не слышал.
– Может я не прав, но ты повнимательнее глянь – Тут хозяин лавки злорадно хихикнул. – Знаешь, что я тебе скажу, добрый Побрехаец, что эту серую шубку, что я держу, ты должен признать за свою, за родную. Пусть у меня отпадёт мой куцый хвост, но эта серая шубка висит у меня с марта этого года. И тут же возникает вопрос, на который ты никак не хочешь дать мне ответ. В чьей серой шубке ты ходишь?
У бедного Побрехайца голова пошла кругом, а длинные его уши, покрутившись пропеллером, сложились в косичку.
– В чьей же хожу я, по-твоему? – Побрехаец отпрянул от живота хитрого лавочника. – Где тут у вас зеркало.
– Зеркало вон в углу. Гляди сколько хочешь на себя несчастного. Мне не жалко! – Тут заяц Переодеваец почему-то огорчённо вздохнул.
– А в чём же всё-таки я хожу, если серая шубка, которую ты тычешь мне, у тебя?
– Вот это, добрый и немного глупый Побрехаец ужасно интересно и мне.
Несчастный Побрехаец повертелся перед зеркалом так и сяк и нашёл, что серая шубейка как раз его и ничья другая. И только один вопрос сверлил у него дырку в голове. Где же его белая шубка?
– Если у тебя две серые шубки, что, конечно, никак недопустимо природой. И всё-таки. Можно ли, уважаемый Побрехаец, я получше рассмотрю ту, которая на тебе. Есть у меня таки одна небольшая, и, наверное, глупая мыслишка по этому поводу. Можно я эту свою глупую мысль проверю. – И он стал довольно бесцеремонно крутить совсем растерявшегося Побрехайца, щупать и даже теребить. А щупал и теребил он его основательно, так, что бедный Побрехаец сам того не желая хихикал, так как ему было ужасно щекотно. Но так как хихикал он вынужденно, то и хихиканье было какое-то уж больно сердитое – басом. Наконец, отпустив вконец обессиленного от вынужденного похахатывания Побрехайца, заяц Переодеваец сам разразился таким смехом, что его лавчонка стала ходить ходуном и норовила развалиться. Толстый живот лавочника ходил из стороны в сторону, глазки от неудержимого смеха наполнились слезами. – Гы! Гы! – было таким неудержимым и забористо-заразительными, что Побрехаец сначала тихонько, а потом всё громче и громче стал тоже в унисон посмеиваться. Притом Переодеваец, показывая на Побрехайца, смог произнести только: – Ты! Ты!.. И снова взрывался смехом. И гоготал лавочник так заразительно и уморительно, что Побрехаец от вида смеющего и изнывающего от хохота толстяка смеялся вместе с ним всё громче и громче. Продолжалось это так долго, что оба, обессиленные, наконец упали на пол и уже хихикали тихонько, хрипло и с рыданиями. Наконец оба затихли, Только ещё конвульсивно иногда подёргивали ножками. Воцарилась тишина.
Тут Побрехаец тоненьким голосом позвал лавочника:
– Уважаемый дядя Переодеваец, ты чего так смеялся?
Толстяк отозвался таким же голосочком:
– Ой, не могу! Побрехаец миленький. Твоя серая шубка. Твоя серая шубка! В общем, я хочу тебя обрадовать, та шубка, что ты носишь и есть зимняя и когда-то была белая-пребелая. Не будь я Переодевайцем. Замурзал ты её так, что из белой она превратилась в серую. Ну и грязнуля ты – ох не могу. Сроду не видел я таких грязнуль!
Когда, наконец, до Побрехайца дошла вся трагичность ситуации, он вспомнил, как минувшей весной вприпрыжку бежал к своему другу Зазнайцу, чтобы сообщить потрясающую новость, что долгожданная весна, наконец, пожаловала к ним в лес. И так как от радости глаза у него были не на положенном месте, а на лбу, то угодил он со всего маха в проталину. Солнышко уже пригревало так жарко, что снег таял прямо на глазах, устраивая маленькие ручейки, ручейки заполняли низины, образуя глубокие лужи. Вот в такую лужу под ноздреватым, с синими оспинками ледком и угодил наш несчастный заяц. А так как новость, с которой хотел поделиться с Зазнайцем была такой захватывающей, что вылез Побрехаец из лужи мокрый, грязный, но совершенно счастливый и не расстроился таким обстоятельством ничуть. Кое-как обсохнув на весеннем ветерке, он помчался дальше вприпрыжку. Бежал он так быстро, чтобы не забыть эту новость, и не заметил, что зимняя шубка у него после того, как побывала в луже, превратилась из белой в серую. И всё это Побрехайцу вспомнилось в одночасье так ярко, будто это было не весной, а вчера. Эх, как время-то летит, почесал в растерянности проплешину меж ушей Побрехаец. Только к лету приготовишься – зима пришла, чуть к зиме приноровишься, тут уж лето на дворе.
– Что же мне делать-то, – он вопросительно уставился на пригорюнившегося и совершенно опустошённого от смеха Переодевайца. – Не могу же я в серой шубке ходить, когда все в белом.
И представив, как все будут над ним смеяться, бедолага навзрыд заплакал. Плакал он аппетитно, сморкался в платочек основательно, по-стариковски, но при этом не забывал выглядывать в окно и считать ворон, усевшихся на калитку зайца Переодевайца. Поплачет, поплачет, ворон посчитает и опять зальётся безутешно слезами. Плакал он долго, так же долго как смеялся только что Переодеваец. Доброе сердце хозяина лавки растаяло, он тоже прослезился.
– Ты вот что, Побрехаец, скидывай свою белую, но уже не белую, а серую шубку, и хоть привёл ты её, таки, в безобразный вид, попробую я тебе помочь.
– А как же же-же-же я на улицу без-без-без шубки-то? Ведь позор! Засмеют окончательно-но-но-но! – растерянно продолжал рыдать Побрехаец.
– А ты вот что, мой друг, я-то нынче никуда не собираюсь впрочем, и завтра тоже. Прекрати заливать мой пол водичкой. А то я от твоих слёз могу здесь поскользнуться. – Прикрикнул он на несчастного грязнулю.
Посетитель тут же прекратил подвывать.
– Возьмёшь мою белую шубейку на время. Ну, скажем до послезавтра. Всё равно я никуда не выхожу. Только, чур, не дырявить и не пачкать.
Побрехаец встрепенулся и оттёр слёзы.
– Ну, дядя Переодеваец, спасибо тебе огромное! – Он обнял лавочника, то есть хотел его обнять, но обнять того могли только с десяток зайцев, таким он был большим в районе живота. Так, просто прижался к его монументальной фигуре.
Примерив белую шубку Переодевайца, бедолага понял, что в этой шубке могла поместиться ещё дюжина таких, как он. Но так как выбирать было не из чего, наш герой трагически вздохнул и, не попрощавшись как следует, лишь крикнув на бегу, что принесёт дяде Переодевайцу в знак особой благодарности ещё мешок кукурузы, кинулся на улицу. Тут же запутался в шубе, так как она была безразмерная. В общем, как вы понимаете, совсем не с его плеча. Подпрыгивать не удавалось вовсе, идти же приходилось, держа шубку по бокам. То, что сидело в растяжку на толстом заду зайца Переодевайца, укутывало неровными волнами тощую фигурку нашего растяпы, остальное сваливалось к его ногам и мешало ходьбе. Приходилось подтягивать всё это то с одной стороны, то с другой. Удержать равновесие было нелегко. Каждый шаг превращался в мучения. Все эти мучения отражались на замурзанной и заплаканной физиономии Побрехайца скорбным выражением.
– Что это с тобой, Побрехаец, – удивлялись встречные односельчане.
– Ну что со мной, что со мной, болею я, наверное!
Все только качали головами и недоуменно стригли ушами. Может и вправду приболел Побрехаец.
Расхотелось Побрехайцу и гулять, и радоваться наступившей зиме. Не пошёл он и к Зазнайцу. Выселками, чтобы особо не попадаться на глаза, он еле-еле дошкандыбал домой. Хорошо хоть никто не узнал истинную причину такого странного одеяния Побрехайца. А уже через день он получил из рук доброго дяди Переодевайца отчищенную, выстиранную, заштопанную белую-пребелую свою шубейку. Надев её, Побрехаец весело рассмеялся, оставил у прилавка в знак особой благодарности мешок с отборными початками кукурузы, покрутился у зеркала, осматривая себя со всех сторон. Найдя, что зимний наряд сидит на нём лучше прежнего, он, весело подмигнув доброму лавочнику и заверив того, что будет бережнее относиться к своим шубкам, помчался к своему лучшему другу Зазнайцу, который уже беспокоился его долгим отсутствием.
Жених
Как-то раз, уже ближе к осени, приехала в гости к Побрехайцу его мама. Толстая такая, сытая. В платочке, в синих галошах, платье всё в жёлтых горошинах. Но уж больно грустная приехала, даже, скорее, больше печальная, чем грустная. Разложила подарки перед Побрехайцем и так печально-печально смотрит на самодовольного сыночка своего. Тот забеспокоился:
– Чего, маманя, ушки у вас как-то не рядком стоят? Не случилось ли чего ненароком? Ненароком... Ком-ком-ком...
Маманя Побрехайца уж очень по-особенному, с прерываниями, шумно вздохнула. И укоризненно посмотрела на сыночка.
– Эх, сынок-сынок... Стара я стала. Ох, как стара! – Зайчиха затеребила подол праздничного платья. – Мне бы зайчат понянчить. Маленьких. Так хотца... Ох, как хотца!
– Маманя-маманя! Культурно выражаться надо. Не «хотца» надо говорить, а «хотчется» или «хочутся». – Побрехаец на секунду задумался, повращал глазами и пошмыгал носом. – Понял. Вам надо кого-нибудь понянчить. Сказано – сделано. Я вам у соседей взаймы двух малышей возьму. Возись, маманя, на здоровье!
– Глупый же ты, Побрехаец, ох, глупый! Кто же тебе взаймы своих кровинушек даст? Непутёвый сын у меня. Жениться тебе надобно. Да кто за такого замуж пойдёт? – И давай нудить. И давай охать и вздыхать.
Осерчал на мамку за эти слова Побрехаец.
– Это я непутёвый? Я?! – Он аж щёки надул от возмущения. – Никто замуж за меня не пойдёт? Пойдёт-пойдёт! Ну-ка, маманя, посторонись, сиди дома смирно, щас я тебе невесту приведу.
И с этими словами вылетел из хаты. Бегал Побрехаец по деревне бегал, по всем дворам, где молодые зайчихи на выданье сидели. Да только чуть заикнётся о женитьбе – поднимают его везде на смех.
– Да ты что, Побрехаец, тебе ещё рано! Наберись уму-разуму. Так-то ты заяц справный. Жилетка вот имеется, ушки торчком. Опять же математикой увлекаешься. Но приходи-ка ты ужо на следующую осень.
– Не могу я на следующую, – Побрехаец от нетерпения стал даже приплясывать. – Мне на эту осень надо. У меня маманя в хате сидит – ждёт.
Деревенские в ответ только смеялись. Носился-носился он по селу как угорелый, а в ответ – только взрывы смеха. Эх, как разобрало нашего жениха! Взмыленный, влетел обратно в дом, заскочил в горницу и как заорёт:
– Маманя, принеси квасу! Испить хотца. Взопрел совсем.
– Не «хотца» надо говорить, – бубнит ему в ответ обидчивая зайчиха.
– Маманя! Неси быстро квасу! А то вместо родного сына увидишь сейчас дохлого зайца. От обезвоживания организма.
Поднесла ему мама глиняную крынку квасу. Утолил жажду тот, чуть остыл, отдышался.
Зайчиха щёлкает тыквенные семечки и жалобно моргает косыми очами, глядючи на сына. Ждёт, значит, что ей скажут.
– Погодь, маманя, не сверли глазками собственного сына, дай отдышусь. Ситуация неразрешимая образовалась.
И тут как хлопнет себя по лбу. Ах, как он мог забыть! На хуторе, рядом с деревней, особняком жили зайцы Страдальцы. У них была дочка неописуемой красы с ушами до пят, что у зайцев очень ценилось. Семья зайцев Страдальцев состояла из главы семьи, его жены, а также бабки Страдальчихи, ну и доченьки, конечно. Жили они ничего, справно, но к ним как-то никто часто не наведывался, чтобы не помешать – всё ж страдали зайцы. Близко к ним не подходи. Глаза вечно на мокром месте, рядышком не постоишь – забрызжут слезами напрочь. Замучат страданиями. Ну, просто умывались слезами! И плакали вовсе без повода. За здорово живёшь. Рыдают: а вдруг есть будет нечего, ничего не уродится? Или пропал урожай, или непременно пропадёт. Или нынче холодно зимой, или чего-то уж очень жарко летом. Всё не так.
Про них-то и вспомнил наш жених. Вернее, не про всех, а лишь про дочку-красавицу с длинными ушами. И направился он на хутор светлой дорожкой по тёмному лесу. Луна освещала ему путь, жеманно выглядывая из-за тучки. А мамку сынок предупредил, чтобы ждала его непременно дома и никуда не отлучалась.
Зайцы Страдальцы встретили Побрехайца радушно. Разревелись в один голос. А как узнали, зачем он пожаловал, засуетились, стали стол накрывать. То бабка кривобокая с обвислой нижней губой с пылу с жару пирожков с капусточкой достала из печи, то мамка невесты кочерыжку свежеструганную преподнесла, то сам хозяин, жилистый голенастый зайчище, налил штоф ячменного пива и поставил перед гостем.
В общем, уважили Побрехайца. Тот уже расслабился и представил себе, как приведёт красавицу невесту к мамке на смотрины. Как вся деревня сбежится. И все будут говорить: «Вот вам и Побрехаец – какую кралю отхватил!». И так он размечтался, сидя за столом и уплетая угощения, что и не сразу понял, что к нему глава семейства обращается.
– Эй, Побрехаец! – кричал он нашему красавцу почти в самое ухо. – Слышишь ты меня или нет?
– Слышу, слышу... – Побрехаец перестал жевать пирожки.
Заяц Страдалец сделал бровки домиком, зачем-то порылся у себя в карманах и, ничего там не обнаружив, уставился на Побрехайца.
– У нас, Страдальцев, так уж заведено: перед тем как решить, отдавать дочку замуж или нет, жених должен помочь отцу невесты по хозяйству. Недельку, понимаешь, поработать, показать, что он не просто заяц, – тут главный Страдалец смолк на время и степенно закурил трубку. Домочадцы тоже молчали. – Не просто, понимаешь, заяц, а, понимаешь, заяц со смыслом – соображаешь, о чём я? – Он внимательно посмотрел на гостя.
– Со смыслом – это я понимаю.
– Ну, так как, поможешь?
Все уставились на Побрехайца, будто никогда раньше его и не видели. И хозяин смотрит, и хозяйка таращится, и невеста ненаглядная стреляет глазками раскосыми, и даже – вот тоже мне! – бабка кривобокая глазищами так и сверлит. Все ждали, что скажет Побрехаец.
«А что мне, трудно доказать, что я настоящий заяц? Нисколечко не трудно, – подумал жених, польщённый таким вниманием к своей персоне. – Я им ещё докажу, что я заяц, как его, со смыслом».
– Я согласен, – промолвил он важно, как и подобает моменту, и схрумал кочерыжку, сочную и сладкую.
Что тут началось! Разрыдались все – то ли от радости, то ли ещё отчего. Запричитали. Побрехаец было засобирался домой, но все сразу плакать перестали и тут же остановили его в дверях.
– Нет уж, милый, оставайся спать на сеновале – рано вставать, нам помогать.
– У вас так у вас, – Побрехаец не возражал – притомился он за день, бегаючи в поисках невесты.
Не успел он как следует задремать, ещё только-только сон к нему пришёл первый, а тут на тебе – зайцы Страдальцы уже гурьбой с косами и серпами стоят, на косьбу нашего жениха зовут:
– Вставай-вставай, милок, на работу пора!
Побрехаец никогда так рано не вставал, но что делать: невеста рядом с серпом стоит, суженого на работу ждёт.
Чертыхаясь про себя, потащился Побрехаец с косой наперевес за семейкой зайцев Страдальцев.
А те пришли на луг – и давай косить травушку без остановки! Жених наш еле за ними поспевает. Да что там говорить: не поспевает вовсе! Побрехаец один взмах косой делает, а Страдальцы – три. И при этом напевают странные слова. Побрехаец только и запомнил: «А нам всё равно, а нам всё равно...».
– Эй, подождите! – кричит он им. – Вам-то всё равно, вам-то меня не жалко.
Да куда там – косят и косят как заведённые, не слышат. Только остановятся всплакнуть, что сено нынче не очень удачное, отобьют косу – и дальше вжик-вжик.
А невеста всё оглядывается, всё вопросительно на нашего косаря поглядывает. Чего это ты, мой милый, отстаёшь? Ласково так смотрит. Закусил от напряжения нижнюю губу наш герой и с удвоенной энергией давай махать косой. А над лугом раздавалось: «А нам всё равно!». К вечеру пять копёшек настоговали.
Так уморился Побрехаец, что пот глаза залил, жилетка вся мокрая. Идёт и шатается от усталости. Ни жив, ни мёртв. К ужину его позвали, окрошку в плошке, холодненькую, на стол поставили, а он ложку удержать не может – так устал. И уснул за столом. Ухайдакали парня.
Семейка Страдальцев взяла Побрехайца за лапы и, обливаясь от умиления слезами, отнесла на сеновал, уложила в пахучее сено. Лежит наш бедолажка, раскинув уши, посапывает. И снится ему сон чудесный, как маманя оладушки из гречневой муки на сковородке жарит.
Побрехаец уже и рот открыл, приготовился их съесть, а тут его в бок тычут. Вставай, дружок, утро наступило, на работу пора! Забор подновить надо бы. Огорчился Побрехаец, что во сне не дали оладушек всласть поесть. Но делать нечего – встал с сена. Всё тело болит, всё ноет. Ну да ладно. Жених он или не жених? Заяц он или кролик какой-то? Забор так забор. А тут и невеста с крылечка румяным пирожком встречает.
– Доброе утро строителям! – а сама смущается. Красивая такая. В цветастой юбке с оборками, глазки подрисованы, губки намалёваны.
– Отведайте, уважаемый Побрехаец, пирожка с берёзовыми почками.
От таких слов у Побрехайца аж уши вертолётным пропеллером завращались. Очень по сердцу ему были такие слова. Схватил топор и пилу, помчался за старшим Страдальцем в лес – берёзки да сосенки на новый забор валить. Час работают, два. Папаша невесты будто и не устаёт, а Побрехаец уже уморился. Эк, помаши топориком, попили пилкой, потаскай брёвнышки! А Страдальцу всё нипочём. Только вытащит огромный клетчатый платок, высморкается, выплачется о чём-то своём – и давай опять шуровать пилой и топориком.
Потом волоком тащили брёвна на себе. Побрехаец тащил-тащил да в изнеможении упал. Смотрит: жилетка ещё позавчера была почти новая, сегодня – одни лохмотья. Вчера ещё ушки на макушке были, а теперь глянул: на одном плече уши лежат, на другом – язык. Не заяц, а срам. И так ему жаль себя стало, что уселся он на пенёк и заплакал горькими слезами.
Тут бабка кособокая из-за березки выскочила:
– Милок, плачь, плачь – скоро и ты Страдальцем, как мы станешь!
Рядом невеста стоит, глядючи на Побрехайца, белугой ревёт, слёзы глотает.
– Это вы плачете, – упрямится жених. – Мне-то что? Это пот выступил, – утирает украдкой слёзы Побрехаец.
Но делать нечего, отревелись все. А забор-то ставить надо. Глава семейства щиты из досок колотит, а Побрехаец плечом их держит. Страдалец молотком стучит, а наш герой упирается изо всех сил, чтобы забор не рухнул. Так и работают. Невеста рядышком гуляет, на Побрехайца искоса поглядывает. Ласково так поглядывает.
Смотрит Побрехаец – а вокруг ромашки полевые растут. Решил сорвать их, подарить своей суженой. Подмигивает ей: подойди, мол, поближе. А та головой качает: не могу, мамка не велит. С другой стороны забора папаша гвозди загоняет, а с этой Побрехаец букетик невесте протягивает.
Отошёл на полшага – забор вроде стоит. Только раскланялся и букетик с реверансом стал отдавать, тут весь забор на нашего жениха и упал, а сверху ещё и папаша примостился. Не поймёт, в чём дело. Глядит: эк как жениха-то нашего расплющило!
Сбежались все, охают. Вытащили нашего бедолагу – сплющенного, с букетиком ромашек, еле живого, чуть дышащего. Отнесли на сеновал. Ни одной конечностью пошевелить не может горемыка. Эх, тяжела ты, жениховская доля! Только забылся тяжёлым сном парнишка, а тут уже в дверях стоит заяц Страдалец.
– Вставай, дорогой, луна взошла! Крышу загодя чинить будем, пока совсем не прохудилась.
«Третий день пошёл, – думает с досадой Побрехаец, – а кажется, будто вечность я тут у них в женихах. Ну, ничего, заяц я или не заяц, жених или не жених?». И поплёлся за хозяином. Поставили лесенку, взобрались на конёк, стали крышу латать. Ветерок поверху гуляет, обдувает. Так хорошо!
С верхотурки-то видно всё чудесно. Там, за яблоневыми садами и огородами с морковкой, свёклой и капусткой, село родное как на ладони и домик вроде бы даже виден, где Побрехаец проживает, где маманя его родненькая сидит у окошечка, лузгает семечки тыквенные, сыночка ожидаючи. А тут молотком стучать заставляют, чужую крышу чинить. Подаёт он доски и грустит отчего-то, о мамане вспоминает.
И так ему тяжело стало, что слеза, с горошину, помимо его воли выкатилась из его глаз, упала на покатую крышу и скатилась вниз, а там невестушка гуляет. Ей солёная Побрехайская слеза прямо на нос капнула.
Посмотрела она вверх, увидала плачущего женишка своего и тут же сама залилась слезами радости, забрызгала всё вокруг.
– Наш он, наш – хорошенький и упряменький! – восхищается она. – И плакать умеет, как мы. Наш он!
А Побрехаец знай себе стучит молотком. Мол, вот я какой! Вдруг как стукнет по лапе – искры из ушей, слёзы из глаз. До этого он молотка-то сроду не держал. Тут ещё ворона прилетела – и давай рассматривать строителя с интересом. Ей это надо? Лети себе, куда хочешь. Нечего глаза таращить. Без неё тошно. Хотел Побрехаец ворону отогнать, кышнул, а вороне хоть бы хны, сидит, ещё подкаркивает. Гляди ты, язва какая! Полез жених за вороной по коньку, машет ей, а ворона тихонечко семенит от него, но не улетает, подлая. Полз-полз жених, не удержался, поскользнулся – да вниз головой. Шмяк! Прилетели, значит, женихи к осени.
Лежит, значит, на земле, отдыхает. Сбежалось всё семейство. Головами качают: жениха дюже жалко. Попробовали поднять его – ножки у зайки не ходят, хромают. Левая хромает, и правая не ходит. Уши опять же давно не торчком, лежат по плечам, глазки и не косят, а так, слёзками заплыли. Жилетка после падения совсем оборвалась, мордочка после встречи с землёй приплюснута.
Нерадостный вид, надо вам сказать, у бедного парнишки. Внутри всё у него закипает: и чего это я жениться надумал? Это всё маманя виновата. Сама бы и женилась, раз приспичило!
Тут невеста подлетела к жениху – в новом сарафане, на ногах галоши розовые блестящие, мордочка упитанная, бровки домиком. Как глянула на Побрехайца – так тот и растаял. Эка невидаль, с крыши упал! Сам виноват. Подумаешь, забором придавило – было бы, о чём сожалеть! Тут вон, какая барышня ходит. Вся деревня будет завидовать. С этими мыслями и отправился на носилках наш герой на знакомый уже сеновал.
– Папаня... – жалостливо за ужином попросила дочка отца. – Пожалейте Побрехайца, вон он как умаялся! – И, сложив скорбно губки, залилась слезами.
– Дык, – растерялся глава семьи, – и не делаем того, чего не делали каждый день. Работа – она сама приходит, ежели её ждёшь. Зима на носу, а у нас полный разор.
– Так он, бедненький, ходить не может, – запричитала вслед за дочкой и мать. – Чего-нибудь полегче ему, сердешному, поручи.
– Ну, пусть завтра, значит, яблоки в саду собирает.
Яблоки так яблоки. На том и порешили.
На следующее утро дали Побрехайцу тачку об одном колесе, лестницу, двадцать мешков – и послали в сад на лёгкую работу: яблочки собирать. Велели только каждое яблочко с веточки аккуратно снимать. Чтобы не помять.
Ползёт наш жених, хромая на обе ноги, тачку вперёд себя толкает, качает его на ветру из стороны в сторону. «Умру я тут, – кручинится он. – Не доживу до женитьбы. Тело ноет так, будто дубасили меня».
Примостился Побрехаец под первую попавшуюся яблоню, сорвал наливное яблочко, хрумтит, размышляет. Листочки жиденькие осыпают его. Воздух чистый, будто из родника. Красиво. Тихо. «Чего это я по деревьям сигать буду, как белка, за каждым яблочком? Так мне ни в жизнь не собрать двадцать мешков. И зачем им столько, мироедам!»
Надо что-то придумать. А чего тут долго думать? Надо деревья обтрясти. Чего с яблоками-то будет? «Вот какой я умный!» – похвалил себя он. Сказано – сделано. Подскочил обрадованный Побрехаец к яблоньке – и давай её трясти, только крона глухо зашумела. Собрав последние силёнки, затряс вновь. Закачалась яблонька, зашумела листва. Тут до его ушей донёсся слабый шум. Не успел он сообразить, как по макушке его ударило огромное красное яблоко. Шум нарастал...
Он и опомниться не успел, как на него лавиной обрушились яблоки. Завалило жениха по уши. Охая и чертыхаясь, еле выполз из-под кучи яблок наш герой. Пощупал голову. Подсчитал урожай на голове. Оказалось, семнадцать шишек. Нет уж, дудки, пойду-ка я к мамке, пока живой ещё! Жениться мне, видно, рано и вредно, для здоровья.
Бредёт бедняга по деревне, все удивлённо оглядывают его. Никогда Побрехайца таким ещё не видели.
– Что же ты хромаешь?
– Похудел парнишка как-то...
– А чего у тебя с головой?
– Да вот, жениться хотел, – шумно вздыхает Побрехаец.
– А шишки при чём?
– При чём, при чём! – огрызается неудачливый жених. – Шишки – это от умных мыслей. Их у меня так много, что не умещаются в голове – вот и выпирают наружу.
На крылечке родного дома его встречает маманя. Обняла нежно, вздыхает:
– Ждут тебя тут с утра, сынок.
– Кто ждёт, маманя? –удивился он.
– Как – кто? Заходи в горницу – узнаешь.
Заходит Побрехаец, а там заяц Страдалец со своими домочадцами: женой, бабкой кривобокой и дочкой необыкновенной красоты и ушами длинными до пят.
У того ножки подкосились, глазки затуманились. Хотел, было бежать вон из хаты. А зайцы Страдальцы кричат:
– Славный, славный жених Побрехаец! Лучшего жениха для нашей дочки во всём мире не найти!
Оправился кое-как наш заяц. Ушки попытался навострить. И не утерпел – залился горькими слезами.
– Что же ты плачешь, сынок? – удивилась зайчиха.
– Так от радости, маманя.
Ох, и свадьба была весёлая! Вся деревня гуляла. Рассказывали, что всё семейство Страдальцев смеялось, так им Побрехаец приглянулся. Веселились-веселились – и ни разу не прослезились.
© Александр Рыбин, 2022.
© 45-я параллель, 2023.